стой  красой.  И
Жильберта, глядя на него,  видит  своего  длинного  и  тощего  Фернана,  с
выступающим кадыком, непокорными вихрами и с такими  робкими  и  в  то  же
время горящими глазами. Все  сомнения  и  муки  Фернана  улетучились,  вся
парижская умудренность и светский  лоск  Жильберты  улетучились,  руки  их
сплелись в длительном пожатии, они поцеловались  -  сначала  нерешительно,
потом долгим и глубоким поцелуем.
   Жильберта рассказывала. Обо всем и ни о чем. Смеясь, прервала себя:
   - По десять раз в  день  со  мной  случалось  что-то  такое,  о  чем  я
непременно собиралась поделиться с тобой, а теперь мне в голову ничего  не
приходит. Расскажи лучше о себе, - попросила она.
   Ей казалось, она наперед знает, о чем он ей  расскажет.  С  улыбкой,  с
умилением читала она его  длинные,  мечтательные  письма;  нечто  подобное
собиралась она теперь услышать: путаное, трогательное, чуть-чуть смешное.
   Однако веселое оживление, озарявшее ее лицо, быстро погасло.  Связь,  о
которой он говорил, связь с этой мадам Руссо - не пустяк,  она  сразу  это
почуяла. Она увидела в ней нечто темное, грозное. Фернан говорил с трудом,
запинаясь, он все время подыскивал точные, честные слова,  часто  бормотал
что-то невнятное, как человек, скованный мукой.  Но  Жильберта  ничего  не
замечала. Она видела лишь, что перед ней новый Фернан, тот Фернан, который
нанес  удар  ей  и  ее  любви.  Между  нею  и   Фернаном   выросла   стена
отчужденности, что-то ее даже отталкивало.
   Фернан тяжело дышал,  он  умолк  и  не  мог  продолжать.  Жильберта  не
помогала ему,  она  ни  о  чем  не  спрашивала,  она  не  шевелилась.  Она
уставилась себе в колени. Наступила тягостная тишина.
   Наконец Фернан заговорил опять, он рассказывал,  при  каких  щекотливых
обстоятельствах он читал "Исповедь".  Правдиво  рассказал,  как  проник  в
Летний дом и как рылся  там  в  мрачных  тайнах  Жан-Жака,  а  Тереза  тем
временем  сидела  рядом,  ничего  не   понимающая,   глупая,   развратная,
обольстительная. Рассказывал, что Жан-Жак собственноручно  написал  и  сам
засвидетельствовал, что он  очень  хорошо  видел,  как  тупа  и  безмозгла
Тереза, и что между ним и ею никогда не  существовало  духовной  общности.
Сказал  далее,  что  он,  Фернан,  знал  о  ее  любовной  связи   с   этим
отвратительным малым, с английским конюхом. Сказал,  что  содрогается  при
мысли о Терезе и однако с ней не порвал.
   Глаза Жильберты потемнели, ее ясный  лоб  нахмурился,  ее  большой  рот
строго сомкнулся. Перед ней стоял уже не мальчик, а взрослый мужчина, и  к
нему пристала грязь, через которую, вероятно,  неизбежно  проходит  каждый
Мужчина. Но в Сен-Вигоре и Париже она тосковала по мальчику  Фернану;  как
она отнесется к мужчине Фернану, она не знала.
   Он говорил теперь не о себе,  а  об  учителе,  о  том  новом  Жан-Жаке,
которого он увидел и узнал в "Исповеди". Речь его уже не прерывалась, он с
жаром защищал учителя. Из кожи лез вон,  силясь  доказать  Жильберте,  что
Жан-Жак велик именно тем, что не замалчивает  своих  слабостей.  Живописал
перед  ней  чудовищные  муки,  которых  стоило  Жан-Жаку  его   чудовищное
творение.
   Жильберта слушала рассеянно, она вся  была  взбудоражена  тем,  что  ей
рассказал Фернан о своей связи с Терезой.
