Она осторожно прошла в уголок, как можно дальше от алькова, и села  там
на стул, опустошенная и усталая. Однако помимо ее воли в ней  закопошились
какие-то мысли. Как  это  низко  со  стороны  Николаса,  что  он  в  таком
некрасивом свете выставил ее перед матерью. Она  не  бегала  за  ним,  это
ложь. И он сам ведь, конечно, что-то  чувствует  к  ней.  Так  не  ласкают
женщину, когда ничего не чувствуют  к  ней,  в  этом-то  она  разбирается.
Подло, что он теперь отказывается от всего.
   Все мужчины подлецы. И  молоденький  граф  тоже  подлый.  Даже  Жан-Жак
подлый - иначе он не сделал бы такого с ее малютками. Но про  него  нельзя
так думать, ведь он лежит совсем рядом да в таком страшном виде.
   Она сидела на своем стуле вялая и  тупая,  в  ее  медлительно  думающей
голове не умещалось, что впредь придется жить без Жан-Жака,  быть  как  бы
госпожой самой себе да еще с деньгами управляться. Это все натворил  мосье
Николас. Его могут  теперь  казнить,  колесовать  или  даже  четвертовать.
Дамьена тоже четвертовали. У нее всегда мороз пробегал по коже, когда  она
вспоминала картинки и подробные рассказы, как это все было ужасно, а  ведь
Дамьен не убил короля, а только собирался убить. Если бы Николас ничего  к
ней не чувствовал, он бы так страшно не рисковал. Он сделал это ради  нее,
нет  никаких  сомнений,  -  и  в  душе   у   Терезы   глухо   шевельнулось
удовлетворение.
   Она задремала. Как это замечательно: Николас  хочет  ее,  и  ему  очень
трудно отказать. Хорошо, что мать здесь. Без нее и в самом деле все деньги
пошли бы прахом. Мать часто ее била, но стоило ей сегодня почувствовать на
плече руку матери и увидеть  ее  лицо,  как  вся  слабость  сразу  куда-то
улетучилась, и она смогла закричать.
   В ближайшие дни она прямо-таки не отойдет от матери, ей  нельзя  теперь
видеться с Николасом наедине. Жаль, ведь он любит ее. Только поэтому он не
мог дождаться, пока Жан-Жак сам отойдет в лучший мир. Бедный Жан-Жак!  Она
с удовольствием пересела бы в большое кресло,  но  нынче  ночью  не  может
решиться. Это кресло Жан-Жака. Так, бочком,  сидела  Тереза  на  маленьком
стуле, пока наконец не заснула тяжелым сном.



3. ПОЗДНЕЕ РАСКАЯНЬЕ

   Несмотря на смертельную усталость от треволнений этого ужасного вечера,
Фернан всю ночь глаз не сомкнул. Раскаянье жгло  его.  Вместо  того  чтобы
безгранично верить Жан-Жаку, как настойчиво советовал ему мосье Гербер, он
холодно, на все лады критиковал его; еще резче, чем Мартин Катру. На  его,
Фернана, долю выпала  благословенная  судьба  внимать  сокровенным  мыслям
мудрейшего из людей, он  же  недостаточно  любил  учителя,  любил  ленивым
сердцем, был глуп и невнимателен и по недомыслию упустил свое  неслыханное
счастье.
   Едва взошло солнце, - а солнце всходило в эти  дни  очень  рано,  -  он
убежал в парк. Заглянул на лужайку с эхом. Вспомнил  последнюю  встречу  с
Жан-Жаком, каждый его жест, каждое слово.  Отчетливо  услышал  музыку  его
речей, смягчавшую то безумное, что было в них. Он  видел  живые,  глубокие
глаза  Жан-Жака,  устремленные  на  него,  слышал  его  последние   слова,
обращенные к нему, Фернану, слышал  низкий,  растроганный  голос,  который
наставительно произносил: "Человек добр".
