но
председатель Трибунала велел ему замолчать и пустой болтовней не отвлекать
присяжных от более важной работы. Когда  он  шел  к  гильотине,  те  самые
парижане, которые так часто  восторженно  приветствовали  этого  толстяка,
осыпали его теперь глупыми и веселыми насмешками. Шаплен положил на  плаху
свою голову златоуста, так и не произнеся последнего слова.
   С гневом, состраданием, содроганием и насмешками выслушали  рассказ  об
его трагикомическом конце обитатели Ла-Бурб. Но не прошло и часа, как  они
забыли  о  судьбе  Шаплена  -  так  сильно   взбудоражило   их   пустячное
происшествие в стенах Ла-Бурб.
   У  гражданки   Прево,   девяностолетней,   украли   золотые,   усеянные
бриллиантами часики. Жизнерадостная старушка развлекалась в зале, принимая
участие в играх, а часики оставила в своей камере.
   В  Ла-Бурб  кражи  происходили  редко;  при  той  солидарности,   какая
существовала среди заключенных, воровство считалось  самым  презренным  из
преступлений. Когда выяснилось вдобавок, что украл часы  статный  красавец
Дювивье, молодой революционер с  вытатуированными  на  спине  королевскими
лилиями, любимец дам, - возмущению не было границ.  Дювивье  всегда  делал
вид, что в деньгах не терпит нужды, он не скупился  на  галантные  подарки
своим приятельницам, на  цветы  и  конфеты,  и  вдруг  -  украсть  часы  у
гражданки Прево, у старушки! Шквал ненависти и презрения обрушился на  его
голову. И власти также сочли, что факт  воровства  свидетельствует  против
добродетели Дювивье, а тем самым ставит под  сомнение  и  его  гражданскую
благонадежность. В его революционные убеждения  более  не  верили,  отныне
верили только улике в виде вытатуированных лилий. Дювивье предали  суду  и
гильотинировали.  Обитатели  Ла-Бурб  согласились  на  том,  что  приговор
справедлив, а дамы, за которыми он ухаживал, теперь содрогались от  стыда.
Старушка Прево сказала:
   - Ужасно! Бедный молодой человек! Знала бы я,  слова  не  проронила  бы
насчет часов.
   За подобную сентиментальность все порицали ее.
   Полный  смысла  и   в   то   же   время   бессмысленный,   иронический,
трагикомический конец Шаплена глубоко  взволновал  и  Фернана.  Но  с  ним
произошло то же самое, что и со всеми: сенсация  с  кражей  часов  начисто
смыла острую и горькую тоску, навеянную судьбой Шаплена. Как  все,  Фернан
досадовал  на  себя,  что  за  любезностью   и   обходительными   манерами
татуированного не сумел разглядеть его сути, и совершенно так же, как все,
испытывал крохотное удовлетворение, что его казнили.
   Фернана смутили эти ощущения, когда он отдал себе в них отчет. Шаплен -
это была фигура. Честный революционер, несмотря на слабости,  на  смешное,
что было в нем, он сослужил большую службу новой Франции. И что  же?  Его,
Фернана,  ученика  Жан-Жака,  созерцателя,  который  так  гордился   своей
неповторимой  индивидуальностью,  глубже   взволновала   судьба   мелкого,
заурядного проходимца Дювивье, чем  примечательный  и  значительный  конец
политика и ученого Шаплена.  Фернан  поддался  общему  настроению,  и  его
большая  и  возвышенная  скорбь  легко  уступила  место   чувству   низкой
мстительности и мелочной досады.
   Он  был   подавлен   непостоянством   своих   чувств.   Но   постепенно
подавленность перешла в понимание, а потом и в удовлетворение.
   Значит, он все же ничем не отличался от остальных. Он  чувствовал,  как
они, обитатели Ла-Бурб, составляли как бы одну семью, однородную массу,  и
он был частичкой этой массы. Если в  минуты  раздумий  и  рассуждений  эта
масса и распадалась в его глазах на ряд отдельных индивидов, все равно  он
принадлежит к ней.
   Обитатели  Ла-Бурб  нередко  вели  себя  подло,  и  он  заражался  этой
подлостью. Но это хорошо. Они ведь  одно  целое  здесь,  в  Ла-Бурб,  -  в
хорошем и в дурном. Они единодушны в своем презрении к трусости и в  своем
уважении к мужеству, независимо от того, кто обнаружил эти качества в свой
последний час: "бывший" или революционер.  Безмозглыми  и  жалкими  бывали
они, когда начинали ссориться, жестоко высмеивать друг друга  за  взгляды,
которых не понимали; кража часов волновала их  больше,  чем  борьба  между
последователями  Разума  и   поклонниками   Верховного   Существа.   Среди
обитателей Ла-Бурб вспыхивала ненависть, если кому-нибудь мерещилось,  что
при раздаче супа его обделили.  Но  все  -  от  "бывших"  до  якобинцев  -
оказывались пламенными французами,  когда  горевали  по  поводу  поражений
республиканской армии или ликовали по поводу ее побед.