   Но вдруг она насторожилась. Фернан  рассказывал,  что  Жан-Жак  отдавал
своих детей в приют и  почему  он  так  делал.  А  это  уже  чувствительно
затрагивало ее самое.
   В Париже каких-нибудь две недели назад, когда графиня Монперо  отвозила
подарки в Воспитательный  дом,  она  пригласила  Жильберту  и  целый  сонм
молодых   людей   и   дам   поехать   с   ней.   Приют    этот    считался
достопримечательностью Парижа.  По  дороге  Жильберте  рассказывали,  что,
собственно, вызывает в аристократическом обществе интерес к этому  приюту.
Нередко  случалось,  что  молодые  аристократы,  испытывавшие   финансовые
затруднения, подкидывали свое внебрачное потомство в Воспитательный дом, а
при обходе приюта все забавлялись тем, что  отгадывали,  в  какой  степени
родства находится тот или иной из его маленьких обитателей с тем или  иным
из гостей. Так было и на этот раз; однако Жильберта, права  она  была  или
нет, почувствовала себя уязвленной, ей  казалось,  что  подобные  шутки  -
камешки в ее огород, намеки  на  ее  "незаконнорожденное  дворянство".  Со
смешанным  чувством  стояла  она  перед  нишей,  в  которую   подкидывали,
младенцев; в задней стенке ниши находились раздвижное  окошко  и  колокол,
которым  возвещали  о  прибытии  нового  обитателя  приюта.  Быть   может,
семнадцать - восемнадцать лет назад кое-кто подумывал  убрать  навсегда  и
ее, Жильберту, в эту нишу. Посещение Воспитательного дома  не  оставило  в
ней приятного воспоминания.
   Ощущения пережитых тогда минут вернулись к ней  с  новой  остротой  под
впечатлением рассказа о злодеянии Жан-Жака. Пока Фернан говорил о  себе  и
Терезе, она слушала молча, но теперь ее прорвало:
   - Да ведь твой Жан-Жак чудовище! - воскликнула она.
   Фернан не ждал этого. Он поперхнулся.
   - Ты не должна так говорить, Жильберта, - произнес он наконец.
   Но она уже не думала о Жан-Жаке. Что ей до Жан-Жака? Дело идет о ней  и
Фернане. Она видела, как он ждет ее слова, видела, как он то  сжимает,  то
разжимает руки. Этими самыми руками он прикасался  к  той  женщине.  В  то
самое время,  когда  она  в  Сен-Вигоре,  окруженная  галантными  молодыми
людьми, рассыпавшимися перед ней в комплиментах, так тосковала по нем,  он
обнимался с этой грязной бабой. У Жильберты было такое чувство,  точно  ее
унизили, насмеялись над ней. Ее  всегда  веселое  лицо  потемнело  сильнее
прежнего. Она начала говорить, но почувствовала, что слово,  произнесенное
в первом порыве гнева, может оказаться роковым для судьбы  их  обоих.  Она
замолчала.
   Фернан, замирая от страха, напряженно  ждал.  Тяжкая  задача  признания
была выполнена. Он ничем не облегчил ее себе, он ни разу не солгал, ничего
не утаил. Очередь за Жильбертой: в ее власти оправдать или осудить его. Он
всматривался в ее лицо, и это была другая Жильберта - не  та,  которую  он
знал; это взрослая, умудренная опытом, отнюдь не добрая, скорее даже  злая
Жильберта. Но с ужасом и вожделением он почувствовал,  что  он  эту  новую
Жильберту  любит  еще   сильнее,   чем   прежнюю,   ребячливую,   веселую,
жизнерадостную.
   Не  успел  он  опомниться,  как  это  чувство  сменилось  другим:   ему
захотелось овладеть ею, как Терезой,  -  с  сокрушительной  страстью;  ему
захотелось унизить ее, растоптать ее  чистоту,  ее  проклятую  невинность,
увлечь ее в свое болото.