   Нет, он, Фернан, не добр. И не злой тоже. Он хуже:  он  бесчувственный,
равнодушный и ленивый. Из лени, из боязни пережить неприятные  минуты  он,
когда это потребовалось, не  охранял  учителя,  не  прислушался  к  своему
внутреннему голосу.
   Он должен что-то  сделать.  Хотя  бы  во  имя  мертвого  должен  что-то
предпринять.
   Он бросился на поиски Николаса. Он боялся  этой  встречи.  Боялся  себя
самого. Скрежетал зубами от желания  убить  этого  человека,  топтать  его
ногами. Но все равно он разыщет его, потребует к ответу.
   Он нашел его в конюшне. Окликнул.
   - Чем могу служить, господин граф? - спросил Николас.
   - Где вы были вчера? - властно крикнул Фернан.
   Николас с хорошо наигранным легким удивлением ответил:
   - Господину графу угодно, как я понимаю, упрекнуть меня в  том,  что  я
недостаточно беспокоился о господине философе, не так ли? Я  бы  с  полным
удовольствием.  Но  господин  маркиз  приказал  не  попадаться  на   глаза
покойному, и, если я не ошибаюсь,  вы  и  сами,  господин  граф,  мне  это
внушали.
   Желание, которого  он  боялся,  желание  собственными  руками  задушить
негодяя, обуяло Фернана. Николас продолжал едва ли не добродушно:
   - Я рад был, что обе дамы Руссо уехали, и у меня освободилось время для
моих лошадей.
   - И вы весь день провели в конюшнях? - спросил Фернан.
   - Не весь, пожалуй, - нагло и учтиво ответил Николас,  -  к  сожалению,
здесь меньше дела, чем господин маркиз сулил мне.
   Фернан не сдерживался более. Хлыстом ударил он Николаса по лицу.
   Николас был силен. Одним движением, одним пинком он мог бы так проучить
этого длинного балбеса, что тот на всю жизнь запомнил бы. Но  рассудок  он
редко терял; в споре с знатным аристократом бедный конюх, что  бы  там  ни
было, потерпит поражение, да еще это темное дело у него на шее, - нет, тут
надо держать ухо востро!
   - Я было думал, что философия покойного научила господина графа умерять
свои порывы. Но понимаю, что горе утраты  немножко  подействовало  ему  на
мозги.
   Фернан тихим голосом, чуть не шипя, сказал:
   - Ты его убил, мерзавец, убийца. Ты и Леди убил.
   Очень зудило Николаса крепко, в лоб,  ругнуть  балбеса.  Но  он  и  это
желание подавил в себе, он старался сохранить хладнокровие. Этот  графенок
глуп и не предвидит последствий своих поступков, Николас  должен  обратить
на них внимание длинного дурня.
   - Когда вы сможете спокойно рассуждать, господин граф, - сказал  он,  -
вы сами увидите,  что  трагическую  кончину  мосье  Жан-Жака  очень  легко
объяснить естественными причинами. Если же предполагать здесь насилие,  то
подозрение падет прежде всего  на  тех,  кто  украдкой  рылся  в  писаниях
господина философа, в особенности, если те господа еще, кроме того, питали
человеческий интерес к жене покойного.
   Волна бешеной ярости сдавила горло Фернану. Тереза с головой выдала его
этому негодяю. Вполне вероятно, даже наверное,  Тереза  причастна  к  тому
страшному, что произошло. Пятна крови на ее платье мелькали у  него  перед
глазами.
   Но ярость его была бессильна. Опасность, которой грозил этот  мерзавец,
реальна. Если изобличить Николаса, начнут копаться в его связи с  Терезой,
тем самым Тереза будет вовлечена в это дело, а с ней и он, Фернан. Ему уже
слышался бранчливый, душераздирающий шум, поднятый во всей  Европе  вокруг
Жан-Жака, вокруг него самого, вокруг отца, вокруг Эрменонвиля.
