ака,
искренне убежденные, что осуществляют  его  заветы.  И  что  больше  всего
смущало Фернана - у них были основания ссылаться на Жан-Жака.
   Мартин рассказал Фернану о встрече Робеспьера с Жан-Жаком.
   Значит, и  Робеспьер,  ныне  более  могущественный,  чем  когда-либо  и
какой-либо король во Франции, значит, и этот человек, о котором Фернан  не
мог сказать, восхищается он им или ненавидит его, - был другом и  учеником
Жан-Жака.
   Кого бы Жан-Жак  признал  своим  лучшим  учеником,  его,  Фернана,  или
Максимилиана Робеспьера?



10. НЕБЛАГОНАДЕЖНЫЕ

   Мосье Робинэ, не раз мужественно выходивший из  критических  положений,
жил теперь  в  постоянном  страхе;  этот  общественно  опасный  мечтатель,
дорвавшийся до диктаторской власти, этот  Максимилиан  Робеспьер  оказался
более чудовищным деспотом, чем все французские короли, вместе  взятые:  он
поднял руку на священные основы  собственности.  "Мы  не  допустим,  чтобы
привилегии толстосумов заменили упраздненные привилегии  аристократов",  -
провозглашал кровожадный безумец. "Свобода и равенство  останутся  пустыми
словами, если все наши законы и установления не будут преследовать цели  -
покончить с несправедливым распределением благ".
   Но потом, правда, он утешил: "Не  бойтесь,  вы,  дрянные  душонки,  для
которых существует единственное божество - деньги,  я  ваших  сокровищ  не
трону". Однако уже назавтра своенравный диктатор забыл о своем  похвальном
намерении  и  под  восторженные  аплодисменты  якобинцев  на  всю   страну
прокричал  изречение  другого  безумца,  похороненного  по  соседству,   в
Эрменонвиле: "Если в демократическом государстве горсточка  людей  владеет
во много раз большими богатствами, чем  средний  гражданин,  то  либо  это
государство гибнет, либо перестает быть  демократией".  И  диктатор  отдал
команду: "Декларацию  прав  человека  и  гражданина  необходимо  пополнить
ограничительными параграфами касательно  собственности,  иначе  все  права
окажутся действительными только для богачей, спекулянтов и биржевых акул".
   Робинэ казалось, что Робеспьер, произнося  эти  слова,  метит  прямо  в
него, что он пальцем указывает на него, безобидного старика. Он дрожал  за
свою драгоценную  семидесятилетнюю  жизнь,  и  еще  больше  дрожал  он  за
Жильберту, вдову знатного аристократа, сражавшегося против Республики.
   В  Париже  Робинэ  совсем  не  показывался;  жил  уединенно  вместе   с
Жильбертой и малюткой у себя в Латуре,  в  домике  садовника,  одевался  и
держал себя, как старый крестьянин.
   Он с радостью взял бы  в  охапку  Жильберту  и  ребенка  и  сегодня  же
перебрался с ними через границу, в Испанию.
   Жильберта не хотела никуда уезжать. Возможно, что все обстоит так,  как
утверждает дедушка, думала она, и всем им грозит опасность, но  в  глубине
души она, Жильберта, уверена,  что  все  кончится  хорошо.  Вот  и  Фернан
считает, что она ни в коем случае не должна растить свое дитя среди  детей
эмигрировавших аристократов,  что  надо  приучать  девочку  к  честному  и
разумному образу жизни.
   И разве Фернан думает о бегстве, хотя закон о неблагонадежных  касается
его не меньше, чем всех их? А ведь он, несомненно, очень страдает при виде
царящих вокруг неумеренности и несправедливости.  На  его  лице  появились
ранние морщинки, ей даже казалось,  что  Фернан  сильнее  хромает.  Но  он
подавляет все сомнения и не устает с юношеской восторженностью твердить  о
счастье жить в такое время.
   Жирарден часто приезжал в Латур.  Робинэ  навещал  его  в  Эрменонвиле.
Робинэ  говорил,  что  опасно  поддерживать  отношения  с  неблагонадежным
"бывшим", Жирарден осуждал Робинэ за то, что тот из чистой трусости  довел
прекрасный замок  Латур  до  полного  запустения.  Каждый  считал  другого
несносным брюзгой и задирой. И все-таки они снова и снова встречались.