   Она по-прежнему молчала. Он не выдержал. Подошел к ней. Взял  за  руку.
Она невольно отдернула руку, отстранилась.
   Было ясно: она разгадала его. Он устыдился до  слез.  Ее  приговор  был
произнесен. Она видела, как  он  несчастен.  Так  ему  и  надо.  Ей  очень
хотелось сказать ему что-нибудь, что его ранило бы, сказать ему, как низко
он пал. И ей очень хотелось сказать ему что-нибудь  дружеское,  что-нибудь
ободряющее. Она сама не знала, чего хочет.
   - Простите меня, Фернан, - сказала она  наконец.  -  Но  оставьте  меня
сейчас. Мне нужно  со  всем  этим  справиться.  Я  сама  должна  прийти  к
какому-то  выводу.  Дайте  мне  срок.  Несколько   дней   не   приезжайте,
пожалуйста.



17. OPUS ULTIMUM (*2)

   Жан-Жака издавна лучше всего себя чувствовал,  обращаясь  с  людьми  из
народа, с крестьянами и малоимущим городским людом. С тех пор как не стало
собаки, он все чаще отправлялся в окрестные  деревни,  чтобы  поболтать  с
простыми, неиспорченными людьми. Он обсуждал с ними их будничные  дела  и,
если разговоры  затягивались,  дарил  табак  в  возмещение  за  потерянное
рабочее время. Крестьяне и арендаторы считали его чудаком, у которого  "не
все дома", ему-де их сеньор оказывает княжеские  почести,  а  он  меж  тем
держит себя с ними, как с ровней. Но вскоре, к  своему  удовольствию,  они
приметили, что его ненормальность обращается им  на  пользу.  Он  выступал
перед маркизом  ходатаем  по  их  жалобам.  Сеньор  смягчил  свою  военную
суровость и реже пользовался тростью. По просьбе Жан-Жака он даже дал свое
согласие на замужество дочери одного из батраков, в котором  долгое  время
отказывал. С  тех  пор  бабка  невесты  ежедневно  молилась  за  господина
писателя Руссо, хотя он и не был католиком.
   И хотя он и не был католиком, он  любил  поболтать  с  кюре  Гоше.  Они
прохаживались взад и вперед, и  Жан-Жак  говорил  о  благе  терпимости,  а
священник ругал маркиза за  крутой  и  упрямый  нрав.  Жан-Жак  говорил  о
величии и многогранности природы, а священник  превозносил  ее  создателя;
они отлично сговаривались друг с другом.
   Принимал Жан-Жак участие и в развлечениях селян: играл в шары  и  даже,
несмотря на слабое зрение, стрелял из лука. По воскресеньям  народ  плясал
под волынку и флейту, а когда однажды мадам Ганеваль спросила учителя,  не
присоединится ли он к танцующим, он долго не чинился и встал в круг.
   Его часто видели в саду трактира "Под каштанами". Он сидел там за одним
из непокрытых деревянных столов, потягивал  темно-золотое  вино,  от  души
любовался клумбами с незатейливыми деревенскими цветами, кормил  уток  или
рыбу в маленьком  пруде.  Находил  время  слушать  почтительно-фамильярную
болтовню трактирщика, папаши Мориса, и любого  посетителя,  который  хотел
поговорить с ним.
   Здесь, в трактире "Под каштанами", услышал он о смерти Вольтера, своего
великого коллеги и  друга-врага.  Эту  весть  сообщил  ему  папаша  Морис,
знавший  тысячи  подробностей.  В  сущности,  Вольтера  убили  неумеренные
восторги парижан. Вернувшись после  длительного  изгнания  в  свой  родной
город, этот восьмидесятитрехлетний старик  не  выдержал  оваций,  которыми
Париж в течение многих недель встречал его.