   Они составляли одно целое здесь, в Ла-Бурб.  Это  был  народ  со  всеми
свойственными народу противоречиями.
   И Фернан был его частицей.



5. БОГИНЯ РАЗУМА

   Как-то вечером, сидя в зале, Фернан услышал возглас:
   - Вы здесь, мой друг!
   Он круто повернулся, он знал этот голос.  Да,  это  была  Эжени  Мейяр,
подруга  Лепелетье,  добрый  друг  Фернана.  Она   смеялась   и   плакала,
испуганная, обрадованная.
   Он не мог постичь, как это  ее,  любимую  подругу  мученика  Лепелетье,
заключили в Ла-Бурб.
   Она принялась рассказывать. Как ни странно, но падение Шаплена потянуло
и ее за собой. Накануне знаменитого Праздника Разума он  явился  к  ней  и
предложил сыграть богиню Разума.
   - Мне тошно было глядеть на этого неопрятного человека, -  рассказывала
она, - а из всех глупых ролей, которые мне приходилось  играть,  эта  роль
была самой глупой. Но могла ли я  отказаться?  Меня,  несомненно,  тут  же
обвинили бы в антигосударственном образе мыслей и предали суду  Трибунала.
Я не гожусь в мученицы. Я убеждена, Мишель бы меня понял.
   И Фернан тоже  понимал  ее.  Эта  женщина  знала  жизнь  и  злосчастную
противоречивость человеческого мышления и поступков. Эжени была  человеком
того же толка, что Лепелетье. Без особого трагизма приняла она злую иронию
судьбы, покаравшей  ее  за  деяние,  против  которого  восставало  все  ее
существо.
   Смеясь и морщась от отвращения, она очень образно рассказала, как  было
дело. Шаплен и прочие маршалы атеизма настаивали  на  устройстве  большого
Праздника Разума в самый  короткий  срок.  Участникам  праздника  дали  на
подготовку всего три дня. Граждане Госсек и Гардель,  композитор  оперного
театра и балетмейстер, получили указание приспособить  балет-ораторию  "Мы
славим Свободу" для спектакля "Мы славим Разум", так, чтобы его можно было
поставить  в  соборе  Парижской  богоматери.  Подмостки,  декорации,  весь
театральный реквизит спешно  переправили  в  собор  Парижской  богоматери,
переименованный отныне в "Храм Разума". На хорах соорудили горную вершину,
а на ней и самый "Храм Разума". Было это сделано на живую нитку,  и  когда
Эжени в белом платье и фригийском колпаке, с пикой в руке вышла из "Храма"
и села на трон, она боялась, как бы вся эта штука не рухнула  под  ней.  А
когда четверо рыночных грузчиков, облаченных  в  ризы  священнослужителей,
потащили ее вместе с троном с "горной вершины" вниз  по  грозно  трещавшим
ступенькам, покрытым зеленым ковром, она  сидела  ни  жива  ни  мертва  от
страха. Последовавшее затем  знаменитое  триумфальное  шествие  по  улицам
Парижа было сплошным мытарством. Дождь лил  ручьями,  белое  платье  Эжени
мгновенно промокло, она дрожала на своем троне от  холода,  и  еще  больше
зябли танцовщицы и хористки, составлявшие ее свиту. Одетые еще легче,  чем
она, в балетных туфельках,  девушки  месили  уличную  грязь  и  мокли  под
дождем, восторженно улыбаясь при этом, как полагалось им по роли. А затем,
промокшие  до  костей,  смертельно  боясь  поймать  какую-нибудь   тяжелую
простуду,  они  несколько  часов  просидели  в  Конвенте,  слушая  речи  и
терпеливо снося поцелуи, пока наконец всех их не доставили назад, в собор.
   Хотя  Эжени  рассказывала  в  легком  тоне,   Фернан   чувствовал   всю
брезгливость, стыд и отчаянье, которые эта женщина, несомненно,  испытала.