   Они сидели друг против друга - старые,  одинокие,  недовольные.  Робинэ
ругал философов, виновных во всем; Жирарден, стараясь поддеть его, обвинял
алчных толстосумов, приведших Францию к катастрофе: кто, как не они, мешал
проведению реформ, когда еще можно было спасти положение? В одном  старики
соглашались: произвол захватившей власть черни не может  сравниться  ни  с
каким произволом попов и придворной клики.
   Робинэ желчно  пророчил,  что  такое  безобразие  все  равно  долго  не
продлится. Парижские властители только и держатся, что  на  принудительных
займах. Немыслимо, чтобы режим, расшатывающий основу  всякого  общества  -
частную собственность, мог устоять. Не пройдет и  нескольких  недель,  как
войска союзников займут Париж, и тогда  конец  уродливому  фарсу,  занавес
опустится.
   - Уродливый фаре? - возражал Жирарден. Мосье  Робинэ  хватил,  пожалуй,
через край. Господа эти - варвары, допустим, но в том, как они попросту не
желают считаться с поражениями,  как  наперекор  всему  провозглашают  все
более суровые законы и все бесстрашнее атакуют врага, - во всем этом  есть
что-то от величия античного мира.
   - Величие античного мира? - поднял его на смех мосье Робинэ.  -  Уверяю
вас, господин маркиз, что это юродство, и только.  Вашим  античным  героям
место в доме для умалишенных.
   Но тут Жирарден встал, грозно ткнул тростью в сторону Робинэ и ответил:
   - А я, мосье, преклоняюсь  перед  тем,  что  вам  угодно  было  назвать
юродством. Да, преклоняюсь. Я называю это отвагой, патриотизмом.
   Робинэ только головой покачал: вот старый осел!
   Еще труднее ему было разговаривать с молодым  Жирарденом,  с  Фернаном.
Фернан положительно прикован к этому горящему дому. Он виноват в том,  что
Жильберта  не  желала  двигаться  с  места.  Когда  человек   так   упорно
отмахивается от собственного блага, он прямо-таки за волосы притягивает  к
себе беду.
   Мосье Робинэ и на этот раз оказался прав.
   В Санлисе вместо обходительного Леблана назначен был новый  мэр,  некий
Венсан Юрэ, до одержимости рьяный революционер и фанатик. Он был возмущен,
что Жирарденов,  этих  истинных  придворных  лизоблюдов  и  слуг  тиранов,
считают патриотами.
   По  новому  закону  их,  вне  всяких  сомнений,  следует  причислить  к
неблагонадежным. Целыми ордами съезжались неблагонадежные  в  Эрменонвиль,
и, конечно, с единственной целью: замышлять  заговоры  против  Республики.
Гражданин Юрэ обратился  с  заявлением  в  Париж  в  Комитет  общественной
безопасности.
   Так как Юрэ не делал тайны из своего патриотического подвига, то  мосье
Робинэ своевременно узнал о надвигающейся  беде.  Про  себя  он  чуть-чуть
позлорадствовал, и хоть страха и тревог было много, но  вместе  с  ними  у
него  появилась  и  слабая  надежда.  Теперь  уж   Жирардены   не   станут
упорствовать в своем безрассудстве и уедут за границу, а тогда и Жильберту
удастся склонить к бегству.
   Он тотчас же вместе с Жильбертой поехал в Эрменонвиль.  Рассказал  все.
Настойчиво советовал, чтобы Жирардены немедленно собрались и  пустились  в
путь. В Пиренеях у него есть свои агенты, которые помогут им добраться  до
Испании.
   Но он встретил сопротивление.
   - Вам всюду чудятся призраки, мосье, - высокомерно молвил  Жирарден.  -
Неужели  вы  серьезно  допускаете  мысль,  чтобы  Республика  не  пощадила
человека, во владениях  которого  ее  вдохновитель  обрел  свой  последний
приют?
   И у мосье Робинэ, несмотря на всю его бесцеремонную прямолинейность, не
хватило жестокости сказать этому старому дурню  о  том,  что  снова  ожили
слухи об его, Жирардена, причастности к темной кончине Жан-Жака и что  это
усиливает опасность.
   Он сказал лишь:
   - Этот самый Юрэ пользуется в Париже доверием. Бесспорно, заявлению его
дадут ход. А в эту чертову мельницу стоит лишь попасть - выбраться  оттуда
живым очень трудно. Будьте же благоразумны!