   Выразительное лицо Жан-Жака попеременно отражало потрясение,  затаенное
удовлетворение, глубокую скорбь. Его  самого  парижане  преследовали,  как
никого больше. Вольтеру они оказывали почести,  как  никому  больше.  Быть
может, это была одна из причин, - но в том  Жан-Жак  не  хотел  признаться
себе, - побудивших его вскоре после возвращения Вольтера покинуть Париж.
   Папаша Морис многословно и с  возмущением  рассказывал,  как  ненависть
архиепископа преследовала великого борца и философа даже после смерти, как
Вольтеру  было  отказано  в  христианском  погребении,  как  его  близкие,
опасаясь, чтобы тело не вышвырнули на живодерню, вынуждены были  поспешно,
с тысячью всяких недостойных, рискованных уловок, вывезти его из Парижа.
   И теперь на лице Жан-Жака ничего нельзя было прочесть, кроме участия  и
возмущения. Он думал о собственной распре с архиепископом, о том, как его,
Жан-Жака, книги вновь и вновь рвались и сжигались рукою  палача,  как  его
гнали из города в город, и за пределы  страны,  и  за  море.  Он  забыл  о
ядовитой ненависти, с какой Вольтер преследовал его,  он  чувствовал  себя
другом и товарищем покойного; оскорбления, нанесенные Вольтеру, наносились
ему. Он хотел остаться один и распрощался с папашей Морисом. Но при выходе
из сада  увидел  идущего  навстречу  священника.  Тот  с  места  в  карьер
заговорил о Вольтере, кипя от ненависти и ликования.
   - Я слышал, - торжествовал он, - что этот еретик,  этот  богоотступник,
этот богохульник отправился к праотцам в муках отчаяния.
   Жан-Жак  обычно  добродушно  проходил  мимо  непринужденных  и   резких
суждений экспансивного священника. Сегодня  же,  чувствуя  себя  заодно  с
оклеветанным, он отчитал его:
   - И как только у вас язык поворачивается, отец Гоше, называть  великого
Вольтера  безбожником!  Изучите  его  труды,  и  вы  найдете  сотни  мест,
доказывающих его благоговение перед Верховным Существом.
   Он отделался от Гоше и искал уединения в объятом тишиной парке. На краю
запущенной рощи опустился на мшистый пень. По ту сторону луга строился его
домик, оттуда приглушенно доносился шум работ.
   Теперь, когда ни перед кем не надо было защищать  усопшего,  застарелая
вражда вытеснила все остальные чувства. От этого только что  скончавшегося
старца он не видел ничего,  кроме  зла;  Вольтер  поднимал  его  на  смех,
натравливал на него глупость и грубый произвол. Из  чистейшей  зависти.  А
между тем для зависти у Вольтера не было причин: он жил окруженный славой,
богатством,  благополучием.  Ум,  дерзость  и  ирония  Вольтера  затмевали
значение и одаренность его,  Жан-Жака;  мир  видел  в  усопшем  высочайшую
вершину науки и искусства.
   Но как раз  на  Вольтере  оправдалась  провозглашенная  им,  Жан-Жаком,
истина, что именно наука и искусство ведут человека к гибели. Он, Жан-Жак,
лицемерил, когда, великодушно защищая своего мертвого противника,  убеждал
священника, будто бы Вольтер был верующим.  Нет,  Вольтер  ни  во  что  не
верил. В сущности это была жалкая тварь, злая,  ядовитая,  беспокойная,  и
себе и людям в тягость. Он, Вольтер, обладал лишь умом,  души  у  него  не
было.
   А теперь вокруг него тьма, ничего больше.