От природы жизнерадостная,  она  позаимствовала  у  Лепелетье  способность
находить смешное в самых нелепых событиях. Но  в  душе  терпеть  не  могла
вульгарности, и,  вероятно,  смех  застревал  у  нее  в  горле,  когда  ей
приходилось молча смотреть на всю эту дурашливость  и  нечистоплотность  и
сносить поцелуи членов Конвента, патриотические и похотливые прикосновения
толпы.
   Рассказала  Эжени  и  еще  об  одной  жуткой  комедии,  в  которой  она
волей-неволей участвовала. На этот раз ей пришлось, все в том  же  костюме
богини Разума, восседать все на том же троне в церкви Сен-Дени, когда  там
громили гробницы французских  королей.  Подстрекаемая  Шапленом,  неистово
орущая толпа вытаскивала из гробниц останки королей, принцев, министров  и
князей церкви, именами которых украшена  история  Франции.  Глумилась  над
костями, катала, точно кегельные  шары,  черепа  Людовиков  и  Францисков,
Филиппов и Генрихов.  И  набальзамированные  трупы,  и  скелеты,  а  также
скипетры, короны, епископские  жезлы  и  прочие  атрибуты  власти,  -  все
сваливалось в одну кучу, и  на  этой  куче  толпа  плясала,  топча  все  и
разрушая. Шаплен отложил для  своих  коллекций  обручи  корон,  перстни  с
печатями и другие сувениры. Сначала хотели было пощадить славного  Генриха
Четвертого - и потому, что, забальзамированный  итальянским  способом,  он
хорошо сохранился, и потому,  что  вообще  пользовался  популярностью.  Но
первосвященники Разума воспрепятствовали этому и приказали бросить Генриха
в ту же огромную известковую яму, в которой уже перегорали останки  других
королей. Пощадили только один труп - труп  фельдмаршала  Тюрена.  Любимого
генерала,  насколько  это  было  известно   Эжени,   перенесли   в   музей
естествознания, где, вероятно, он и  находится  по  сю  пору  среди  чучел
редких животных. Когда последний труп  исчез  в  известковой  яме,  Шаплен
объявил: "Этим актом на веки веков завершается эра  монархии.  Отныне  мир
исчисляет время по календарю Республики".
   Обитатели  Ла-Бурб  восхищались  Эжени   и   жалели   ее.   По   мнению
непоколебимых радикалов,  ей  следовало  гордиться  ролью  богини  Разума,
которую ей пришлось сыграть, и выпавшие на ее долю неприятности, право же,
не такая уж высокая цена за величие тех дней.
   Все, включая и политических противников,  любили  Эжени  Мейяр.  От  ее
присутствия тюрьма Ла-Бурб посветлела.
   Многие мужчины добивались  ее  благосклонности  -  кто  неуклюжим,  кто
изысканным ухаживанием. Но она явно предпочитала Фернана  всем  остальным.
Где и когда только можно было, оставалась с ним вдвоем, заботилась  о  его
больной ноге, вела с ним грустные, шутливые, нежные разговоры. Между  ними
началась любовь, тихая и сильная, нежная  и  мудрая  перед  лицом  смерти,
витавшей вокруг них и над их собственными головами.
   Память о Лепелетье не мешала им, скорее сближала. Они улыбались,  глядя
на величественные  и  ничего  не  выражающие  черты  каменного  Лепелетье,
выставленного  в  тюрьме.  Насколько   иным   было   умное,   безобразное,
дружелюбное лицо живого Лепелетье!
   В  любви  Фернана   и   Эжени   присутствовала   память   о   покойном,
присутствовала  угроза,  таившаяся  в  их  близком   будущем.   Любовь   в
лихорадочной  атмосфере  Ла-Бурб  одаряла  их  ощущением  радости   жизни,
легкости, чувством светлого, ни к чему  не  обязывающего  счастья.  Любовь
Фернана и Эжени внушала уважение, и никто  никогда  ни  одним  намеком  не
омрачал ее.
   Каждый день кого-либо из заключенных уводили в царство  тьмы,  и  Эжени
отдавала себе отчет в опасности, нависшей над ней.
   - Я, разумеется, сошлюсь на то, что мне грозила бы смерть,  откажись  я
играть эту богиню, - сказала она как-то. - Но какой  толк?  Эти  Бруты  из
Трибунала все равно  мне  ответят:  "Значит,  гражданка,  ты  должна  была
умереть".
   А в другой раз она сказала:
   - Если меня осудят, прекрасная гробница, которую  я  заказала  себе  по
образцу гробницы Жан-Жака, останется пустой: вряд  ли  со  мной  обойдутся
милостивей, чем с останками принцесс.