   Фернан знал: и теперь, как в тот раз, все, что говорит  Робинэ,  вполне
здраво, и следует бежать. Но одна мысль о бегстве вызывала  в  нем  бурный
протест. Он слишком много сил и жизни отдал делу создания  новой  Франции;
он не может бежать  из  Республики,  из  своей  Республики.  Это  было  бы
поражением, крахом, вся жизнь до конца его дней была бы отравлена.
   - Убеди отца, Фернан, - просила Жильберта. - Ты ведь знаешь,  если  они
захотят придраться, они найдут предлог схватить любого - под  новый  закон
можно подвести кого угодно.
   Так оно и было. Фернан не скрывал этого от себя. Но разве Жильберте  не
грозила еще большая опасность?
   - Бывший откупщик податей так же неблагонадежен, как и бывший маркиз, -
вызывающе сказал он Робинэ. - И в еще  большей  мере  неблагонадежна  жена
эмигранта Курселя. Увезите куда-нибудь Жильберту подальше от опасности!  -
бурно потребовал он.
   - А ты? - напрямик спросила Жильберта.
   Фернан с некоторым усилием ответил:
   - Я не имею  права  уезжать.  Я  должен  доказать,  что  мы  не  трусы.
Совершенно определенным  лицам  должен  это  доказать,  -  воскликнул  он,
несомненно, имея в виду Мартина.
   Остро и мучительно чувствовал он всю двойственность  своего  положения.
Республика дорога ему не меньше, чем Мартину, или Сен-Жюсту, или  тому  же
новому мэру города Санлиса. Но ему отказано в счастье  служить  ей.  Армия
его  отвергла,  правительство  его  отвергло,  он  принадлежал   к   числу
"неблагонадежных". И, невзирая ни на что, он понимал  всеобщее  недоверие,
он одобрял его.
   - Я верю в народ и в его приговор, -  сказал  он,  обращаясь  больше  к
Жильберте, чем к остальным. - Я не стану бежать, я не хочу давать  лишнего
повода к несправедливому недоверию.
   Робинэ в отчаянии уговаривал его:
   - Какого приговора вы ждете от этого сброда? Эти люди понимают, что  не
завтра, так послезавтра они заслуженно будут болтаться  на  виселице.  Они
безумствуют и изливают свою  бессмысленную  ярость  на  головы  порядочных
людей. Послушайте, Фернан! Граф! Будьте же благоразумны!  Не  губите  себя
собственными руками!
   Жильберта не сказала больше ни слова. Но  она  не  отводила  испуганных
глаз от Фернана.
   Тихо, вымученно, почти непроизвольно, но с  горькой  решимостью  Фернан
повторил слова своего друга Мишеля Лепелетье:
   - Революция будет права, даже если она отнимет у меня жизнь.
   Спустя  два  дня  в  замок  явился  мэр  Эрменонвиля  с  прокурором   и
несколькими жандармами. Смущенно заявили  они  растерявшемуся  дворецкому,
что желают лично видеть помещика и землевладельца Жирардена, а  также  его
сына гражданина Жирардена.
   - Я доложу о вас, господа, - сказал дворецкий и побежал к Жирардену.
   Справившись с минутным  глубоким  замешательством,  Жирарден  тщательно
оделся, заставив власти ждать. Наконец он направился в вестибюль, держа  в
одной  руке  трость  с  золотым  набалдашником,  в  другой   -   экземпляр
"Общественного договора".
   - Здравствуйте, господа, - сказал он вежливо. - Чем могу служить?
   - Неприятное дело,  гражданин  Жирарден,  -  заговорил  мэр.  -  Крайне
неприятное. - Он повернулся к прокурору: - Может быть, вы?
   Тот, подтянувшись, с судорожной официальностью заявил, что они  явились
по  распоряжению  парижского   Комитета   общественной   безопасности.   В
Эрменонвиль  неоднократно  приезжали   неблагонадежные,   и   поэтому   не
исключается, что кое-кто из них здесь прячется. На этом основании  мэру  и
ему, прокурору, приказано произвести в замке  обыск.  Кроме  того,  следуя
приказу, они должны подвергнуть домашнему аресту обоих Жирарденов, так как
их лояльность взята под сомнение и дальнейшее безнадзорное  пребывание  их
на свободе представляет собой опасность для общественного благополучия.
   - Да, - конечно же, - с горькой иронией сказал Жирарден. -  Я  прячу  в
своих погребах целую роялистскую армию и только жду удобного случая, чтобы
напасть на всю страну сразу. Мой дом на подозрении! - вскипел  он.  -  Мой
дом - приют Жан-Жака! Мой дом - всегда открытый  и  видный  насквозь,  как
фонарь! Обыскивайте, господа! Делайте ваше дело!
