тью  и  не  только  дать
согласие на брак Полины Труэль, но и дать вольную своим крепостным.
   Жирарден приказал крестьянам прислать в замок  делегацию,  чтобы  через
нее возвестить о своем великодушном решении.
   Когда делегация собралась в большом зале замка, он начал  с  того,  что
хоть и скрепя сердце, но все же дает согласие  на  брак  Полины  Труэль  с
Жозефом Картерэ. И он уж собрался перейти к своей  заранее  подготовленной
речи,  как  вдруг,  неуклюже  царапая  деревянными   башмаками   красивый,
блестящий, точно зеркало, паркет, из толпы выступил вперед Мишель Депорт и
дерзко заговорил. Сеньор, сказал крестьянин, часто проявлял  дружественное
расположение  к  бедным  и  униженным,  он  оказал  гостеприимство   другу
человечества  -  мосье  Жан-Жаку.   Однако   многие   другие,   даже   сам
всехристианнейший король, дали вольную своим крепостным и  уравняли  их  в
правах со всеми, отказавшись от своих привилегий. Почему же их  сеньор  не
последует примеру своего Могущественного повелителя? Это ранит их в  самое
сердце. И как будет дальше? Не следует ли и монсеньеру  взяться  за  ум  и
сказать: пора покончить с таким положением.
   Жирарден отступил на шаг. Он почувствовал обиду: у него хотят  вынудить
то, что он готов был отдать по собственному великодушному  побуждению.  Он
ничего не ответил.
   Тогда заговорил старик Антуан Монье,  которого  все  называли  "дедушка
Антуан". С тех пор как среди них жил мосье Жан-Жак, сказал он  старческим,
дребезжащим голосом, они частенько усаживаются в кружок  и  кто-нибудь  из
грамотеев - учитель Арле или папаша Морис - читает им ту или иную главу из
книг Жан-Жака и все разъясняет. И  они  не  осмелились  бы  всеподданнейше
предстать перед сеньором, если бы в книгах  Жан-Жака  не  стояло  -  и  он
процитировал, словно из Библии: "Суть в том, чтобы  провести  справедливую
границу между правами обеих сторон - повелевающих и подчиненных,  а  также
провести  границу  между  обязанностями,  которые  несут  подчиненные,   и
естественными правами, которыми они обладают как человеческие существа".
   Это уж вконец омрачило Жирардена. Сначала, сын его бунтарски истолковал
учение Жан-Жака, а теперь и его крестьяне, набравшись  дерзости,  пытаются
указать  ему,  Жирардену,  чему  учит  Жан-Жак  и  как,  значит,  надлежит
поступить. Все оттого, что он так попустительствовал своим крестьянам.  Но
он им покажет. "Quos ego! - Я  вас!"  -  мысленно  пригрозил  он.  Однако,
представив себе, как мосье Робинэ и кузен  Водрейль  будут  иронизировать,
если  он  попросту  грубо  отмахнется  от  философии  своих  крестьян,  он
превозмог себя.
   - Друзья мои, - наставительно обратился  он  к  делегатам  с  несколько
кривой усмешкой, - наш Жан-Жак говорил не совсем так,  как  это  разъяснил
вам папаша Морис. Книга об Общественном договоре, видите ли,  основана  на
идее, чти отдельные части государства, подобно органам человеческого тела,
должны взаимно дополнять друг друга. При этом  наш  Жан-Жак  имел  в  виду
случай из римской истории. Римляне были великим и  добродетельным  народом
древности. И вот однажды, когда третье сословие восстало, один из деятелей
первого  сословия,  некий  Менений  Агриппа,  объяснил   восставшим   роль
отдельных органов. Одному сословию, сказал он,  надлежит  служить  мозгом,
другому - чревом. Не станете же вы, надеюсь, утверждать, что представляете
собой мозг?
   Жирардену не хотелось опускаться до спора с чернью, но он ничего не мог
с собой поделать - в тоне его прозвучала издевка.
   И в ответ снова раздался голос того же Мишеля Депорта.
   - Нет, - грубо и простодушно сказал крестьянин, - мы-то брюхо,  это  мы
знаем. - И с юмором добавил: - Быть бы ему только сыту, этому брюху.
   Все засмеялись.
   Не смеялся только маркиз. За смехом крестьян звучало нечто  неприятное,
опасное, зловещее. Он вдруг увидел лица своих крестьян такими, какими  они
были на самом деле. Даже если они и тупы на  вид,  то  добрая  часть  этой
тупости наигранная, за этой маской таятся вражда,  крестьянская  хитрость,
опасность.