   Жан-Жак,  с  присущей  ему  остротой   воображения,   представил   себе
разлагающееся тело умершего и тьму вокруг. Пустота и ночь вокруг  мертвого
Вольтера погасили светлые краски лесной опушки и пологого луга,  на  месте
легких, белых летних облаков лениво и грозно  ворочались  свинцовые  тучи,
пение  ветерка  превратилось  в  злобное   завывание,   в   глухом   шуме,
доносившемся со стороны швейцарского домика,  как  будто  слышались  удары
молотка по крышке гроба.
   Все вокруг дышало тлением.
   Жан-Жак усилием воли стряхнул с себя страшные видения. Стук молотков на
постройке зазвучал, как прежде, звонко, крепко,  радостно.  Это  для  него
строится  дом.  Он  живет;  это  строится  приют-его  мирной,   счастливой
старости.
   Мысли об умершем враге и друге уступили место проникнутым  мечтательной
меланхолией, примиренным размышлениям о смерти. Он знал, что такое смерть:
на страницах "Новой Элоизы" он  не  раз  умирал  вместе  со  своей  Юлией,
сладостно и безболезненно, догорая, как свеча, растворяясь, как  звук;  он
знал, что в смерти нет ничего страшного.
   Потом против воли опять заспорил с Вольтером. Вольтер сам виноват,  что
вызывал к себе столько ненависти. Всю силу своего острого ума он употребил
на то, чтобы исказить лицо мира.  Он  все  видел  таким,  каким  был  сам:
тщеславным, мелочным, едким. Он довольствовался ролью  великого  писателя,
но так ли уж это много?
   Насколько это мало, он, Жан-Жак, знал лучше, чем кто бы то ни было.  Он
всегда ощущал свою славу как бремя.  Оставляя  Париж,  он  радовался,  что
заживет наконец тихо и мирно и не напишет больше ни одной книги.
   Но теперь, когда тот ушел из жизни и в мире остался только один великий
писатель - Жан-Жак, разве не  обязан  он  положить  последний  камень  для
завершения здания? Он рассказал о своей борьбе и о том, что познал. Так не
обязан ли он теперь написать книгу о своем умиротворении и самоотречении?
   Уже по дороге домой в уме у него  слагались  фразы.  Он  произносил  их
вслух, заменял и переставлял слова, радовался их звучанию.
   Едва переступив порог Летнего дома, он взялся за перо.  Через  открытые
окна доносились порывы ветра, шум деревьев, журчание ручейка  Нонет,  и  в
щебет птиц в саду вплеталось чириканье его канареек. Он  писал.  Писал  на
красивой бумаге с золотым обрезом: он любил хорошую писчую  бумагу.  Писал
изящным твердым почерком. Писал, улыбаясь. Легко ложились под пером слова.
   Работа захватила его. Он был одержим ею. Где бы  он  ни  находился,  он
работал, искал и слагал. Он не ел, он мало спал, он работал.
   В своей одержимости он не замечал, что Фернан по-прежнему избегает его.
А когда однажды, во время прогулки по садам, неожиданно встретил  фернана,
он был настолько поглощен собой и своей работой, что  не  увидел  смущения
юноши.
   - Вообразите, Фернан, - воскликнул он, - я опять пишу. Я пишу  о  своих
прогулках и о своих грезах.
   Фернан был счастлив,  что  учитель  и  отдаленно  не  намекнул  на  его
отсутствие, он хотел даже поведать Жан-Жаку о разрыве с Жильбертой,  хотел
пожаловаться на то, как тяжко, что люди, даже самые близкие, друг друга не
понимают. Жан-Жак тем временем забыл о нем, углубился в себя, говорил  сам
с собой.
   - Я не имею права скрывать  от  людей  мое  необыкновенное  счастье,  -
размышлял он вслух. - Пусть все знают о посещающих меня  прекрасных  часах
самоотречения и заново переживают их вместе  со  мной.  -  И  он  говорил,
обращаясь к самому  себе,  бормотал,  улыбался,  жестикулировал,  он  явно
работал над своим произведением.
