Мартина,  как
тот, узнав о случившемся, посочувствует и все-таки посмеется над ним.
   Все молчали, смотрели на Фернана, ждали.
   Маркиз был потрясен. С каким наслаждением он велел бы заложить  лошадей
и сам отвез бы сына за границу. Но он знал своеволие  Фернана,  знал,  что
никакие просьбы и  самые  добрые  советы  не  помогут.  Он  заставил  себя
молчать.
   Зато снова заговорил мосье Робинэ.
   - Разрешите мне, старику, дать вам совет, - сказал он. - Возьмите  вашу
лучшую лошадь  и  скачите  отсюда  прочь.  Вы  никому  не  поможете,  если
останетесь, только себе повредите.  Еще  много  воды  утечет;  раньше  чем
свобода восторжествует, а дожидаться этого в Бастилии - радости мало.
   Фернан вспомнил, как Робинэ однажды уже давал ему совет. Он  был  тогда
прав и все же не прав. Так и теперь.
   - На вашем месте я не пренебрег бы советом мосье Робинэ, - ко всеобщему
удивлению, сказал и Матье. Видно было, каких усилий ему стоило  произнести
эти несколько слов; дело было, несомненно, нешуточное, если смелый и столь
щепетильный в вопросах чести граф Курсель советовал бежать.
   Жильберта ни слова не сказала,  она  только  смотрела  на  Фернана,  не
отводя глаз. Он знал: она сочла бы глупостью, если бы он остался, но  она,
конечно, была бы разочарована, если бы он бежал. И так же точно  отнесется
к этому Мартин. Мартин поднимет его на смех,  если  он  останется,  и  еще
больше - если уедет. А разве Мартину не угрожает такая же опасность? Очень
возможно, что он уже скачет куда-нибудь, где можно укрыться.  Но  все-таки
он ухмыльнется и скажет: "Что позволено Мартину Катру, того  нельзя  графу
Брежи".
   Фернан поблагодарил друзей за их участие и сказал, что подумает.
   Через час к нему  прибежал  возбужденный  и  напуганный  мосье  Гербер.
Несколько раз он начинал  говорить  и  беспомощно  обрывал  себя,  наконец
сказал: он знает, что его  дорогой  ученик  Фернан  всегда  прислушивается
только к голосу собственного сердца. Но он, Гербер, хотел бы лишь обратить
внимание Фернана на  то,  что  Жан-Жак,  несомненно,  посоветовал  бы  ему
укрыться от произвола властей. Жан-Жак не раз бывал в таком же  положении,
как Фернан, и он считал, что уж лучше претерпеть муки бегства и  изгнания,
но только не насилие. Фернан от всего сердца пожал руку своему наставнику;
всегда такой красноречивый, мосье Гербер говорил запинаясь  и  не  находил
слов.
   Фернан остался в Эрменонвиле, ожидая появления жандармов с  ордером  на
арест.



10. ЖАНЫ И ЖАКИ

   Ордер на арест Фернана де Жирардена от 10  июля  был  последним  тайным
указом такого  рода,  подписанным  королем  Людовиком  и  скрепленным  его
печатью. И указ этот не был  выполнен.  Бастилию,  куда,  согласно  ордеру
должны были заключить Фернана, 14 июля взял штурмом народ города Парижа.
   Какое неописуемое ликование! Вся страна ликовала, ликовал весь мир.
   Жирарден пришел на могилу своего Жан-Жака.  Тихо,  страдая  от  избытка
чувств, он возвестил Жан-Жаку о великом  событии:  "Ты  победил,  Жан-Жак!
Оплот  тирании  пал.  Всеобщая  воля,  твоя  Volonte  generale   разорвала
тысячелетние цепи. Народ взял свою судьбу в собственные руки так,  как  ты
учил и предсказывал, мой друг и учитель".
   Братья  короля,  принц  де  Конде,  реакционная   часть   аристократии,
многочисленные прелаты, консервативные министры бежали за границу.
   "Тебе, господи, хвалу воздаем!" - пели в соборе Парижской богоматери. К
белому цвету королевской лилии, старому  флагу  страны,  присоединили,  по
предложению  Лафайета,  синий   и   красный   цвета   города   Парижа,   и
сине-бело-красная кокарда стала  знаменем  новой,  прогрессивной  Франции.
Королю пришлось  уступить  настойчивому  требованию  народа  переехать  из
Версальского дворца в столицу и, украсив свою шляпу трехцветной  кокардой,
показаться на балконе ратуши ликующим парижанам.
