наю, - сказала она, - смогу ли я вам  чем-нибудь  помочь.  Надо
поговорить с матушкой. Жан-Жак, наверное, был бы против. А если он против,
я этого не должна делать. Он так добр ко мне. Он - святой.
   Фернан слушал ее и не слышал. Он держал ее руку в своей, но почему  она
не отвечает на его пожатие? И почему она опять заговорила о  рукописи?  Он
был разочарован.
   Но вот она решила, что пора.
   - Однако отказать вам в чем-нибудь трудно, - сказала она,  ответила  на
его пожатие и обняла за плечи. -  Для  вас  я  не  только  это  сделаю,  -
добавила она.
   Они поцеловались.
   От всех его строгих решений не осталось и следа, он забыл обо всем.  Он
не знал, она ли его привлекла к себе, сам ли он прильнул  к  ней.  Он  уже
едва сознавал, как в безвольном желании погружался в  пучину,  в  огненную
стихию, в самую природу.



11. ВЗДЫХАТЕЛИ ТЕРЕЗЫ

   Тереза никогда не чувствовала вины  в  том,  что  искала  радостей  вне
брака. Когда в свое время она призналась Руссо, что она  не  девственница,
он не обратил на это никакого внимания. Она не знала, замечал ли он, когда
она позднее баловала с другими мужчинами,  -  он  ни  разу  ни  словом  не
упрекнул ее. Во всяком случае, она чувствовала  себя  вправе  утешаться  с
посторонними мужчинами, раз он был такой. Но  если  уж  она  с  кем-нибудь
спутывалась, она оставалась верна своему любовнику и больше ни  с  кем  не
заводила  шашни.  Она  думала,  что  в  это  лето  в   Эрменонвиле   таким
единственным будет Николас, и вдруг является этот птенец граф и соблазняет
ее.
   Но, в общем, раз уж так случилось, то делать нечего, и пусть все  идет,
как идет. Все же Николас - она это с первого взгляда почувствовала  -  был
для нее, как ни посмотри, самым подходящим. И по своей стати, и по  своему
происхождению. Поэтому  совесть  ее  грызла,  что  она  не  сохранила  ему
верности. Путаться с двумя одновременно нехорошо. Для  этого  она  слишком
порядочная, да и недостаточно умная.
   На этот раз, однако, все обойдется. Николас  ведь  господский  слуга  и
человек одного с ней сословия, он не может не понять, что простая  женщина
вынуждена  подчиниться  воле   настоящего   графа   и   будущего   сеньора
Эрменонвиля. А что до графа Фернана, то он еще очень молод и  неопытен  и,
конечно, не заметит, что она путается с Николасом.
   Ей, в сущности, совершенно искренне нравились оба: и Николас и  Фернан.
Николас в любовных делах стоил, конечно, побольше,  но  и  с  таким  юным,
чистеньким и неискушенным в любви мальчиком, как  господин  граф,  неплохо
было поиграть. Да, кроме того, с графом, хотя он и столь знатный господин,
ей говорилось легко, легче даже, чем с Николасом, ее ровней.
   Когда она встретилась с  Николасом  в  первый  раз  после  сближения  с
Фернаном, страсть ее вспыхнула с новой силой. Николас казался ей  особенно
мужественным; как никогда, она чувствовала: все-таки он и никто другой  ее
единственный, и то, что она согрешила перед ним, делало его еще  желаннее.
Но в ту минуту, когда он  ее  взял,  мысленно  она  была  с  Фернаном,  ей
представлялось, будто она занимается любовью с обоими сразу,  и  это  было
очень сладостно.
   Позднее ей казалось, что по-настоящему она изменила Николасу  только  в
ту минуту, когда, лежа в его объятиях, думала о графе Фернане. Она  решила
оправдаться перед  своим  Николасом.  Сначала  с  неуклюжей  кокетливостью
спросила, верен ли он ей.
   - Не пори чепуху, старушка, - ответил он грубовато, но добродушно.
   Она же, точно он требовал отчета, рассказала, что молодой граф вовсе не
"этого" от нее хочет, он хочет только прочитать писанину Жан-Жака.
   Слова Терезы лишили всегда столь бойкого на язык Николаса дара речи.  С
тех пор как Тереза впервые упомянула о писаниях чудака  Жан-Жака,  Николас
рассчитывал, что найдет способ выколотить из этой груды бумаги  те  двести
луидоров, которые ему нужны для оборудования скаковой конюшни. Ни  в  коем
случае нельзя допустить, чтобы эта длинная жердь, молодой граф,  стал  ему
поперек дороги. Надо действовать.