   - Не взыщите, монсеньер, - снова примирительно вмешался дедушка Антуан.
- Может, и правда мы дерзки и нет у нас никакой философии, кроме как нашей
собственной. Но, - и его старческий голос  задребезжал,  -  хоть  мы  и  с
немытым рылом, а говорим: своя навозная куча дороже соседского цветника.
   Жирарден твердо решил, что не позволит нагло вырвать у него то, что  он
готов был отдать добровольно. Расстались сумрачно.
   Целыми днями он негодовал про себя. Его крестьяне вели себя так,  точно
Жан-Жак гостил у них,  а  не  у  него.  Да  ведь  "Общественный  договор",
наконец, писался не для этих мужицких  увальней,  а  для  избранных,  коим
вверена забота о всеобщем благоденствии.
   Среди тех, кто, по  мнению  маркиза,  вероятно,  особенно  злонамеренно
толковал учение Жан-Жака, был, несомненно, Мартин Катру. Скрытный парень с
дерзким лицом и острым взглядом живых  глаз  никогда  не  пользовался  его
расположением, и Жирарден отнюдь  не  испытывал  удовольствия,  видя,  что
Фернан именно его избрал себе в друзья.
   А Мартина заставил призадуматься поступок Фернана.  Явно  под  влиянием
покойного  Жан-Жака  Фернан  наконец-то  взбунтовался   и   отправился   к
заокеанским свободолюбцам. Со  свойственной  Мартину  дотошностью  он  все
глубже зарывался в книги Жан-Жака и наряду с путаницей и головоломками все
чаще находил там новые идеи, неожиданные, все ниспровергающие.  Непонятно,
как аристократы не только терпели этого человека в своей  среде,  но  даже
высоко  чтили.  Его,  Мартина,  Жан-Жаковы  творения  лишь  укрепляют   во
враждебной настороженности к барам. Даже  когда  эти  жирардены  проявляют
великодушие, у них тоже ничего путного не получается; пороху  не  хватает.
Все ценное идет снизу, из третьего сословия, из народа  -  вот  чему  учит
Жан-Жак. А высокопросвещенных - тех силой надо заставлять делать добро.
   С каждым днем Мартину все теснее становилось в Эрменонвиле. Он  до  тех
пор обрабатывал школьного учителя Арле, пока тот не порекомендовал маркизу
устроить способного юношу письмоводителем в городе, лучше всего в  Париже.
Маркизу Мартин всегда болезненно напоминал о Фернане,  поэтому  он  охотно
отправил бы куда-нибудь парня, только бы с глаз долой. Но разве история  с
крестьянской делегацией не показала, как философия кружит головы людям  из
низов? А молодой Катру был еще бунтарем от природы. Поэтому-то Жирарден не
сказал ни "да", ни "нет".
   Незначительный  случай  положил   конец   его   колебаниям.   Старинный
рыболовный статут, действовавший в его владениях, принадлежал к числу  тех
привилегий, которых он  особенно  ревниво  держался.  Разрешая  крестьянам
рыбную ловлю в его водах, он сохранял за собой  право  первым  приобретать
часть улова для своей кухни. Как-то выяснилось, что вдова Катру  продавала
в своей лавчонке рыбу, не предъявленную ранее служебному персоналу  замка.
Привлеченная к ответу, лавочница всячески виляла и оправдывалась, что  еще
больше распалило раздраженного маркиза. Воспользовавшись тем, что у  Катру
истек срок аренды,  он  передал  лавку  другому  претенденту.  Это  сильно
ухудшило и без того тяжелое положение старухи и ее  сына.  Жители  деревни
брюзжали и ворчали.
   Жирарден  чувствовал  себя  уязвленным.  Он   задумал   отказаться   от
крепостного права, а  невежественные  мужики  вынудили  его  оставить  все
по-прежнему. Теперь эта безрассудная  вдова  вынудила  его  отнять  у  нее
лавчонку. Он - добрейший из сеньоров, но всегда все говорит против него, и
крестьяне ропщут. А все потому, что они начитались Жан-Жака и  то  и  знай
толкуют его мысли вкривь и вкось, мысли самого ясного и самого мудрого  из
смертных.
   Не в принципах маркиза  было  отменять  раз  принятое  решение.  Но  он
сожалел, что  пришлось  так  жестоко  покарать  вдову  Катру.  Без  долгих
размышлений он потолковал с мэтром Бувье, своим парижским адвокатом, и тот
изъявил готовность принять Мартина к себе в контору.
   Мартин Катру переехал с матерью в Париж.