   Всю страну  обуревало  единое  мощное  чувство;  единый  мощный  порыв,
рожденный идеями Жан-Жака, сплотил ее.
   В городе Санлисе факельное шествие подошло к дому Фернана, для которого
освобождение страны означало и личное освобождение, и, вобрав его  в  свои
ряды, двинулось дальше. Второе факельное шествие подошло к дому Мартина  и
вместе  с  Мартином  двинулось  дальше.  На  площади  перед  собором  была
воздвигнута небольшая трибуна. Там певец  города,  его  поэт  мосье  Мийе,
обратился с речью к Фернану.
   - О ты, отпрыск стариннейшей аристократической фамилии! Ты связал  себя
с народом и принес ему свое сердце и свое достояние, -  воскликнул  он  и,
протягивая  Фернану  трехцветную  кокарду,  продолжал:  -  Ученик  и  друг
Жан-Жака, всем известны твоя добродетель и твоя  любовь  к  отечеству.  Ты
достоин этой кокарды. Носи ее!
   Затем подняли на трибуну Мартина, чествовали и его, и под овации народа
Мартин и Фернан обнялись.
   События  обгоняли  одно  другое.  Национальное  собрание   торжественно
провозгласило Декларацию прав  человека  и  гражданина  фундаментом  новой
Франции. Феодальный строй был свергнут.  Монастыри  упразднены,  церковная
собственность передана светским властям. Национальная  гвардия,  возникшая
накануне  штурма  Бастилии,  была  преобразована   в   регулярную   армию;
командование взял на себя  Лафайет.  Короля  принудили  навсегда  покинуть
Версальский дворец и перенести свою резиденцию в Париж, куда он и переехал
вместе с семьей.
   Вся страна была охвачена подъемом, верой в  светлое  будущее;  не  были
забыты и духовные отцы революции.  Если  энциклопедисты  считали  Вольтера
крестным отцом нынешних событий, то народ почитал Жан-Жака.  Из  миллионов
людей, провозгласивших Жан-Жака  своим  святым  покровителем,  подавляющее
большинство не прочитало ни единой строчки из его книг; но  умы  волновали
его великие лозунги и  простая  увлекательная  легенда  его  жизни  и  его
творчества.
   Началось новое паломничество в Эрменонвиль. Снова  появился  здесь  тот
самый студент из Арраса, ныне уже не  безвестный,  Максимилиан  Робеспьер.
Блестяще закончив  курс  обучения,  он  поселился  в  родном  городе,  где
прославился политическими и литературными трудами; город выбрал его в свою
академию,  а  провинция  Артуа  послала  своим  депутатом  в  Национальное
собрание. И вот он стоит у могилы Жан-Жака, высокочтимого и  боготворимого
учителя, и душа его не вмещает напора огромного чувства: "Я хочу, я обещаю
претворить в жизнь провозглашенные  тобой  принципы.  Все  до  единого,  -
клянется он про себя, - все до единого".
   Прибыл в Эрменонвиль на могилу Жан-Жака и барон Гримм.  Маркиз  не  мог
отказать себе в удовольствии дружески поддеть  его.  Как,  мол,  мосье  де
Гримм и энциклопедисты высмеивали труды Жан-Жака, называли их  путаными  и
безрассудными, а между тем эти "безрассудные труды" вызвали к жизни  такое
мощное движение, о котором ни один философ и не мечтал даже.
   - Не я тот человек, который вздумал бы оспаривать исторические  заслуги
нашего покойного друга, - ответил мосье де Гримм. - Но, быть может, именно
непоследовательность  его  принципов  и  привлекает  к  нему  человеческие
сердца? Его несвязное изображение слабостей  и  противоречий  современного
нам общества как раз и действует на умы; тяжелые  на  подъем  массы  легче
привести в движение, если обращаются к  их  чувству,  а  не  к  разуму.  Я
надеюсь лишь, - серьезно и запальчиво сказал он  в  заключение,  -  что  о
Вольтере  своевременно  вспомнят.   Только   следование   Вольтеру   может
предотвратить разгул страстей, способный обратить свободу, которую имеет в
виду Жан-Жак, в анархию.
   Казалось, что депутаты Национального собрания разделяли  взгляды  мосье
де  Гримма.  Национальное  собрание  приняло  решение  перенести   останки
великого Вольтера, которому тринадцать лет назад старый  режим  отказал  в
погребении  в  Париже,  из  отдаленного  уголка  страны,  где   они   были
похоронены, в Пантеон - храм вечной славы.