   Он обстоятельно изложил Терезе свои планы. По  сути  дела,  сказал  он,
маркиз его обманул. Разве уехал бы  он  из  Лондона,  если  бы  маркиз  не
прельстил его обещанием, что он будет управлять  здесь  большой  конюшней?
Вместо этого мосье де Жирарден ухлопал  деньги  на  свои  идиотские  сады.
Николас и не помышляет застрять здесь  надолго.  Как  только  ему  удастся
сколотить кругленькую сумму,  он  тут  же  откроет  в  Париже  собственные
скаковые конюшни. И он пустился  в  многословное  описание  того,  как  он
станет парижским мистером Тэтерсоллом. Когда Николас говорил о лошадях, он
весь преображался. Тереза не всегда понимала, о чем  он  говорит,  но  она
верила ему и была в восторге.
   - И только подумать, что всего-то  мне  нужны  какие-нибудь  несчастные
двести луидоров! - возмущался он. - А на свете  столько  монеты  пропадает
зря! И вы испытываете те же трудности,  мадам  Тереза.  Писания  господина
философа лежат себе и лежат, а такая красотка, как вы, нуждается  в  самом
необходимом, целыми днями  хлопочет  и  имеет  одно-единственное  шелковое
платье. И тут еще является этот граф Фернан и желает, видите ли,  почитать
писания мосье философа.  Он  наверняка  вас  подведет,  ваш  граф  Фернан,
поверьте мне. Он пойдет кругом трезвонить,  а  когда  о  писаниях  болтают
направо и налево, они,  так  сказать,  лишаются  своей  девственности,  их
любительская ценность вылетает в трубу, и вы, мадам Тереза, как  ходили  в
своих дешевеньких платьях, так и будете ходить.  Советую  вам:  превратите
писания в монету, пока на них есть спрос. Я успел убедиться,  что  у  вас,
мадам, нет коммерческой жилки. Но неужели же такая оборотистая  дама,  как
ваша уважаемая матушка, не справится с этим бессильным идиотом, господином
философом. А как только денежки окажутся у нас в  руках,  вы  увидите,  до
чего живо они расплодятся. У меня будут  мои  конюшни,  у  вас  -  платья,
драгоценности, роскошный экипаж,  как  и  подобает  такой  даме,  как  вы.
Поговорите с вашей уважаемой матушкой. Я этого хочу! Я настаиваю!
   Тереза знала: если бы что-нибудь можно было сделать с этими  писаниями,
мать давно сделала бы. Но ей льстило,  что  мосье  Николас  ревнует  ее  к
молоденькому графу и что смотрит на  нее  не  только  как  на  женщину,  с
которой можно побаловать, но и как на подругу, с которой он обсуждает свои
дела. А кроме того, она уже знала, что ему  нельзя  перечить,  иначе  худо
будет. Она ответила, что передаст матери его совет.  Николас  милостиво  и
крепко шлепнул ее по заду и сказал, он-де сразу увидел, что имеет  дело  с
женщиной, с которой разумный человек может повести разумную беседу.
   Возвращаясь к себе по пустынному парку,  Николас  продолжал  обдумывать
свои планы. Ему нужно двести луидоров, о меньшем и  разговаривать  нечего,
нельзя очень уж мелко начинать,  надо  взять  свое  первое  препятствие  в
хорошем стиле.
   Его деловые размышления были прерваны отчаянным лаем, и тут же на  него
кинулась собака. Он мгновенно сообразил, в  чем  дело.  Господин  философ,
этот чудак, в последнее время всегда брал с собой в замок Леди.  Проклятая
псина с самого начала невзлюбила Николаса, а теперь станет еще  помехой  в
его встречах с Терезой.
   - Замолчи, мерзкая сука! - понизив голос, прикрикнул  он  по-английски,
пытаясь унять лающую, взвизгивающую, рычащую собаку. -  Это  я,  -  громко
сказал он по-французски, - я, мосье Николас, слуга господина маркиза.
   - Сюда, Леди, - послышался успокаивающий голос чудака. Собака отбежала.
Философ и конюх разминулись, и каждый пошел своей дорогой.
   Терезу удивляло, даже немножко смешило,  что  оба  ее  воздыхателя  так
сильно интересуются писаниями Жан-Жака. Ну что ж, она попробует удружить и
Фернану и Николасу.
   Стараясь все  это  похитрей  обставить,  Тереза  сначала  заговорила  с
матерью о просьбе Фернана позволить ему заглянуть  в  бумаги  Жан-Жака.  А
затем, безотчетно предавая своего миленка графа,  продолжала  так,  словно
это ей самой пришло в голову.
