нужно".  Ему
хотелось уйти, но он не посмел.
   Жан-Жак опять умолк. Он сидел напротив Фернана,  в  тени  под  соснами,
умиротворенный, и небрежно поигрывал тростью. Было жарко. Оба молчали.
   Фернан не выдержал. Торопливо заговорил и, быть может, для того,  чтобы
протянуть нити между собой и Жан-Жаком, неожиданно рассказал о выпавшем  и
на его долю зле, о тяжелых годах военного училища. Он говорил о жестокости
начальников и товарищей, которые всячески изводили его только потому,  что
он сын  сеньора  Эрменонвиля.  Особенно  изощрялся  учитель  гимнастики  -
сержант, ветеран,  человек  лет  сорока,  грубый,  мускулистый,  жирный  и
розовый; он ненавидел его,  Фернана,  преследовал,  измышлял  всевозможные
каверзы, во время уроков мучил, подталкивал больно то кулаком,  то  ногой,
выдавая  это  за  помощь.  Так  прошли  два   мучительных   года,   полных
бесчеловечности и несправедливости, истязаний физических и душевных.
   - Люди злы, - закончил он беспомощно, мрачно, озлобленно.
   Жан-Жак посмотрел на него своими прекрасными, молодыми, живыми глазами.
   - Люди злы, вы правы, - сказал он. - Но человек добр. Человек  добр!  -
повторил он страстно, с жаром.
   Да, в эти дни он глубже чем когда  либо  верил  во  врожденную  доброту
человека. Лето было на редкость прекрасное: солнечные, не очень жаркие дни
сменяли друг друга, и волнующая, жгучая  радость  творчества  не  покидала
его.
   Он надолго останется  здесь,  в  этом  благословенном  Эрменонвиле,  до
глубокой зимы, а быть может, и на всю зиму, на весь остаток  своей  жизни.
Он закончит "Классификацию  растений"  и  маленькую  оперу.  Просмотрит  и
соберет все песни, переложенные им на музыку в последние годы.
   У  него  рождались  все  новые  и  новые  планы.   Он   дополнит   свой
воспитательный роман "Эмиль" новыми главами. Во время прогулок с  Фернаном
он почерпнул для себя много новых наблюдений  над  чувствами  и  мышлением
молодого человека.
   Жаль, что Фернан, который в последнюю их встречу был весь нараспашку, с
тех пор почти не показывается. Причина, вероятно,  кроется  в  шестидесяти
семи годах Жан-Жака; молодому человеку трудно понять его кроткую и горькую
старческую покорность судьбе.
   Но как сильно молодежь привязана к нему,  несмотря  на  его  преклонные
лета, Жан-Жаку пришлось именно теперь лишний раз убедиться.
   В один из этих светлых летних дней, когда он шел вдоль  озера,  собирая
растения, и нагнулся над  каким-то  цветком,  к  нему  подошел  незнакомый
юноша.
   - Разрешите помочь вам? Можно мне понести ваши книги? - спросил он.
   Жан-Жак, слегка озадаченный, ответил вопросом:
   - Кто вы? Что вам угодно?
   - Я студент, - ответил молодой человек, - изучаю право, и теперь, когда
я встретил вас, мне больше в Эрменонвиле ничего не нужно,  все  мои  мечты
сбылись.
   Жан-Жак сказал с незлобивой насмешкой:
   - Так молод и уже такой льстец.
   Незнакомец, покраснев до ушей, защищался:
   - Я, мосье Жан-Жак, шел пешком десять часов не для того, чтобы говорить
вам комплименты, а ради счастья увидеть вас.
   Жан-Жак, улыбаясь, ответил с легкой иронией.
   - Десять часов пешком - этим  вы  меня  не  удивите,  мосье.  Я  старый
человек, но меня не пугают гораздо более длительные пешие переходы.