3. МАДАМ ЛЕВАССЕР ВЫХОДИТ ИЗ ИГРЫ

   Тереза часто навещала  могилу  покойного  мужа.  Она  боялась,  как  бы
усопший  не  прогневался  на  нее  за  то,  что  она  позволила  Николасу,
отправившему его в могилу, перед лицом природы назвать ее своей женой. Она
просила прощения у Жан-Жака и старалась объяснить ему, что при этом ничего
дурного не думала и совершенно не хотела его обидеть.
   В день годовщины  смерти  Жан-Жака  она  сидела  под  знаменитой  ивой,
бездумно  уставившись  на  гробницу,  и  вдруг  заметила   приближающегося
Жирардена, но маркиз, как только увидел ее, повернул назад.
   Не безобразие ли, в самом деле, что маркиз так плохо относится  к  ней?
По крайней мере, в годовщину смерти Жан-Жака не мешает быть любезнее с его
вдовой.
   - Уж если королева нами не побрезговала, так нечего ему  воротить  свой
благородный нос, - возмущалась она, жалуясь матери  на  маркиза.  -  Давай
лучше уедем отсюда и оставим его одного в этом постылом замке.
   Мадам Левассер вздохнула над несусветной чепухой, которую, как  всегда,
наболтала ее Тереза.
   - Как бы явно маркиз ни показывал своего отвращения  и  желания  выжить
тебя отсюда, - не уставала  твердить  она  дочке,  -  помни:  вдова  Руссо
неотделима от Эрменонвиля, от могилы. Стоит тебе перестать быть  горестной
вдовицей, - вдалбливала она Терезе, -  как  ты  превратишься  в  чистейшее
дерьмо. Тогда уж ни от английского короля, ни от милорда маршала  тебе  не
дождаться ни единого су, ни единого пенса. Помни: могила  Жан-Жака  -  это
твоя кормушка, корова ты этакая.
   Тереза редко приходила в такое дурное настроение, как сегодня, -  очень
уж обидело ее поведение маркиза. Обычно вялая и тихая, она была как  будто
вполне  довольна  жизнью   в   уединенном   домике.   Мадам   Левассер   с
удовлетворением отмечала, что Тереза ни с кем не путается.
   Между  тем  она  легко  могла  бы  иметь   поклонников.   Вдова   Руссо
представляла  собой  известный  интерес,  немало  нашлось   бы   охотников
поволочиться за ней, да и сама она время от времени не прочь была ублажить
свою плоть. Но она обуздывала себя. Она ждала своего Николаса.
   Дважды за эти годы  он  тайно  присылал  ей  вести.  Давал  знать,  что
обязательно  вернется.  По-хозяйски  приказывал  ждать  его  и  не  делать
глупостей.
   Тереза повиновалась.
   Она думала, что  своим  похвальным  и  добропорядочным  поведением  она
обеляет себя  в  глазах  покойного  Жан-Жака.  Собственно,  она-то  вообще
совершенно неповинна в его преждевременной смерти, но мосье Николас сделал
это ради нее, и поэтому Жан-Жак, пожалуй, мог все-таки  сердиться.  Вреда,
во всяком случае, не будет, если она  постарается  умиротворить  Жан-Жака.
Она не только усердно посещала могилу, но  и  прилежно  ухаживала  за  его
канарейками, часто меняла воду в блюдечках и ежедневно собирала для пташек
мелкое красноватое растение - мокричник, их излюбленное лакомство.
   Проходили месяцы, годы, и мадам Левассер стала замечать, что  конец  ее
близок.
   Она собралась с силами и отправилась к мэтру  Жиберу  в  Санлис,  чтобы
сделать последние распоряжения. Адвокат был из породы  хищников,  но  знал
свое дело, и она с полной откровенностью выложила перед ним свои заботы  и
чаяния. Она хотела даже из потустороннего мира опекать сына и  дочку;  оба
хотя и в годах, а еще нуждаются в том. Пусть  адвокат  составит  ей  такое
завещание, - требовала мадам Левассер,  -  по  которому  Франсуа  ежегодно
получал бы по двадцати луидоров, не больше. Но  прежде  всего  она  просит
мэтра Жибера всячески:  юридическими  путями,  и  личным  воздействием,  и
уговорами - удержать Терезу  от  второго  брака.  Тереза  должна  остаться
вдовой Руссо, жить на пенсии вдовы Руссо и зависеть от них. Об этом  мадам
Левассер  еще  и  еще  раз  просила  мэтра  Жибера  заботиться   по   мере
возможности, и пусть он поклянется ей  именем  господа  и  святого  Ива  -
покровителя адвокатов, что исполнит ее  просьбу.  Она  же  готова  солидно
заплатить ему.