   - Может, и впрямь в болтовне Жан-Жака что-то есть, и враги его в  самом
деле правдами и неправдами стараются заполучить его книги  и  чего-то  там
подделать. Может, их надо скорее продать, а, мама? Иначе они потеряют свою
любительскую ценность.
   Мать зорко посмотрела на Терезу своими проницательными глазами.
   - Что они потеряют? - спросила она, ухмыляясь. - Любительскую ценность?
Высечь бы тебя за эту твою любительскую ценность. Думаешь, я не вижу,  кто
стоит за этой трескотней? Твой молодчик, конюх Николас, проклятый кобель.
   Тереза досадливо нахмурилась. Ее расстроило, что она  так  неловко  все
это сделала, но от матери все равно ничего не укроется.
   Мадам Левассер с неумолимой логикой продолжала:
   - Если бы у тебя котелок хоть немного варил, ты бы  поняла,  что  конюх
зарится не на остатки твоих прелестей, а на наши денежки. Или тебе это все
еще неясно? И вообще-то  ты  дура,  а  как  кровь  у  тебя  заиграет,  так
последние крохи разума теряешь.
   И она поглядела, как не раз уже, вожделеющим и сердитым оком на стол  и
ларь Жан-Жака. Она не нуждается в советах  какого-то  Николаев.  Она  сама
давно бы превратила всю эту писанину в деньги, и не откладывая на  завтра.
Она не молоденькая, и ей хочется еще урвать что можно от  этой  благодати,
ради того хотя бы, чтобы доставить радость дорогому сыночку Франсуа. Но, к
сожалению, ей пришлось научиться терпеливо дожидаться своего часа.
   Она строго сказала Терезе:
   - Покажу ли я писания Жан-Жака графу, об этом я  еще  подумаю.  Я  сама
поговорю с ним, ты же смотри помалкивай, не то быть беде. А своему  хахалю
можешь сказать: если ему угодно облагодетельствовать меня своими советами,
пусть этот плут соблаговолит собственной персоной пожаловать ко мне. Я  уж
вправлю ему мозги.
   Оставшись одна, она долго и всесторонне обдумывала, как ей быть. Конюха
Николаса она ни при каких обстоятельствах не подпустит к письменному столу
и к ларю. Что же до молодого графа, то пусть себе копается в  этом  ворохе
бумаги. Не мешает иметь про запас такого голубочка.



12. "ИСПОВЕДЬ"

   В груди Фернана, после того, что случилось,  бушевали  такие  смятенные
чувства, каких он еще не знал никогда.
   Он согрешил против Жан-Жака, Жильберты, Терезы,  он  осквернил  себя  и
других.
   Между тем то, что он испытывал  и  испытывает  к  Терезе,  не  походило
только на грубое вожделение и  животную  страсть,  охватившие  его  в  тот
первый раз - в Париже и в следующий раз - здесь, в деревне. Но  и  любовью
это назвать нельзя было; уж одно сравнение его чувства к Жильберте с  тем,
что он питал к Терезе, было бы кощунством. К Терезе его влекла ее глубокая
первобытность, сама  природа,  воплощенная  в  ней.  Она  -  кусок  глины,
лишенный каких-либо признаков мысли, болото, грязь, в то же  время  она  и
свет, отраженный в болоте. Но ее тоже влекло к  нему  нечто  большее,  чем
простое вожделение. Как она сказала: "Для вас я не только это сделаю", - в
бархатном тембре ее голоса прозвучала такая нежность, что он в жизни этого
не забудет. Она любила его, любила.
   Как все сложится в дальнейшем? Как он посмотрит в глаза  Жан-Жаку?  Что
будет, когда вернется Жильберта?
   Самое мудрое было бы вырвать из груди  чувство  к  Терезе,  как  острие
отравленной стрелы. Но если  он  прекратит  встречи  с  Терезой,  попросту
сбежит от нее, ведь это будет трусость, подлость,  разве  не  так?  Он  не
имеет права уклоняться от ответственности. Еще только один раз  он  должен
ее повидать, объяснить, что для них обоих  было  бы  лучше  избегать  друг
друга. Но он боится себя самого. Он испытывает омерзение к  себе  за  свой
поступок, и его тянет все повторить еще и еще раз.
   И опять он пошел в Летний дом, когда Жан-Жак, как  обычно  в  эту  пору
дня, гулял. Идти туда - уже в этом одном были и щемящая горечь,  и  жгучее
сладострастие.
   Он постучал. Беззвучный голос ответил:
   - Войдите!