   Он почти вплотную подошел  к  юноше  и  стал  разглядывать  его  своими
близорукими глазами. Незнакомец был очень  молод;  широкий,  упрямый  лоб,
волосы, начесанные на лоб, горящие  глаза,  благоговейно  устремленные  на
Жан-Жака.
   - Вы производите  впечатление  искреннего  человека,  мосье,  -  сказал
наконец он. - Не взыщите, что я вас  так  неприветливо  встретил,  но  мне
приходится ограждать себя от досужих бездельников. Париж вторгается в  мой
покой, лишь бы поглазеть  на  меня,  Париж  докучает  мне.  Он  не  желает
даровать мне мирной старости.
   - Позвольте мне заверить вас, - почтительно ответил юноша, -  что  нас,
молодежь Франции, влечет к вам отнюдь не досужее любопытство. Мы любим вас
и безмерно восхищаемся вами. Чтобы строить жизнь,  нам  нужен  ваш  совет,
нужны ваши идеи.
   - Хорошо, - сказал Жан-Жак, - если вам угодно, погуляем вместе по  этим
садам и поболтаем. Боюсь,  однако,  что  о  политике  вы  услышите  совсем
немного. Я охотнее поговорю с вами о деревьях и цветах. Вы  увидите,  друг
мой, что ботаника приятнейшая из наук.
   Юноша сопровождал его, он не задавал вопросов, внимательно слушал.
   Под конец, чувствуя, что рядом с ним друг, Жан-Жак заговорил о том, что
его постоянно угнетало: как его  не  понимают,  как  все,  что  он  пишет,
толкуют превратно, убивая самый смысл и  силу  воздействия  его  творений,
какую  безнадежную  борьбу   ведет   он   в   одиночку   против   всеобщей
бесчувственности.
   Молодой человек с жаром возражал.
   - Вы не оказываете воздействия? - воскликнул он. - Но вы же нам близки.
Народ  вас  любит.  Все  остальные  -   Дидро,   и   Рейналь,   и   прочие
высокоинтеллектуальные  писатели,  даже   великий   Вольтер,   пишут   для
избранных. Эти господа не понимают народ, и  народ  их  не  понимает.  Ваш
язык, учитель, понятен всем. "Человек рожден свободным,  а  между  тем  он
везде в оковах", - это понятно всем. "Свобода, равенство  и  братство",  -
это понятно всем.  Тех,  других,  наша  страна  церемонно  величает  мосье
Вольтер или мосье Дидро. А вы, учитель, вы для Франции, для всего  мира  -
Жан-Жак. Никому другому не оказывается такая честь. Вас называют только по
имени, как короля. - Он прервал себя.  -  Какое  бессмысленное  сравнение.
Простите меня. Ведь я знаю, что вы  думаете  о  королях,  я  навсегда  это
запомнил... - И он  процитировал.  -  "Нет  сомненья,  что  народы  сажали
королей на троны для того, чтобы короли защищали свободу, а не  уничтожали
ее". Клянусь вам: мы, молодежь Франции,  позаботимся  о  том,  чтобы  ваши
слова превратились в нечто зримое, в дела. Вы указали нам  путь.  Мы  этим
путем пойдем. Мы, Жаны и Жаки, заменим Людовика Жан-Жаком.
   Жан-Жак слушал, улыбаясь.
   - Перед деревьями Эрменонвиля вы можете безнаказанно произносить  такие
речи, - сказал он. - Но в Париже пусть этого никто не слышит.  Иначе,  мой
молодой друг, век ваш так укоротят, что вам не придется претворять в жизнь
свои мечтания.
   Юный студент пылкостью чувств напомнил ему Фернана. Он лукаво сказал:
   -  Если  вы  хотите  доставить  мне  удовольствие,   соберите   немного
мокричника для моих канареек.
   Но когда незнакомец,  прощаясь,  спросил,  можно  ли  прийти  еще  раз,
Жан-Жак заставил себя отказать ему в этой просьбе.