   Жирарден услышал об этом решении с двойственным  чувством.  Разумеется,
отрадно, что оскорбление, нанесенное умершему Вольтеру,  ныне  искупается,
но он, Жирарден, не  мог  допустить,  чтобы  чествование  памяти  Вольтера
затмило славу его Жан-Жака. Он приобрел гранитные плиты из руин Бастилии и
затем заказал высечь на одной из них рельефное  изображение  учителя,  под
ним  слова:  "Создатель  освобожденной  Франции",   и   подарил   барельеф
Национальному  собранию.  Он  был  доволен,   что   изображение   Жан-Жака
установили  над  ораторской  трибуной,  на  самом  почетном   месте   зала
заседаний.
   А вообще кислые предостережения мосье де Гримма нисколько  не  повлияли
на гордое ликование Жирардена. От всей души признал он  власть  Свободы  и
Равенства. Его не огорчила потеря  дорогих  сердцу  прав.  Собственноручно
вычеркнул он из дворянских реестров свои титул и  звания,  когда  институт
дворянства был упразднен, и попросил разрешения заодно  уж  отказаться  от
своих  аристократических  имен  Рене-Луи,  заменив  их  именем  Эмиль,  по
названию революционного педагогического романа своего великого друга.
   Таким образом,  отныне  уже  не  маркиз  Рене-Луи,  а  гражданин  Эмиль
Жирарден, сопровождаемый управляющим и садовниками, совершал обход  своего
парка, и не  эрменонвильский  сеньор,  а  гражданин  Жирарден,  помещик  и
землевладелец, давал советы  гражданам  арендаторам.  Правда,  эти  советы
нередко еще смахивали на команды, иной раз подкрепляемые  властным  жестом
руки, вооруженной длинной гибкой тростью.
   Впрочем, Жирарден мало времени проводил теперь в Эрменонвиле, он  часто
уезжал в Париж. Там, в своем городском доме, он собирал друзей.  Бывал  на
многих собраниях крупных политических клубов. Чаще всего  его  можно  было
увидеть на улице Оноре, где в старой доминиканской церкви заседал один  из
таких клубов - клуб якобинцев, как его называли в обиходе.
   По предложению Жирардена, во дворе дома, где помещался  клуб,  посадили
Древо Свободы - один из тополей с могилы Жан-Жака в Эрменонвиле.
   Якобинский клуб стал вскоре наиболее влиятельным политическим обществом
города Парижа, и здесь Жирарден  излагал  новым  государственным  деятелям
принципы Жан-Жакова учения в том толковании, которое ему привелось слышать
из собственных уст учителя. Вытянувшись по-солдатски, стоял он на трибуне,
а за ним был бюст Жан-Жака и трехцветное знамя. Он говорил с непререкаемым
авторитетом: он был представитель Жан-Жака,  praeceptor  Galliae  [учитель
Галлии (лат.)].
   Помимо множества произнесенных им более или менее  коротких  речей,  он
выступил с двумя большими  речами.  Первая  была  посвящена  реорганизации
армии. Он дал себе труд  разыскать  высказывания  Жан-Жака,  подкрепляющие
его, Жирардена, профессионально-военные соображения, и речь  действительно
получилась достойная - речь специалиста, философа и революционера. Так  ее
и оценили якобинцы. Они горячо  аплодировали.  Больше  того:  решено  было
разослать   текст   речи   для   дальнейшего   распространения   по   всем
департаментам, муниципалитетам и патриотическим обществам.
   Воодушевленный успехом, Жирарден с еще большей  тщательностью  принялся
за подготовку  второй  речи.  Ее  темой  была  "Всеобщая  воля".  Жирарден
утверждал, что Всеобщая воля - это  основной  принцип  учения  Жан-Жака  о
государстве, и требовал, чтобы о каждом новом законе народ  предварительно
широко оповещался и чтобы закон входил в силу  лишь  после  одобрения  его
всенародным   голосованием.   Это   была   хорошо   обоснованная,   хорошо
сформулированная речь, в целом и в частностях подкрепленная высказываниями
Жан-Жака.  Но  якобинцы  выслушали  ее  холодно.  Соображения   гражданина
Жирардена по поводу реорганизации армии носили практический характер, были
вполне конкретны; а на этот раз его рассуждения представляли собой далекую
от жизни теорию, и если так мудрствовать в толковании принципов  Жан-Жака,
то от революции ничего не останется. Оратора вежливо дослушали и перешли к
очередному пункту повестки дня.