   Она вела такие разговоры, но Фернан, слушая  ее  с  легкой  завистью  и
задумчивой улыбкой, видел: в  глубине  души  она  все  же  не  верит,  что
жестокая участь может и  ее  постигнуть.  В  сущности,  в  Ла-Бурб  самыми
большими оптимистами были двое: юная  Эжени  и  девяностолетняя  гражданка
Прево.
   Как-то, сама того не желая, Эжени вслух выразила свою уверенность,  что
для нее все кончится хорошо. Однажды ей случилось видеть очень много птиц,
пойманных в сеть, рассказывала она Фернану. Она купила эту сеть  со  всеми
птицами и - как птицелов ни качал головой  -  выпустила  пташек  на  волю.
Щебет и ликование, с каким ласточки,  дрозды,  зяблики  взмыли  под  синие
небеса, было одним из ее самых светлых воспоминаний.
   - Так произойдет и в тот час, когда меня выпустят, - сказала она.
   И вот однажды утром Эжени исчезла... Исчезла  столь  же  внезапно,  как
появилась. Фернан испугался так, словно удар обрушился на него самого.
   Позднее он узнал, что ее перевели в другую тюрьму, еще позже, - что она
освобождена. Он не скоро оправился  от  первого  испуга.  Ему  не  хватало
Эжени. Как прежде, он принимал участие в жизни Ла-Бурб,  но  сильнее,  чем
прежде, чувствовал ее пустоту и  постылость  и  чаще  и  острее  испытывал
потребность в одиночестве.
   Он  впал  в  состояние  глубокой  фаталистической   подавленности.   Он
заблуждался, он не был таким, как все.  На  свою  беду,  он  отличался  от
других. С горечью говорил он себе: "Impares  nascimur,  pares  morimur.  -
Неравными мы рождаемся, равными умираем".



6. СУРОВЫЕ ПУТИ ИЗБИРАЕТ МИЛОСЕРДИЕ

   Армия якобинцев,  презираемая  и  высмеиваемая  военными  специалистами
всего мира,  армия,  собранная  всеобщей  воинской  повинностью,  "жалкая,
служащая из-под палки армия террора" побеждала. Вести о  победах  одна  за
другой приходили с разных фронтов.
   Париж ликовал.
   Ликовала  и  Ла-Бурб.  В  саду,  под  трехцветным  знаменем,  собрались
заключенные: на них  смотрели  бюсты  Жан-Жака  и  Лепелетье.  Пели  гимн,
написанный поэтом Виже, одним из  обитателей  Ла-Бурб.  Смотритель  тюрьмы
Тирион произнес речь, выступили с речами и многие заключенные; Приводилось
множество  цитат  из  произведений  Жан-Жака.  Один  из  узников,  адвокат
Броньяр, "бешеный",  не  сомневавшийся  в  приговоре,  который  ждал  его,
воскликнул:
   - Respublica! Morituri te salutant! - Республика! Обреченные на  смерть
приветствуют тебя!
   И все присоединились к нему.
   Праздновали победы и в Эрменонвиле.
   Жирарден понимал: если бы победили  армии  союзников,  и  он  и  Фернан
избавились бы от нависшей над ними смертельной опасности. И тем  не  менее
он от чистого сердца радовался победам  Республики.  Когда  его  тюремщики
собирались на праздничный обед, он послал им лучшее вино из своего погреба
и попросил разрешения отпраздновать победу за одним столом с ними.
   И вот он сидит среди солдат Национальной  гвардии,  славных,  несколько
неотесанных молодцов.
   - Хорошим винцом ты нас потчуешь, "бывший", - признал один из них.
   - Хоть ты и неблагонадежен, старик,  но  ты  славный  малый,  -  сказал
другой и хлопнул его по плечу.
   Жирарден слушал их тяжеловесные, простодушные шутки, думал  о  Всеобщей
воле и чувствовал себя верным учеником  Жан-Жака.  Гражданин  Венсан  Юрэ,
фанатический, мнительный мэр города Санлиса, разгневался,  узнав  об  этом
празднике братания.
   У Венсана Юрэ и без того были причины для  плохого  настроения.  Он  не
скрывал  своей  преданности  депутату  Шаплену,  а   тут   вдруг   Шаплена
обезглавили как врага  отечества.  Для  Юрэ  это  было  чревато  недобрыми
последствиями.
   Тем  ретивее  ринулся  он  выполнять   свои   официально-патриотические
обязанности.
   Услышав  о  мягкотелости  гвардейцев,  он  отправился  в   Эрменонвиль.