   - Боюсь, друг мой, что я к вам привыкну, -  сказал  он.  -  Я  не  могу
позволить себе заключать новую дружбу: новое разочарование мне  теперь  не
под силу.
   Юноша почтительно поклонился и ушел.
   Вернувшись в Париж, студент - ему было девятнадцать лет, он  был  родом
из города Арраса и звался Максимилиан Робеспьер - записал в свой дневник:
   "Я видел Жан-Жака, женевского гражданина, величайшего из  людей  нашего
времени. Я все еще полон  гордости  и  ликования:  он  назвал  меня  своим
другом!
   Благородный муж, ты научил  меня  понимать  величие  природы  и  вечные
принципы общественного порядка.
   Но в  твоих  прекрасных  чертах  я  увидел  скорбные  складки  -  следы
несправедливости, на которую тебя обрекли люди. На твоем примере я  воочию
убедился, как люди вознаграждают стремление к правде.
   И все же я пойду по твоим стопам.
   Старое здание рушится. Верные твоему учению, мы  возьмем  в  руки  лом,
разрушим старое до  основания  и  соберем  камни,  чтобы  построить  новое
здание, чудесное,  какого  мир  еще  не  знал.  Быть  может,  мне  и  моим
соратникам придется расплатиться за наше дело глубочайшими несчастьями или
даже преждевременной смертью. Меня это не пугает.  Ты  назвал  меня  своим
другом: я покажу, что достоин им быть".




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СМЕРТЬ ЖАН-ЖАКА

                            Vitam impendere vero - жизнь посвятить истине.
                                                    Ювенал - Жан-Жак Руссо

                            Полезная ложь лучше бесполезной правды.
                                             Французская народная мудрость


1. РОКОВОЙ ВЕЧЕР

   Услышав, что обе женщины едут в Санлис, Фернан решил воспользоваться их
отсутствием и зайти за Жан-Жаком, чтобы вместе  отправиться  на  прогулку;
ему казалось, что он почувствует себя свободнее,  если  будет  знать,  что
Терезы нет. Но под разными предлогами он мешкал, и когда пришел  в  Летний
дом, Жан-Жака он уже не застал. Фернан обошел все любимые уголки учителя и
не встретил его. Побрел в деревню. В  саду  трактира  "Под  каштанами"  он
увидел папашу Мориса и спросил,  не  заглядывал  ли  сюда  Жан-Жак.  Морис
сказал, что заглядывал, и  болтливо  прибавил:  Жан-Жак-де  очень  недолго
оставался, говорил, что его тянет к работе, и сейчас же пошел домой.
   Беспокоить учителя во время работы не  следовало.  Но  случалось,  что,
устраивая себе передышку, Жан-Жак играл на клавесине, и Фернан решил: если
услышит звуки музыки, он, не колеблясь, войдет. Он  направился  к  Летнему
дому. Дверь была заперта, и изнутри ничего, кроме посвистывания  канареек,
не доносилось. Фернан досадовал на себя, что упустил Жан-Жака, и чуть-чуть
был доволен. Пожав плечами с чувством не то сожаления, не  то  облегчения,
он ушел.
   После обеда он читал с мосье Гербером Тацита. Потом опять обошел  сады,
но и теперь Жан-Жака нигде не было. Поплавал в озере, уселся  под  ивой  и
долго ждал.
   Ужинать сели рано. Маркиз был  хорошо  настроен,  и  мосье  Гербер  был
сегодня разговорчив. Он рассказал, что третьего  дня  Жан-Жак  сыграл  ему
несколько романсов, написанных им  здесь,  в  Эрменонвиле.  Мосье  Гербер,
бесспорно, не хотел похвалиться доверием учителя,  но  Фернана  царапнуло,
что не он первый услышал эти романсы. Маркиз сказал, что в  ближайшие  дни
попросит Жан-Жака устроить для них музыкальный вечер.