   Жирарден был огорчен. Он стал замечать, что с  некоторых  пор  депутаты
Национального собрания уклоняются  от  учения  Жан-Жака.  Необходимо  было
напомнить  им  о  великих  принципах,  провозглашенных  учителем;  и  если
кто-либо призван это сделать, то именно он, Жирарден. А его  слушали  так,
точно говорил какой-нибудь Дюпон или Дюран.
   Все дальше и дальше отходили законодатели от учения  Жан-Жака.  Жан-Жак
прямо говорил, что  ничего  не  следует  ни  добавлять,  ни  изменять  без
необходимости.  Они  же,  депутаты,  с  неистовым  пылом   и   без   нужды
переворачивали все вверх дном.
   В глубокой печали сидел Жирарден под  ивой,  устремив  взор  на  могилу
Жан-Жака. Что мог он сделать? Обратиться к массам  -  бесцельно,  это  ему
ясно. Он обращался к отдельным лицам, к вождям,  призывал  к  умеренности,
напоминал о Всеобщей воле. Ему намеками дали понять, что советы его никому
не нужны. Он сам себе казался теперь  докучливым  школьным  учителем,  его
слушали из уважения к прежним заслугам, но с ним не считались.
   Он перестал посещать клубы и массовые собрания. Принялся за переработку
своей  речи  в  обстоятельную  общедоступную  брошюру:  "О   необходимости
ратификации законов Всеобщей волей". Изливал  перед  мосье  Гербером  свою
горечь по поводу действий якобинцев.  Все  глубже  погружался  в  изучение
Жан-Жака.
   Замкнулся.



11. ВЗВЕЙСЯ НАД МИРОМ, ТРЕХЦВЕТНОЕ ЗНАМЯ!

   Фернан, не в пример отцу, находил, что декреты  Национального  собрания
отнюдь не  страдают  излишней  радикальностью.  На  его  взгляд,  народные
представители были чрезмерно осторожны, недостаточно  быстро  и  энергично
действовали.
   Почему, например, они допускали, чтобы законы исходили из Тюильрийского
дворца и провозглашались королем?  Почему  они  не  ограничивали  все  еще
реальную власть короля? Ведь всем известно, что если  не  сам  король,  то
королева  и  ее  советники,  в  комплоте  с  иноземными  монархами,  ведут
подпольную деятельность, направленную на подрыв Национального собрания.
   И почему народные представители не  проводят  сколько-нибудь  серьезных
реформ в колониях? Почему они довольствуются одним выражением сочувствия к
коренному населению обеих Индий?
   В водовороте огромных  парижских  событий  Фернаном  все  чаще  и  чаще
овладевало воспоминание о Сан-Доминго. И не  только  философские  проблемы
или низменное беспокойство о своих плантациях были тому причиной. Ярче чем
когда бы то ни было вставал перед ним образ Гортензии, и тогда страстная и
сильная тоска по ней охватывала его.  Отец  Гортензии  и  все  ее  родные,
вероятно, с ненавистью и издевкой говорят о парижских событиях. Сможет  ли
Гортензия разобраться в происходящем? Помнит ли она его, помнит ли, что он
говорил ей? Не покажется ли он смешным и ей?
   Быть может, он и в самом деле смешон, надеясь и мечтая,  что  переворот
принесет счастье и его любимому острову  Сан-Доминго?  Когда  Национальное
собрание торжественно  провозгласило  Декларацию  прав  человека,  он  был
уверен, что отныне и над французской Америкой взовьется трехцветное  знамя
революции, и чернокожие, составляющие большинство тамошнего  населения,  -
те  самые  благородные  дикари,  истинные  сыны  матери-природы,   которые
являлись предметом особой любви и заботы  Жан-Жака,  -  будут  освобождены
из-под гнета бесправия и порабощения. Но ничего этого не произошло.