   Он  вошел.  Застал   одну   мадам   Левассер.   Почувствовал   глубокое
разочарование и... вздохнул с облегчением.
   Старуха была довольна, что может поговорить с Фернаном с глазу на глаз.
Он, вероятно, пришел насчет писаний Жан-Жака, сказала она,  дочь  передала
ей его просьбу. - Но, - продолжала она, - то,  что  вы  от  нас  требуете,
господин граф, мы, по правде говоря, не вправе делать. Мой  зять  пожелал,
чтобы до его смерти никто не видел  его  сочинений.  -  Она  взглянула  на
Фернана острыми  маленькими  глазками.  -  А  почему,  собственно,  вы  не
спросите разрешения у него самого? - перебила она  себя.  -  Ведь  вы  так
часто с ним встречаетесь. - Он смущенно молчал. - Наш Жан-Жак  странноват,
это верно, - поспешила она на помощь Фернану, - но вы его искренний  друг,
я это вижу, да и мой уважаемый зять это говорит. Стало быть, я сделаю  вам
одолжение, - милостиво снизошла она. - Однако мы  должны  быть  осторожны.
Приходите только в те часы, когда будете совершенно  уверены,  что  он  не
застанет нас врасплох.
   Фернан пролепетал слова благодарности. Она лукаво погрозила пальцем.
   - Ну и хитрец же вы, мой юный граф,  дочь  мою  вы  уже  обворожили,  а
теперь и я, старая женщина, из-за вас впервые в жизни обманываю  человека.
Стало быть, приходите завтра.
   Фернан ушел подавленный. Почему  он  не  обратится  прямо  к  Жан-Жаку,
спросила мадам Левассер, даже она увидела, как недостойна его затея.  Нет,
он не пойдет завтра в Летний дом, не будет  украдкой  рыться  в  рукописях
Жан-Жака.
   Назавтра он пошел в Летний дом. Мадам Левасссер дала ему две тетради.
   - Всего в пачке семнадцать тетрадей, - сказала она.  -  Я  пересчитала.
Мне приходится хорошенько запоминать, в каком порядке лежат  в  ларе  и  в
ящиках стола тетради, чтобы я могла  потом  все  в  точности  положить  на
прежнее место.
   Тереза была в комнате и занималась какими-то домашними делами.  Она  не
сводила с Фернана глаз, она так давно его не видела.  Он  был  смущен,  ее
присутствие мешало ему.
   - А нельзя ли взять эти тетради домой? - спросил он наконец.
   - Да что вы, дорогой граф, - возмутилась мадам Левассер. - Как будто мы
и без того недостаточно рискуем. Садитесь-ка за тот стол,  -  скомандовала
она, показывая на кресло у письменного стола Жан-Жака.
   Фернан нерешительно сел. Разве то,  что  он  собирается  совершить,  не
святотатство? Сидеть за письменным столом учителя и рыться в  его  тайнах,
да еще в присутствии  его  жены,  которую  он,  Фернан,  запятнал,  -  это
чудовищно! Но он прыгнул в водоворот - и возврата нет.
   Он открывает первую тетрадь.  Заголовок  "Воспоминания"  перечеркнут  и
вместо него красивым, твердым и в то же время  изящным  почерком  Жан-Жака
выведено: "Исповедь".
   Он читает:
   "Я принимаюсь за труд, которому нет  примеров  в  прошлом,  никогда  не
будет и впредь. Я хочу показать созданиям, себе подобным, человека  в  его
истинном свете, в его естестве. Показать себя.
   Только себя. Я хорошо знаю свое сердце и знаю людей. Я не похож  ни  на
одного из тех, кого я  встречал,  и  смею  думать,  ни  на  кого  из  моих
современников. Возможно, что я не лучше других, но я,  во  всяком  случае,
иной.
   Когда раздастся трубный глас Страшного  суда,  я  предстану  перед  все
вышним судьей с этой книгой в руках и заявлю: здесь записано  все,  что  я
делал, что думал, чем был. Я не утаил своих пороков,  не  приукрасил  себя
добродетелями.  Я  представил  себя  таким,  какой  я  есть,  временами  -
презренный и низкий, временами -  добрый,  благородный  и  великий.  Пусть
бесчисленное множество современников услышат мою исповедь, вздохнут о моих
пороках, с краской в лице узнают о моих злоключениях. И тогда  пусть  хоть
кто-нибудь дерзнет перед ступенями твоего престола, о всевышний,  сказать:
"Я был лучше этого человека".