Обратился  к  капралу  Грапену  и  его  солдатам  с   громовой   речью   о
республиканской бдительности. Пригрозил, что будет жаловаться  на  них  по
начальству. Запретил впредь дозволять неблагонадежному Жирардену какое  бы
то ни было соприкосновение с внешним миром.
   Совершив сей подвиг, гражданин Юрэ направился через весь парк к  могиле
великого Жан-Жака поклониться его праху. Бдительный мэр  и  впрямь  хорошо
сделал, что приехал. Давно пора было взглянуть, что здесь  творится.  Ведь
этот Эрменонвиль, этот парк, так же, как замок, - оплот реакции. На каждом
шагу натыкаешься на чудищ времен тирании. Кругом  торчат  статуи  каких-то
пышно разодетых представителей старого режима, и  у  многих  из  них  явно
подозрительные имена: иностранные, аристократические, указывающие на связь
этих людей с тиранами, со всех сторон осаждающими Республику. И в подобном
окружении находится святая земля, где похоронен Жан-Жак!
   Вернувшись в Санлис, гражданин Юрэ  призвал  державный  народ  положить
конец такому позору.
   Санлисские  патриоты  на  двух  повозках  отправились  в   Эрменонвиль,
захватив с собой подходящий инструмент: топоры, тесаки, ломы, да  и  бочку
сидра не забыли. Они ворвались  в  парк,  растоптали  цветочные  клумбы  и
прежде всего отбили носы нескольким каменным аристократам. Затем,  засучив
рукава, с азартом  приступили  к  выполнению  своей  главной  задачи.  Два
строения особенно раздражали  их:  Пирамида  буколических  поэтов  и  Храм
философии. И на том и на другом было множество барельефов с  изображениями
каких-то   иностранцев    и    иностранных    же    надписей,    наверняка
антипатриотических.  Под  молодецкий  клич:   "Долой   тиранию!"   и   "Да
здравствует Свобода!"  -  удальцы  вдребезги  расколошматили  скульптурные
портреты греческих, римских,  английских,  немецких  поэтов  и  философов.
Разрушить массивные, прочные колонны Храма философии было не  так  просто,
но энтузиазм санлисских молодцов справился  и  с  этой  задачей.  Закончив
дело, они на  сваленных  колоннах  устроили  пир  в  честь  своей  победы.
Сознание выполненного долга, красивый  вид  и  полная  бочка  сидра  много
способствовали их веселью.
   Папаша Морис с ужасом увидел, что творится. Он  бросился  в  деревню  и
поднял тревогу. Сады Эрменонвиля были гордостью сельчан, их любил  великий
Жан-Жак,  сюда,  только  чтобы  посмотреть  на  них,  приезжало  множество
иностранцев. Папаше  Морису  удалось  сколотить  отряд  в  добрый  десяток
крестьян.
   Вместе с ними он двинулся в Эрменонвиль и  объявил  ретивым  санлисцам,
что парк этот вполне республиканский, что здесь провел свои последние  дни
Жан-Жак и  что  все  эти  каменные  строения  тоже  вполне  благонадежные.
Патриоты из Санлиса не попались на удочку. Эрменонвильцы, видно, как были,
так и остались крепостными "бывших", они никак не  могут  освободиться  от
рабского образа мыслей. Санлисцы же верят своему мэру, гражданину  Юрэ.  А
кроме всего прочего, в них играл сидр, и они были в большинстве.
   На все новые доводы  папаши  Мориса,  неоднократно  приводившего  слова
Жан-Жака, они сначала смеялись, потом велели ему замолчать. А так  как  он
не подчинился и продолжал свою патетическую речь, они достали  из  фургона
брезент, повалили на него  папашу  Мориса,  раскачали,  подбросили  его  и
поймали.  И  снова   и   снова   подбрасывали   кричавшего,   дергавшегося
трактирщика; забавно было до чертиков.
   Изрядно помятый, обессиленный  и  потрясенный,  сидел  на  земле  среди
обращенных в руины колонн папаша Морис и с горечью размышлял о том,  какое
глупое, зловредное толкование претерпевает иной  раз  учение  Жан-Жака  со
стороны Всеобщей воли.
   Тем временем санлисские молодцы собрались идти  в  замок,  решив  лично
проведать "бывшего".
   В вестибюле к ним навстречу вышел мосье Гербер.
   Он все время издали наблюдал за тем, что делалось  в  парке.  А  теперь
варвары ворвались и сюда; как готы и гунны, они превращали храмы в конюшни
для своих лошадей. С мучительной ясностью видел он  схожесть  происходящих
событий. Как те, в Париже