   Заговорили о другом. Гербер с  похвалой  отозвался  о  неутомимости,  с
какой  Фернан  читал  Тацита.  Маркиз  подал  мысль   поговорить   немного
по-латыни. Перебрасываясь  шутками,  поговорили;  Фернан  даже  повеселел.
Вечер прошел оживленно.
   Но еще до наступления  ночи  все  смешалось  в  неописуемом  ужасе.  Из
вестибюля послышались громкие крики и плач,  туда  сбегались  слуги.  А  в
центре стояла Тереза, Тереза, какой ее никто еще  не  знал.  Всегда  такая
спокойная, медлительная женщина металась в панике. Ее платье, ее  нарядное
светлое  платье,  в  котором  она  ездила  в  Санлис,   было   в   пятнах,
буровато-красных пятнах крови.
   Что случилось? Она поранилась? Нет,  не  она,  а  Жан-Жак.  У  Жан-Жака
приступ? Возможно. Он не шевелится. Он холоден и недвижим. Он мертв. Никто
ничего не понимал.
   - Недвижимый, и холодный, и мертвый, - повторяла Тереза.
   Мосье де Жирарден, привыкший действовать, отдавал приказания.
   - Поль, немедленно сбегай за доктором Шеню. Ты, Гаспар, возьми  лошадь,
скачи в Санлис и привези доктора Вийерона. Доставьте их сюда  обоих,  чего
бы это ни стоило!
   Затем он побежал в Летний дом, с ним Фернан, мосье Гербер и другие.
   Тем временем мадам Левассер оставалась в Летнем доме,  одна  с  мертвым
Жан-Жаком.  Найдя  бедного  чудака  плавающим  в  собственной  крови,  она
отчаянно испугалась. Ее первым побуждением было не вмешиваться в  события,
предоставить их естественному ходу, пусть бы этот  отъявленный  негодяй  и
проходимец окончил жизнь на  виселице  или  на  колесе.  Тереза  же  сразу
закричала, и ее крик заставил мадам Левассер опомниться. Глупой  Терезе  -
той можно ни о чем не думать, дать себе волю, а она,  семидесятитрехлетняя
старуха, обязана думать, думать быстро и четко.
   Прохвост не просто проломил череп ее уважаемому зятю, он  аккуратненько
уложил убитого около камина, да так,  чтобы  напрашивалось  предположение,
будто, падая, Жан-Жак расшибся о край решетки.  Этим  негодяй  явно  хотел
пригрозить ей: пускай, мол, только  посмеет  высказать  подозрение  против
него, Николаса, ведь тогда неизбежно всплывет его связь с Терезой - и  все
пойдет прахом, и не только для него, но и для Терезы.
   Все это старуха обдумала в несколько  кратких  секунд,  и  она  поняла:
мерзавец рассчитал умно и правильно, она не может схватить его за  глотку,
больше того, она должна его выгородить. С этого надо начать.
   - Помоги положить его на постель, - резко крикнула она Терезе.
   Тереза, наклонившись над огромной лужей крови, опять завопила. На  этот
раз старуха ничего не имела  против,  она  не  останавливала  дочь,  и  та
плакала и голосила, а потом выскочила из дому и понеслась в замок. И мадам
Левассер осталась одна. Но через несколько минут она уже  не  будет  одна,
через несколько минут все будут здесь, а до тех  пор  необходимо  сочинить
вполне правдоподобную версию из той полуправдоподобной, которую подготовил
негодяй.
   Прежде всего она с лихорадочной поспешностью осмотрела ларь.  Они  были
на месте, драгоценные страницы, сверху донизу исписанные  чудаком;  злодей
был достаточно умен, чтобы не тронуть их.
   Она села, она почувствовала большую слабость.  Но  надо  взять  себя  в
руки, надо думать и думать, четко  и  логично,  нельзя  допустить  никакой
несуразицы, на которой ее можно было бы поймать.  Хорошо,  что  голова  ей
служит лучше, чем ноги.