   Он был безоружен перед негодяем Николасом.
   Фернан круто повернулся и, не оглядываясь, убежал.
   Николас хмыкнул и, собрав сгусток слюны,  с  силой  сплюнул.  Ему  было
больно, все лицо у него горело. Но он продолжал ухмыляться.  Не  виселица,
не колесо, а удар хлыстом - вот и  все,  чем  он  поплатился.  За  писания
Жан-Жака не такая  уж  высокая  цена.  Он  не  сомневался,  что  завладеет
Терезой, а вместе с ней и рукописями, как бы старуха  ни  брыкалась  и  ни
бесилась.
   Фернан, покинув Николаса, не находил себе места от чувства гадливости и
глухой подавленности, от сознания, что он увяз в этом  кровавом  торге.  В
нем закипала ярость. И пусть весь мир ополчится  против  него,  но  он  не
допустит, чтобы преступники ушли безнаказанно, унося с собой свою добычу.
   Прежде всего он обязан установить, насколько велика причастность Терезы
к преступлению.
   Но если бы он даже и  вынудил  у  нее  полное  признание,  что  мог  он
сделать? Какое право он имеет обрушить на голову отца такой  позор?  Какое
право он имеет облегчить хулителям возможность выставить Жан-Жака  жалким,
бесхарактерным глупцом?
   А  что,  если  эти  соображения  лишь  предлоги  и   пустая   болтовня,
придуманные им для того, чтобы уклониться от тяжкой задачи?
   Если бы он со всеми его сомнениями  не  был  бы  так  одинок!  Если  бы
Жильберта была рядом, если бы он мог излить перед ней все свои  муки,  все
свое раскаянье!
   Когда он пришел в замок, оказалось, что там, несмотря на  очень  ранний
час, гости. Мосье Робинэ  поспешил  к  соседу,  чтобы  выразить  ему  свое
соболезнование по случаю смерти друга, о котором мосье де Жирарден с такой
любовью заботился и пекся. Жильберта приехала с дедом.
   У Фернана перехватило дыхание, когда он ее увидел. Он уставился на  нее
в упор. Она не обронила ни слова, но глаза ее говорили, что  приехали  они
по ее почину. На мгновение Фернан забыл о покойном. Он ликовал, он  думал;
теперь все хорошо.
   А мосье Робинэ тем временем продолжал говорить. Он обратился к Фернану:
   - Примите и вы, молодой человек, мое искреннее соболезнование, - сказал
он своим трескучим голосом. - Ведь вы были его близким другом, для вас эта
потеря, вероятно, вдвойне тяжела. - Медленно и неохотно Фернан отвел глаза
от Жильберты и взглянул в красное четырехугольное лицо Робинэ.
   - Скажите, мосье, - обратился тот снова к маркизу, живо, доверительно и
сочувствующе, - правда ли, что Жан-Жак сам ушел из этого мира, который был
не по нем?
   Фернану пышущий здоровьем Робинэ,  отвлекавший  его  в  эту  минуту  от
Жильберты, был сегодня еще антипатичнее,  чем  всегда.  Раньше,  чем  отец
успел что-либо ответить, Фернан с неучтивой поспешностью сказал:
   - Нет, мосье, это неправда.
   - Прошу прощения, - добродушно продолжал мосье  Робинэ,  -  но  повсюду
шушукаются, что в этой внезапной смерти не все чисто.  -  И  так  как  оба
Жирардена растерянно молчали, он  быстро  добавил:  -  Я  далек  от  мысли
омрачить его память. У него как у философа есть свои  заслуги.  При  жизни
ему, конечно, пеняли: тот, кто  так  плохо  устраивает  собственные  дела,
может ли радеть об общем благе? Но сейчас упрек  этот  отпадает.  Человек,
создающий смелое философское учение, находит себе признание  только  после
смерти, когда он уже не может вносить сумятицу в жизнь.