   В Париже,  правда,  возникло  Общество  друзей  чернокожих,  в  которое
входило много видных и влиятельных людей. Но владельцы крупных плантаций и
другие  толстосумы,  владевшие  в  Сан-Доминго  всякого  рода  имуществом,
содержали в Париже весьма пронырливую агентуру.  Это  был  так  называемый
Колониальный комитет. Он действовал ловко  и  чрезвычайно  успешно.  Члены
комитета  предостерегали  депутатов  Национального  собрания  от  принятия
решительных законов,  неустанно  внушали  им,  что  равноправие  превратит
черных в хозяев Сан-Доминго, что испанцы и англичане не потерпят  этого  и
отторгнут весь остров. Доводы эти, искусно и  убедительно  преподнесенные,
оказали  свое  действие.  Национальное   собрание,   целиком   поглощенное
внутренними реформами, правда, объявило в расплывчатых выражениях о правах
человека, обязательных для всех, но на запросы  губернатора  и  коменданта
Сан-Доминго о статуте для черных дало такие каучуковые указания,  что  все
осталось по-старому.
   Фернана коробила и оскорбляла подобная половинчатость.
   Он подружился с Луи-Мишелем Лепелетье, бывшим  маркизом  де  Сен-Фаржо,
членом  президиума  Национального  собрания.  Лепелетье,  немногим  старше
Фернана, имевший свыше шестисот тысяч  ливров  годового  дохода,  считался
одним из самых богатых людей во Франции. И все же он безоговорочно душой и
телом был на стороне трехцветного знамени. Он  сам  внес  законопроект  об
отмене прав и преимуществ аристократии, деятельно участвовал в  проведении
гражданской конституции для духовенства, встреченной  в  штыки  Ватиканом,
поддерживал все передовые реформы.
   Лицо тщедушного на вид Мишеля Лепелетье запоминалось с первого взгляда.
Очень крутой лоб, широкий, резко очерченный рот, огромный крючковатый  нос
и сверкающие голубые глаза. Лепелетье приветствовал все новое, был  тонким
ценителем искусства, в науках чувствовал себя как дома. Уже в молодые годы
выдающийся юрист и председатель  трибунала  в  своей  провинции,  он,  как
никто, умел четко и логично формулировать сложные законы и указы.
   По образу жизни Мишель Лепелетье полностью оставался крупным вельможей.
Дом его, с множеством слуг, отличался роскошью, одежда - изяществом, кухня
- изысканностью. На домашней сцене его городского дворца ставились  лучшие
пьесы. Вообще-то народ невероятно злили такие повадки  аристократов,  этих
ci-devants, этих "бывших", но своего Лепелетье парижане любили, и когда он
проезжал по улицам Парижа в собственном роскошном экипаже,  направляясь  в
Национальное собрание, они провожали его приветственными кликами.
   Как ни  странно,  но  и  Фернану  нравились  аристократические  повадки
Лепелетье,  раздражавшие  его  в   других.   Правда,   у   Мишеля   тонкая
интеллектуальность   слегка   иронического   склада,    характерная    для
высокородной  знати,  сочеталась  со  страстной  верой  в  прогресс  и   с
безудержным стремлением обратить революционные идеи в дела.
   Фернану нравился весь круг друзей Лепелетье, в особенности его подруга,
актриса Эжени Мейяр, та самая, которая плакала  на  могиле  Жан-Жака.  Она
по-прежнему была убежденной последовательницей Жан-Жака и нового строя. Но
мадемуазель Мейяр, заразительная веселость которой составляла славу театра
Французской комедии, терпеть не могла болтовни о добродетели, бережливости
и   воздержанности   и   не   любила    многих    торжественно    трезвых,
угрюмо-аскетических    трибунов    Национального    собрания.    Революция
олицетворялась для нее в облике Мишеля Лепелетье, который совмещал в  себе
демократический пыл нового режима с духовной  утонченностью  и  изысканным
изяществом старого.
   У Фернана было немало мимолетных связей с  красивыми  женщинами.  Но  к
Эжени Мейяр его влекло нечто большее, чем  случайная  прихоть.  Однако  он
знал, что она  всей  душой  любит  своего  умного,  безобразного,  живого,
обаятельного Лепелетье. К нему, к своему другу Мишелю, пришел Фернан и  со
своими тревогами о судьбах Вест-Индии.
   Мишель разъяснил ему, что нет никакого смысла издавать прямой  закон  о
раскрепощении цветных народов, ибо провести  его  в  жизнь  можно  лишь  с
помощью силы, а имеющиеся войска нужны в метрополии.
   - Так что же, выходит, надо предать дело освобождения колоний? - мрачно
сказал Фернан.
   Мишель положил ему руку на плечо.
   - Не торопитесь, - уговаривал он его. - Передо  мной  не  раз  возникал
вопрос: нельзя ли, если не неграм, то хотя бы мулатам,  дать  равноправие.
До сих пор, правда, гражданам законода