   Фернан продолжал читать, и ни с чем не сравнимые по ясности  Жан-Жаковы
строки действительно потрясали его своей до ужаса обнаженной правдивостью.
Он никогда не представлял себе, что  может  найтись  человек,  у  которого
хватило  бы  мужества  так  глубоко  вгрызаться  в  собственное  "я".  Как
бесстрашно разворошены здесь недра души, с гораздо  большей  отвагой,  чем
все земные недра, вместе взятые. Чудо  из  чудес,  что  тот,  кто  дерзает
проникнуть и заглянуть в эти зловещие тайны, не теряет рассудка.
   Фернан  читал  о  первом   телесном   наказании,   которому   подвергся
восьмилетний Жан-Жак. И как это наказание, осуществленное  рукой  красивой
тридцатилетней  женщины,  пробудило  в  маленьком  мальчике  нечто   вроде
сладострастия, преждевременного пробуждения полового чувства  и,  как  это
переживание  на  все  времена  определило  направленность   его   желаний,
страстей, характер его чувственности.
   И Фернан  читал  о  том,  как  в  девять  лет  Жан-Жак  впервые  познал
несправедливость. Как его мучили за проступок, которого  он  не  совершили
как он настаивал  на  своем,  "упрямился",  по  мнению  окружающих,  и  не
сознавался в том, чего не делал, и, хоть и истерзанный, но все же вышел из
этого испытания победителем. "Вообразите себе мальчика, - читал Фернан,  -
застенчивого и послушного, привыкшего к разумному и мягкому обхождению.  И
вдруг  по  отношению  к  такому  мальчику  совершают  несправедливость,  и
совершают ее те самые люди, которых  он  больше  всех  на  свете  любит  и
почитает. Какое крушение всех понятий, какой перелом в душе,  переворот  в
мыслях. Как ни сильна была физическая боль, она не  причиняла  мне  особых
мучений: меня душили негодование, ярость, отчаяние. Когда наконец я лег  в
постель, я дал волю своему гневу, я сел на свой бедный зад и во все  горло
прокричал раз сто: "Carnifex! Carnifex! Carnifex!  Палач!  Палач!"  Еще  и
сейчас, когда я пишу эти строки, мой пульс учащенно бьется, и  если  бы  я
прожил сто тысяч лет, те минуты все равно не потускнели бы в моей  памяти.
Это  первое  столкновение  с  насилием  и  несправедливостью  так  глубоко
запечатлелось в моем сердце, что оно начинает бешено  биться  всякий  раз,
как я вижу несправедливость или слышу о ней, безразлично к кому бы она  ни
относилась; оно бьется так, словно жертва ее - я сам. В тот день кончилось
мое беззаботное детство".
   И Фернан читал о том, как восемнадцатилетний Жан-Жак, в ту пору лакей в
богатом  доме,  без  всякой  видимой  надобности  украл  старую   ненужную
серебристо-розовую ленту и взвалил вину за воровство на  милую  горничную,
безобидное существо, не причинившее  ему  никакого  зла.  Жан-Жак  образно
рассказывал об этом, он ничего не старался объяснить,  это  попросту  было
так, и Фернан пришел в ужас от всемогущества безрассудного и злого начала,
вновь и вновь одолевающего даже таких людей, как Жан-Жак.
   Все глубже и беспощадней погружался Жан-Жак в темный и вязкий  лабиринт
своего "я". Рассказывал о все новых "смехотворных и  жалких"  поступках  и
пристрастиях. О наивных  утехах  плоти  и  об  изощренных  наслаждениях  в
мечтах.
   И Фернан читал о горьких, тяжелых разочарованиях  Жан-Жака  в  друзьях.
Среди них были величайшие мужи своего времени  -  Дидро,  Мельхиор  Гримм,
создатели Энциклопедии, сам великий Вольтер, и почти  все  они  сплотились
против Жан-Жака, предали его и  подвергли  преследованиям.  Все  эти  люди
оказались   тщеславными,   мстительными,   ослепленными,    их    учтивые,
значительные  лица  были  масками,  за  которыми  скрывались  перекошенные
звериные  морды,  и  единственный,  кто  устоял  перед  беспощадным  судом
Жан-Жака, был Жан-Жак.
   Три дня приходил Фернан по  утрам  в  Летний  дом  и  читал  объемистые
тетради "Исповеди". Мадам Левассер давала  ему  их  вразбивку,  но  он  не
возражал. В любую из тетрадей он впивался с  мучительным  увлечением.  Ему
хотелось читать медленно, внимательно, но он  читал  быстро,  лихорадочно,
нетерпеливо. Ведь необходимо  быстро  читать,  не  так  ли?