   Фернану невмоготу было более слушать эту развязную болтовню. В  прежние
приезды мосье Робинэ Фернан и Жильберта оставляли обычно стариков  вдвоем;
он надеялся, что так будет и на этот раз.
   И в самом деле: Жильберта встала и вышла вслед за ним в парк.
   Когда Жильберта узнала о внезапной кончине Жан-Жака, да к тому  еще  до
нее докатились все эти ужасные слухи, она сразу же забыла  обо  всем,  что
встало между ней и Фернаном;  ничего,  кроме  мучительного  сострадания  и
глубокой тревоги, что ж теперь, во имя всего святого, будет делать Фернан,
- она не испытывала. Ее долг -  тотчас  же  отправиться  в  Эрменонвиль  и
удержать Фернана от благородных, безумных и непоправимых шагов.
   И вот они идут рядом  по  узкой  тропинке,  и  Фернан  не  отваживается
взглянуть на Жильберту. Прежняя робость  овладевает  им,  потому  что  она
молчит.
   - Фернан, - сказала она  наконец,  и  ее  голос  заставил  его  поднять
голову. - Фернан, - повторила она; она ничего  не  прибавила,  ее  большие
глаза потемнели.
   Робко, бережно он взял ее за руку. Она отвела глаза, но руки не отняла.
Он сжал эту руку, она ответила пожатием. Он не решился поцеловать  ее,  но
ему казалось, что теперь, после всего  того  темного,  что  произошло,  их
дружба стала гораздо теснее, чем прежде.
   Они долго шли рядом и молчали. Окружающий мир  исчез  для  Фернана.  Он
хотел бы идти так рядом с Жильбертой, держа ее  большую,  крепкую,  добрую
руку в своей, и завтра и послезавтра, всю жизнь;  и  он  не  заметил,  что
думает словами Жан-Жака.
   - Ну, говори же, - сказала Жильберта.
   Он испуганно вздрогнул, выведенный из своей сладостной задумчивости.  В
дни своих одиноких метаний, он не раз мысленно  объяснялся  с  Жильбертой,
обвиняя себя, оправдывая себя. Так хотел  он  сделать  и  сейчас.  Но  она
прервала его.
   - Ни слова об этом. Раз и навсегда. Расскажи, что  здесь  произошло,  -
вернула его Жильберта к эрменонвильской действительности.
   То была тяжкая действительность, но уж далеко не такая запутанная,  раз
можно было излить душу перед Жильбертой.
   - Мосье Робинэ ошибается, - с горечью и раздражением сказал  Фернан.  -
Это было не самоубийство, это было убийство.  Его  убил  негодяй  Николас,
конюх, ради Терезы. Он и не отрицает даже.
   Безмерное возмущение поднялось в  Жильберте.  Прикончить  надо  подлого
негодяя. И женщину  вместе  с  ним.  Предать  их  суду  надо.  Повесить  и
колесовать. Но еще не остыло возмущение, как ей уже было ясно, что тогда и
Фернана втянуло  бы  в  водоворот.  И  она  вспомнила,  зачем  приехала  в
Эрменонвиль.
   - Знает кто-нибудь об этом, кроме тебя?  -  спросила  она  деловито.  -
Кто-нибудь еще говорил об этом?
   - Пожалуй, что нет, - ответил Фернан. - По крайней мере, со мной  никто
не говорил. Но догадываются, думают так - многие. И я обязан отомстить  за
него, - вскричал он мрачно, горячо и по-мальчишески. -  Нельзя  допустить,
чтобы убийца остался безнаказанным, да еще уехал с деньгами Жан-Жака  и  с
его женой.
   Жильберта опасалась, что Фернан именно так будет думать: она не  любила
бы его, если бы он думал иначе. Снова глухо заклокотал в ней гнев. Неужели
они никогда не развяжутся с этой  дрянной  женщиной?  Но  и  на  этот  раз
победил присущий ей  практический  ум  и  здравый  смысл,  выработанные  в
тяжелые годы детства,  когда  она  жила  с  матерью.  Она  должна  одолеть
безрассудную,  беспокойную  совесть  Фернана,  должна  удержать   его   от
опрометчивых поступков во имя Жан-Жака.