   Сила слов и  твердость  воли  расплывшейся,  сипящей,  дряхлой  старухи
произвели впечатление на мэтра Жибера. Все ее  распоряжения  по-матерински
мудры, признал он, и, кроме того,  он  высоко  ценит  философию  Жан-Жака.
Разумеется, едва ли существуют статьи закона, которые  могли  бы  удержать
вдову в узде; но, соблазнившись мздой в пять луидоров в год,  адвокат  все
же обещал сделать все от него зависящее.
   По возвращении в  Эрменонвиль  мадам  Левассер  слегла  и  стала  ждать
смерти.
   Приехал сержант Франсуа и, увидев мать, бурно разрыдался.
   - Я о тебе позаботилась, мой славный, мой храбрый сын,  -  утешала  она
его, - тебе обеспечена годовая рента. И как только - надеюсь, что скоро, -
я проскочу через чистилище, так сразу обойду  всех  святых  и  не  дам  им
покоя, пока они не помогут тебе осуществить твои замечательные идеи.
   Когда речь ее уже стала затрудненной, она в последний раз поговорила  с
Терезой. Мадам Левассер старалась вдолбить дочери, чтобы  та  не  вздумала
переселяться в Париж, какие бы блестящие проекты  ни  сочинял  Франсуа.  И
чтоб Тереза не выходила замуж ни при каких обстоятельствах, даже если этот
собачий сын - ее дружок - все-таки явится. В последний раз она повторила:
   - Деньги у тебя будут, пока ты вдова Руссо. Как только негодяй заметит,
что ты осталась без денег, так, дитя мое, для тебя настанут  трудные  дни,
да и те, может, будут  сочтены.  Будь  верна  могиле  Жан-Жака!  Оставайся
вдовой Руссо! - приказала мадам Левассер. И тотчас же началась агония.
   Сержант  Франсуа  самолично  доложил  маркизу  о  кончине  матери.   Он
попробовал намекнуть на то, что старуху следовало бы похоронить,  рядом  с
Жан-Жаком, о котором она так преданно заботилась.
   - Ну, уж этому не бывать! - вырвалось у маркиза.
   Заносчивость аристократа раззадорила сержанта. Он не пожалел средств  и
заказал для  матери  похороны  по  первому  разряду.  Все  духовенство  из
Дамартена участвовало в них. Папаша Морис не упустил случая и произнес над
могилой тещи Жан-Жака надгробную речь. Он оплакал ее  трагическую  судьбу:
враги Жан-Жака оклеветали преданную старушку, не щадившую сил в  попечении
о своем зяте, и старались посеять раздор между  ними.  Жители  Эрменонвиля
были тронуты. Маркиз, присутствовавший на  похоронах,  слушал  с  каменным
лицом.
   В швейцарском домике  брат  с  сестрой  поговорили  по  душам.  Франсуа
объявил Терезе, что хочет забрать ее к себе в  Париж.  Она  ответила,  что
мать завещала ей оставаться подле могилы  Жан-Жака.  Франсуа  сказал,  что
закон предоставляет ему право определить местожительство сестры,  ибо  он,
Франсуа, - глава семьи. Тереза с неизменным и тихим  упрямством  отвечала,
что, как бы там ни было, а она не двинется с места, пусть это будет  и  не
по закону. Если так, угрожающе  сказал  Франсуа,  то  ему  придется  очень
ограничить ее содержание; ведь совершенно очевидно, что  состояние  матери
досталось  им  обоим,  и  ему,  как   главе   семьи,   принадлежит   право
распоряжаться им. Тереза  невозмутимо  ответила,  что  все  это,  конечно,
гораздо обстоятельнее разъяснит им обоим мэтр Жибер.  Франсуа  понял,  что
ему не удастся прибрать сестру к рукам.
   - Мы, еще доживем до того, - уныло и разочарованно предрек он, - что  в
один прекрасный день ты явишься ко мне в Париж оборванная, заросшая грязью
и взмолишься о помощи. И я, конечно, не откажу  тебе  в  крове  и  тарелке
супа, ибо я солдат и умею быть великодушным. Но я никогда  не  прощу  тебе
недоверия. А теперь дай мне два экю на обратный проезд.
   На этом они распрощались.
   Тереза осталась в Эрменонвиле. Так  требовали  приличия,  так  требовал
долг. Она не сомневалась, что, вернувшись, Николас будет искать ее здесь.