   Чиновники и жандармы сконфуженно топтались на месте.
   -  Мы-то  что  можем  сделать,  многоуважаемый  гражданин  Жирарден?  -
защищался мэр. - Ведь мы действуем по приказу.
   Жирарден не слушал.
   - Я на подозрении, - продолжал он, и в голосе  его  прозвучало  столько
боли, что чиновники почувствовали  себя  преступниками.  -  Я  строю  ковы
против общественного благополучия! Поглядите, что говорит мой великий друг
Жан-Жак о вашем так называемом  общественном  благополучии.  -  Он  открыл
"Общественный договор" и прочитал: - "Чего только  не  натворила  уже  эта
болтовня   об   общественном   благополучии!   Сколько    несправедливости
совершалось под вывеской этого благополучия!" - Жирарден сунул  книгу  под
нос сначала мэру, потом прокурору.
   Прокурор, оправдываясь, вытащил из обшлага ордер Комитета  общественной
безопасности.
   - Убедитесь сами, гражданин, - предложил он  Жирардену.  -  Вот  ордер.
"Немедленно привести в исполнение", -  сказано  здесь.  Нам  и  приходится
немедленно исполнять.
   Не видя, уставился Жирарден на  печать  Республики;  в  венце  из  слов
"Свобода, Равенство, Братство" восседала на троне богиня Свободы.
   - Я знаю, господа, что вашей вины тут нет, - мрачно сказал он. - Но,  -
продолжал  он,  выпрямившись  и  тыча  тростью  в  сторону  чиновников,  -
передайте  от  моего  имени  вашему  начальству:  усомниться   в   чистоте
гражданских помыслов человека, во владениях которого автор  "Общественного
договора" нашел свой последний приют, может только тот, кто  сам  является
недостойным гражданином.
   Чиновники и жандармы бегло обыскали дом и  в  протоколе  записали,  что
ничего подозрительного не было  обнаружено.  Оставив  в  замке  нескольких
жандармов, мэр и прокурор донесли в Париж,  что  Жирардены,  отец  и  сын,
согласно предписанию, находятся под надзором Эрменонвильской  общины  и  в
любую минуту могут быть представлены в распоряжение Комитета безопасности.




ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ПРЕОБРАЖЕНИЕ ЖАН-ЖАКА

                   Наполеон во время своего посещения  Эрменонвиля  сказал
                Фернану де Жирардену: "Для человечества, быть может,  было
                бы лучше, если бы Жан-Жак не существовал вовсе". _Фернан_:
                Но тогда, ваше  величество,  не  произошла  бы  революция,
                тогда вы не были  бы  императором  французов.  _Наполеон_:
                Быть может, было бы лучше, если  бы  и  я  не  существовал
                вовсе.
                                                                  Жирарден

                   ...победа  буржуазии  означала  тогда   победу   нового
                общественного строя, победу буржуазной  собственности  над
                феодальной... просвещения над суеверием промышленности над
                героической ленью, буржуазного  права  над  средневековыми
                привилегиями.
                                                                Карл Маркс


1. ЛА-БУРБ

   Под строгой охраной Жирардену разрешено было  остаться  в  Эрменонвиле,
Фернана же перевели в парижскую следственную тюрьму,  официально  носившую
название Порт-Либр, что означает "Ворота  свободы".  В  народе  же  тюрьма
именовалась по той части города, где она  находилась,  Ла-Бурб  -  болото.
Фернана  повели  туда  по  "лестнице  Жан-Жака  Руссо"  и  его  прямо-таки
рассмешило, что путь в тюрьму пролегает по лестнице такого названия.
   Обитатели Ла-Бурб не могли пожаловаться на плохое обращение. На  каждом
этаже был вывешен указ  Единой  и  Неделимой  Республики,  гласивший,  что
заключенные,  пока  они  не  осуждены,  имеют  равное  со  всеми   прочими
гражданами право на человечность, и  Коммуна  Парижа,  в  ведении  которой
находилась тюрьма, принцип этот соблюдала. Все  громадное  здание,  с  его
двумя  корпусами,  в  противоположность  большинству   парижских   зданий,
пострадавших  от  боев,  сохранилось  в   хорошем   состоянии   и   хорошо
отапливалось; оно стояло в центре просторного сада, и из  него  открывался
прекрасный  вид  на  обсерваторию  и  на   окрестные   поля.   Заключенные
пользовались всеми видами свободы, возможными в пределах тюремных стен. Им
предоставлялось право заниматься своими  профессиями;  тут  были  портные,
парикмахеры, граверы, сапожники, часовщики. Всякого рода жалобы  терпеливо
выслушивались главным смотрителем  тюрьмы  гражданином  Альи,  старавшимся
удовлетворить жалобщиков.