   - В этом случае сам Жан-Жак, безусловно, пожалел бы эту женщину  за  ее
глупость, - сказала Жильберта. - Он, конечно же, не допустил бы, чтобы она
попала под суд, а  тем  паче  на  виселицу.  -  Фернан  молчал.  Жильберта
положила ему руку  на  плечо.  -  Не  тревожь  ты  его  в  его  могиле,  -
уговаривала она друга; она была моложе Фернана, но  говорила  с  ним,  как
старшая. - Не раскапывай ты всей этой грязи и пакости.  Пусть  эта  низкая
женщина и этот подлец  хоть  поженятся,  если  хотят,  -  воскликнула  она
яростно. - Что нам до них!



4. ВСКРЫТИЕ

   Так и случилось, как  опасался  мосье  де  Жирарден:  в  естественность
смерти Жан-Жака не верили. Вид окровавленного тела  дал  пищу  воображению
посетителей; из Эрменонвильского замка ползли темные слухи.  Поговаривали;
будто бы в Летнем доме часто  происходили  ссоры,  вызванные  Похождениями
березы, и что будто бы  Жан-Жак  из-за  этого  и  покончил  самоубийством.
Недоброжелатели рассказывали, что во время  одной  из  таких  ссор  Тереза
якобы чем-то ударила мужа, и удар оказался  смертельным.  Многие  уверяли,
что своими глазами видели, как Тереза блудила в кустах со слугами.
   Папаша Морис, гордый сознанием,  что  он  был  последним  из  тех,  кто
разговаривал с великим человеком,  уверял  всех  и  каждого,  что  Жан-Жак
прекрасно себя чувствовал,  что  он  с  удовольствием  собирался  поскорее
засесть за работу, а вовсе не кончать жизнь самоубийством и что  в  Летнем
доме господин маркиз никого не подпускал к  телу.  И  священник"  Гоше,  у
которого были с маркизом кое-какие  нелады,  считал,  что  маркиз  мог  бы
принять более энергичные меры для выяснения этого дела.
   Слухи такого рода доходили до Дамартена, до Санлиса, до самой столицы -
Парижа.
   Еще до того,  как  в  замок  Эрменонвиль  прибыли  господа,  извещенные
Жирарденом через специальных курьеров, в Летний  дом  неожиданно  заявился
гость  -  сержант  Франсуа  Рену.  Отложив  все  дела,  он  примчался   на
перекладных, чтобы утешить мамочку и  сестру.  На  этот  раз  он  мог  без
дальних околичностей появиться в Летнем доме: покойник не выгонит его вон.
   - Для  вас,  наверное,  это  был  ужасный  удар.  Подумать  только,  вы
приходите, а он лежит тут мертвый и уже холодный, - сказал он, обращаясь к
матери и сестре. - Правда, шестьдесят  семь  годков  неплохой  возраст,  в
особенности для философа, который всю жизнь только и  делал,  что  работал
головой.
   Он прошел в альков, к смертному одру Жан-Жака.  Ранним  утром  там  уже
побывала мадам Обрен, обряжающая покойников. Она отмыла сгустки крови,  но
глубокая зияющая рана на виске была все-таки видна. Сержант  Франсуа  Рену
не заметил ее или не пожелал заметить.
   - Да будет земля тебе пухом, Жан-Жак, - гаркнул  сержант.  -  На  тебя,
правда, иной раз находило и, к сожалению, жертвой твоих  заскоков  нередко
бывал я, но ты был хорошим соратником в борьбе за хорошее дело.
   Салютуя по-военному, он постоял у тела, как не раз стоял возле  умерших
однополчан, провожая  их  в  последний  путь.  Отдав  долг  покойнику,  Он
вернулся к матери и сестре.