   Но вот уже прибежал маркиз, а с ним - и все остальные.
   В Летнем доме было сумрачно, и все-таки Жирарден сразу увидел  на  полу
пятна крови.
   - Что это? - спросил он. - Где он?
   Мадам Левассер жестом показала на альков, тонувший в полумраке.
   - Мы уложили его на кровать, - сказала она.
   Маркиз нерешительно подошел. Глаза его медленно осваивались с темнотой.
Жан-Жак лежал на кровати в шлафроке; худое лицо было в сгустках запекшейся
крови.
   При виде этого зрелища Жирарден потерял нить мыслей, он тупо  уставился
на покойного, он ничего не слышал; впервые в жизни ему показалось, что  он
сейчас упадет.
   Мадам Левассер что-то говорила.
   - Что вы сказали, мадам? Как вы  говорите?  -  спрашивал  он,  стараясь
овладеть собой.
   - Мы нашли его на полу, -  пояснила  мадам  Левассер,  -  здесь,  возле
камина. Мы подняли его и положили на кровать. Вернее говоря, мне  пришлось
это сделать самой. Тереза была почти невменяема. Но он ведь очень  легкий.
Он уже был совсем холодный, а  кровь  успела  запечься.  И  все-таки,  как
видите, мы кругом в крови.
   Маркиз сделал шаг к кровати.
   - Он, видно, ударился правой стороной, - сказала мадам Левассер. - Рана
проходит через весь правый висок.
   - А дом был заперт, когда вы вернулись из Санлиса? - спросил маркиз.
   - Да, - ответила мадам Левассер и продолжала: -  Я  так  себе  все  это
представляю: с ним случился удар, и при падении он расшибся о край камина.
   В глубине души  маркиз  облегченно  вздохнул:  такого  рода  объяснение
правдоподобно, оно  должно  быть  правдоподобным.  Он  сделал  еще  шаг  к
кровати. На поле брани  Жирарден  видел  много  страшных  ран,  но  ничего
страшнее этого лица, покрытого запекшейся кровью, он в жизни не видел.
   - Да, это, вероятно, был правый висок, - сказал он бессмысленно.
   Долгие годы ничто не нарушало спокойного  течения  и  благополучия  его
жизни, он был доволен собой, да, в сущности, и миром. Тем сильнее потрясла
его непостижимая кончина  Жан-Жака.  Внезапно  счастливейшее  событие  его
жизни, приезд Жан-Жака,  обратилось  в  зловещую  беду.  Великий,  кроткий
учитель был внезапно и кроваво вырван из тишины и мира которые он  наконец
обрел у него. И сам Жирарден каким-то  образом  вовлечен  в  это  страшное
дело, каким именно - он, разумеется, не знал и знать не хотел.
   Ему нужно было поделиться с кем-нибудь своим горем.
   - Ты был с ним очень близок, сын мой, - сказал он. - Погляди  на  него.
Подойди сюда и не пугайся его вида.
   Фернан помимо своей воли все время впивался взглядом в пятна  крови  на
платье Терезы. Тереза вызывала в нем отвращение, и, хотя он  понимал,  что
не она пролила эту кровь, ему надо было  собрать  все  свое  благоразумие,
чтобы согласиться с  этим.  Она  со  старухой  были  в  Санлисе,  у  обеих
неопровержимое алиби. Виноват во всем он, Фернан. С тех  пор  как  исчезла
Леди, он знал: Жан-Жак в опасности. Именно сегодня  какое-то  предчувствие
подсказало ему, что нужно зайти к Жан-Жаку, что нужно охранять его. Но  он
боялся натянутости первого приветствия и умышленно  оттягивал  встречу  Он
несет ответственность за свершенное злодеяние.