   Фернана поместили в камере секции "Равенство" вместе  с  семью  другими
заключенными. Товарищи по камере  тотчас  же  стали  предлагать  ему  свои
услуги, выручали в мелочах, советовали передачами с воли улучшить питание,
вообще-то неплохое, и показывали огромную баранью ногу, висевшую за окном.
   Подследственные, находившиеся  в  заключении  в  Ла-Бурб,  были  людьми
самого  различного  толка:  знатные  аристократы  и  нищие,   роялисты   и
демократы. Чаще всего  они  ничего  собой  не  представляли,  их  попросту
схватили где-то. Но среди  заключенных  были  и  знаменитости,  чьи  имена
гремели в Париже и по всей стране, а нередко и такие, кто  снискал  жизнью
своей и творчеством мировую славу. У Фернана гудело в голове от  множества
имен, градом сыпавшихся на него;  казалось,  в  Ла-Бурб  заключены  тысячи
людей. Но когда он спросил смотрителя Альи, сколько здесь заключенных,  он
с удивлением услышал в ответ:
   - На сегодня вас пятьсот семнадцать душ.
   Этот маленький шумный, пестрый мирок ошеломлял своим многообразием. Тут
был пошлый болтун Буавен, сообщавший всем  по  секрету,  будто  он  тайный
роялист, но власти настолько глупы, что никогда  этого  не  раскроют;  его
считали "легавым" - провокатором. Тут была и  гражданка  Прево,  девяноста
одного года, заподозренная  в  контрреволюционном  образе  мыслей  на  том
основании, что рента приносила ей сто тысяч ливров  годового  дохода;  изо
дня в день гражданка Прево повторяла дребезжащим голосом, что ей  пришлось
пережить немало ударов судьбы и что этот - еще не  последний.  Тут  был  и
добряк доктор Дюпонтэ, который не только  лечил  больных,  но  и  здоровых
преследовал  своими  бесчисленными  советами.  Тут  был  и   лакей   Кюни,
пребывавший в состоянии крайней подавленности: на него пало  подозрение  в
том, что он обворовал своего бывшего хозяина, какого-то вельможу. В  конце
концов лакей перерезал себе горло, после чего выяснилась его невиновность.
Тут был и гражданин  Дориваль,  зазывала  на  ярмарке  в  Сен-Жермене.  Он
расхаживал в генеральской форме и сочинял цветистые  побасенки  из  своего
прошлого;  его  называли  "великий  тра-ля-ля"  и  острили,  что   он   на
монгольфьере, воздушном шаре, прилетел в Ла-Бурб из  пустыни  Сахары.  Тут
был и неизменный оптимист Жиль; желая поднять дух заключенных, он  ночами,
крадучись, выводил на стенах обнадеживающие надписи. Уже  дважды  тюремная
администрация сурово наказывала его, а заключенные  предупреждали,  что  в
конце концов он подведет себя под нож гильотины, но  он  не  унимался,  не
мог. Тут была и гражданка Карлье, о которой судачили, что, пользуясь своей
полнотой, она симулирует беременность, но потом она все же родила. Тут был
и гражданин Дювивье, который  сразу  же  после  штурма-Бастилии  встал  на
сторону революции, пламенными речами и делами доказывал  свой  патриотизм,
но на спине у него были вытатуированы королевские лилии, а поэтому его все
время подозревали в неблагонадежности; он был красив и изящен, ухаживал за
всеми дамами, и, хотя явно не отличался верностью, дамы одна за  другой  -
стоило ему лишь предложить  -  соглашались  поглядеть  на  вытатуированные
лилии. Тут был и бывший депутат Робэн. Его политическая позиция  в  первом
Национальном собрании успела стать пожелтевшей страницей  истории,  но  он
все еще красноречиво, с пеной у рта, защищал ее. Тут были уличные женщины,
державшие себя строго и чинно, и добродетельные матери семейств, державшие
себя вызывающе. Тут были  знаменитый  писатель  Флориан,  автор  "Нумы"  и
"Вильге