   Фернан хотел незаметно уйти. Но Жан-Жак остановил его:
   - Нет, нет, не уходите.
   И Фернан пошел рядом с ним. Жан-Жак направился к лужайке с эхом.
   Там  они  уселись,  и  Жан-Жак  своим   глубоким,   негромким   голосом
по-прежнему говорил сам с собой.  Фернан,  занятый  мыслями  о  Жильберте,
слушал сначала рассеянно.  Но  мало-помалу  речь  Жан-Жака  завладела  его
вниманием, это была музыка, она прокладывала  себе  путь  прямо  к  сердцу
слушателя. Как мог тот самый человек, который,  не  щадя  себя,  изображал
горячечные события "Исповеди", сотворить  себе  такой  безоблачный  покой?
Фернан забыл Жильберту, он отдался обаянию душевной мудрости Жан-Жака,  он
закрыл глаза, он видел мир таким, каким видел его учитель;  вместе  с  ним
ощущал он простой, величественный покой природы, вместе с  ним  чувствовал
нераздельную связь с деревьями и всякой живой тварью.
   Постепенно, однако, в умиротворенность Жан-Жака начала вплетаться нотка
застарелого безумия.
   - Пусть весь мир будет по-прежнему в  заговоре  против  меня,  меня  не
ранят более никакие преследования, - размышлял он вслух. - Я научился жить
под сенью своих страданий, без надежд и исполненный покоя.  Иной  раз  мне
еще хочется, чтобы муки мои  пошли  на  пользу  грядущим  поколениям,  как
страсти Сократа или Иисуса  из  Назарета.  Но  если  враги  уничтожат  мои
творения и муки мои окажутся напрасными, то я  и  с  этим  примирюсь.  Мне
ничего не нужно. Я один на всей земле, - грезил он, - у меня нет ни брата,
ни родни, ни друга, ни спутника, у меня только  я  один  и  есть.  Да,  по
единодушному решению, - он посмотрел  на  Фернана  невидящим  взглядом,  -
самый общительный, самый доброжелательный из  людей  отвержен  всеми.  Так
живу я в глубине бездны,  обреченный  на  вечное  одиночество,  несчастный
человек,  смертный,  но,  подобно   богу,   недоступный   более   никакому
потрясению.
   Мороз пробежал по  спине  Фернана.  Как  зачарованный,  смотрел  он  на
сидевшего перед ним безумца и мудреца, такого кроткого и такого скорбного.
Неподвижный, осыпанный рябью  солнечных  бликов,  он  слагал  изумительные
фразы, извлекая из недр души свое самое сокровенное.
   Над полянкой стояла  знойная  грозная  тишина,  в  вибрирующем  воздухе
кружились  мошки.  Глаза  Жан-Жака,  глубокие,  прекрасные,  смотрели   на
Фернана, видели и не видели его. Эти глаза, которые замечали тысячу вещей,
не замечаемых другими, не  видели  того,  что  происходило  рядом.  Смутно
вспомнились Фернану страницы  из  древней  истории,  которые  он  когда-то
читал, готовя  уроки.  Древние  представляли  своих  ясновидящих  слепыми.
Тиресий был слеп, Гомер был слеп, Эдип, разгадавший загадки  сфинкса,  сам
себя ослепил.
   - Я ничего не жду более, - сказал Жан-Жак в пространство, - я  живу  на
дне пропасти и доволен. Мне ничего, от  всего  сердца  говорю,  ничего  не
нужно.
   Он умолк. Он сидел кроткий, без желаний, вертя мельничное колесо своего
безумия.
   Лавина  чувств   и   мыслей   обрушилась   на   Фернана:   сострадание,
благоговение, ужас, даже смех потихоньку разбирал его.  Он  не  мог  более
вынести эти видящие и слепые глаза Жан-Жака, не  мог  более  вынести  этот
низкий, мягкий голос, говоривший:  "Мне  ничего,  ничего  не