   Мадам Левассер похлопала своего любимого сына по  руке.  Нет  худа  без
добра - теперь она могла беспрепятственно  любоваться  красавцем  Франсуа,
хотя, правда, на нем был не блестящий мундир  офицера-вербовщика,  а  лишь
скромная форма сержанта. Планы Франсуа потерпели крах,  ибо  сумму  залога
самым подлым образом увеличили, как он вскользь сообщил матери. Но  в  том
или другом мундире,  а  хорошо,  что  Франсуа  здесь,  ибо,  думала  мадам
Левассер, в эти первые тревожные дни  никто  лучше,  чем  он,  не  мог  бы
оградить ее и Терезу от негодяя Николаса.
   - Есть все же маленькое утешение в нашем большом горе, - изрек  позднее
сержант Франсуа. - Отныне в звонкой монете  у  вас  недостатка  не  будет.
Отныне никакие  дурацкие  причуды  и  сверхщепетильные  соображения  моего
уважаемого шурина не  помешают  нам  обратить  его  философию  в  наличные
денежки! - И он с вожделением глянул на ларь с рукописями.
   Мадам Левассер не понравились эти речи.
   - Разумеется, мы  всю  эту  писанину  обратим  в  деньги,  -  уклончиво
ответила она. - Но боюсь, что  не  скоро.  Ты  ведь  знаешь,  дорогой  мой
Франсуа, каково иметь дело с этими судейскими крючкотворами.  Пока  введут
наследников в права наследства да скрепят это подписями и печатями - много
воды утечет.
   Сержанта осенила счастливая мысль.
   - Не лучше ли, мама, пока суд  да  дело,  взять  мне  ларь  к  себе?  -
предложил он. - У меня связи. Я мог бы  немедленно,  сейчас  же  начать  в
Париже деловые переговоры.
   Старуха, не на шутку перепугавшись, отклонила предложение сына.
   - Издатели, конечно, ни одного су не заплатят, пока все не будет  точно
и ясно по закону оформлено. Я эту братию знаю.  Но  дай  срок,  я  с  ними
справлюсь.
   Сержант даже не старался скрыть свое разочарование.
   - Ну что ж, если ты так думаешь. Хотя, в сущности, теперь глава семьи -
я, - сказал он.
   - Разумеется, я буду с тобой советоваться, дорогой Франсуа, - поспешила
задобрить сына старуха. Но ее решение - сразу же после похорон отправиться
к мосье Жиберу - окрепло, а уж ларь она  как  можно  скорее  упрячет  так,
чтобы до него не дотянулась рука мерзавца Николаса, да и ее дорогого сына,
обладавшего,  к  сожалению,  очень  уж  широкой  натурой  и  вдобавок  еще
легкомыслием.  Ужасно,  что  такой  старой  наседке,  как  она,  все   еще
приходится  брать  под  крылышко  своих  цыплят,  давно  уже  вышедших  из
цыплячьего возраста. Еще счастье, что она может этим заниматься.
   Тем временем в Эрменонвиль съехались господа,  которых  известна  через
своих курьеров мосье де Жирарден, - доктор Лебег, скульптор Гудон. Приехал
и мосье Дюси, автор трагедий, тот самый, у которого  Жан-Жак  провел  свою
последнюю ночь в Париже, когда он писал воззвания  по  поводу  "Диалогов".
Затем прибыл Мельхиор  Гримм,  барон  Гримм,  знаменитый  философ  из  той
плеяды, которая создала Энциклопедию. Некогда Жан-Жак  был  связан  тесной
дружбой с основателями Энциклопедии - с Дидро и прежде всего с  Мельхиором
Гриммом. С течением времени, однако, дружба, превратилась  в  ожесточенную
вражду,  и  насколько  приезд  Дюси  был  приятен  маркизу,  настолько  же
неявление Гримма его раздражало. Тем не менее он не  мог  не  допустить  к
телу Жан-Жака того че