   Он подошел к телу, подчиняясь воле отца. Перед ним лежал его друг. Друг
предложил ему свою любовь, но сердце Фернана  оказалось  ленивым,  он  был
неспособен сильно  любить.  Он  смотрел,  не  отрываясь,  на  эту  голову,
покрытую запекшейся кровью. Мыслей не было, он отупел от горя, он  никогда
не думал, что может быть такое нестерпимое горе.
   Жирарден между тем овладел  собой.  На  нем  лежит  ответственность  за
покойного и за самого себя. Если уже его испугал вид окровавленного  тела,
то другие, наверное, не захотят поверить в разумную как будто версию мадам
Левассер. Нагромоздят всякие страшные сказки вокруг крови.  Он,  Жирарден,
обязан позаботиться о том, чтобы  рассудок  победил  вымысел,  фантазию  и
суеверие. Чувство долга и ответственности взяли верх над горем маркиза.
   Прибыл главный хирург Эрменонвиля Шеню.
   - Боюсь, доктор, мы все слишком поздно явились,  -  сказал  Жирарден  и
вместе с врачом подошел к телу.
   Доктор Шеню после самого краткого освидетельствования,  пожав  плечами,
заявил, что мосье Руссо, по всей вероятности, уже давно  мертв,  не  менее
четырех-пяти часов. Маркиз поспешно подхватил:
   - Ужасная картина, не правда ли? Но совершенно ясная. Дом  был  заперт.
Жан-Жак был один в доме, когда с ним приключился удар. Падая, он  разбился
об острый край каминной решетки. Так полагает  мадам  Левассер,  так  оно,
вероятно, и произошло. - Жирарден говорил возбужденно.
   - Да, так, вероятно, оно и произошло, - несколько вяло поддакнул хирург
Эрменонвиля сеньору Эрменонвиля.
   С досадой смотрел Жирарден на комнату, набитую людьми.  Священник  Гоше
был здесь и мэр Эрменонвиля Мартэн, а в окна заглядывали слуги  из  замка,
люди из деревни.
   Доктор Шеню сказал вполголоса, что, пожалуй, следовало бы  для  осмотра
тела пригласить мосье Боннэ, прокурора Эрменонвиля. Маркиз выслушал  врача
с неудовольствием. С прокурором Боннэ у него были счеты. Но  доктор  прав.
Прокурора необходимо известить, таков закон, да и, кроме того, это  нужно,
чтобы пресечь всякие вздорные слухи. Послали за мосье Боннэ.
   В глубине души  Жирарден  теперь,  был  совершенно  уверен,  что  враги
постараются распространить вздорные слухи; они не остановятся  перед  тем,
чтобы и на него, маркиза, набросить тень подозрения, его  обвинят  в  том,
что он недостаточно охранял  жизнь  своего  гостя  от  врагов.  Эта  мысль
вызвала в гордом Жирардене жгучий гнев, почти не уступавший  его  горю.  А
комната все больше наполнялась людьми, они перешептывались, и в  их  шепот
вплеталось беззаботное посвистывание канареек.
   - Заставьте наконец этих птиц умолкнуть! - нервно и громче, чем он того
хотел, сказал он мадам Левассер. Старуха, ни словом не возразив, набросила
на клетку платок.
   Она  вполголоса  отдала  какое-то   распоряжение   Терезе.   Тереза   с
опустошенным лицом, слегка  полуоткрыв  рот,  сидела,  забившись  в  угол,
совершенно раздавленная.
   - Посторонитесь, пожалуйста, - обратилась мадам  Левассер  к  тем,  кто
стоял вблизи камина. Тереза принесла маленькую бадейку с водой и принялась
смывать кровь с пола. Никто не помогал. Все молча следили за тем, как  она
этим занималась.
   "Теперь они молчат, - думал маркиз. - Но не успеют они выйти за  порог,
как языки развяжутся. Сейчас уж, вероятно, все известно даже в Санлисе,  а
вскоре и до Лувра докатится. Почтарь Пейен - невероятный болтун, обо  всем
этом