   Уютно она не чувствовала  себя  в  швейцарском  домике.  Здесь  бродили
призраки - дух Жан-Жака, дух ее матери. И тот и другой были недовольны  ее
намерением сожительствовать с  Николасом;  особенно  бранилась  и  грозила
маменька. Тереза все показывала матери кольцо, которое надел ей  на  палец
Николас.  Разве  этим  кольцом  она  не  обручена  с  ним?  Но   мать   не
успокаивалась.
   Снова появился таинственный посланец от Николаса и принес ей  весточку.
Мосье Николас  собирается  вскоре  вернуться,  сказал  он;  пусть  она  не
трогается с места и ждет его. И пусть не вздумает делать глупостей.  Таков
строгий наказ.
   Тереза была счастлива. Время от времени она тщательно принаряжалась. Ей
не хотелось, чтобы ее милый муж  застал  ее  врасплох,  неприбранной.  Так
сидела она часами,  по-праздничному  разодетая,  и,  не  отрывая  глаз  от
кольца, улыбалась бездумной и мечтательной улыбкой.



4. ЖИЛЬБЕРТА В ВЕРСАЛЕ

   Женевские  друзья  Жан-Жака  не  желали   более   откладывать   издание
"Исповеди". Жирарден, хотя и опасался, что  эта  книга  приведет  к  новым
сильнейшим нападкам на Жан-Жака, вынужден был сдаться.
   "Исповедь" появилась. Она произвела  впечатление,  совершенно  обратное
тому, какого ждал Жирарден. То, что Жан-Жак так  беспощадно  обнажал  свою
жизнь и свою душу, волновало читателей; они восторгались его  фанатическим
правдолюбием.  Им  казалось,  что  "Исповедь"   вскрывает   сокровеннейший
источник  их  собственных  чувств  и  многих  их  мыслей,  до   той   поры
необъяснимых. Автор, представший перед ними в "Исповеди", сочетал  в  себе
благороднейшие  эмоции  с  чувствительностью  и   возбудимостью,   которые
граничили с безумием.  Первые  вызывали  восхищение  и  любовь,  вторые  -
сочувствие. Отныне, считали  они,  можно  выражать  вслух  такие  мысли  и
высказывать такие убеждения,  в  которых  до  сих  пор  никто  и  себе  не
осмеливался признаться. "Исповедь" вознесла славу Жан-Жака до небес.
   Жильберта де Латур находилась в Париже, когда книга вышла в свет. Мосье
Робинэ принес ей "Исповедь". В этот вечер она была звана на бал к  маркизе
де Сен-Шамон. Она не поехала на бал; после обеда сразу же ушла  к  себе  и
начала читать.
   Она лежала в постели в своей прелестной спальне; мерцающий свет  свечей
падал на  строки,  чистосердечно  раскрывающие  жизнь  этого  пресловутого
Жан-Жака.
   Читала быстро и жадно. Время от времени все же выпускала книгу из рук и
закрывала глаза. И тогда ей чудилось, будто она слушает  Фернана,  который
рассказывает о людях и делах, описанных в книге. Голос  Фернана  отчетливо
раздавался в комнате, и его слова и слова книги сливались воедино.
   С каждой новой страницей "Исповедь" вызывала в  Жильберте  все  большую
брезгливость. Первое впечатление от Жан-Жака,  когда  она  увидела  его  в
вестибюле Эрменонвильского замка, ее не обмануло. Здесь, в этой книге,  он
сам  громогласно  заявляет  всем,  кто  желает  слушать,  что  он  жалкий,
смехотворный, нечистоплотный, слабодушный, больной и неаппетитный человек.
   И перед ним все падают ниц. Слепые они, что ли? "Апостолом правды"  они
величают его. Не видят они, что у него что ни слово,  то  ложь?  Отдельная
страница, взятая сама  по  себе,  звучит  убедительно.  Но  уже  следующая
опровергает предыдущую. Он попросту  не  способен  говорить  правду,  этот
Жан-Жак. Любое событие теряет для него свою правдоподобность  в  ту  самую
минуту, когда оно происходит. Преследуемый своими эмоциями,  он  бросается
из одной крайности в другую, все у него колеблется, для  него  нет  ничего
устойчивого. Можно ли такое  шатание,  такую  неустойчивость  выдавать  за
философию? Она покорно благодарит за подобную философию. Это  просто  черт
знает что, одно кривлянье.
   Жильберта захлопнула книгу, задула свечи, попыталась заснуть. В ушах ее
звучала  песенка:  "Простилась  я  с  милым,  простилась  с  желанным,  не
встретимся вновь".
   И опять она думает о Фернане, да еще под  неотступную  мелодию  нелепой
песенки Жан-Жака. Тысячи раз она клялась себе не вспоминать б