льма Телля", и лирик  Робер  Виже,  чьи  стихи  вся  Франция  знала
наизусть.  Тут  был  очень  спокойный  состоятельный  гражданин  Дежарден,
ободрявший отчаявшихся и вдруг выбросившийся из окна. И  среди  всех  этих
ипохондриков и  оптимистов,  стариков  и  детей,  бранчливых  и  уживчивых
носились  и  лаяли  собаки,  большие  и  маленькие;  ибо   каждый   второй
заключенный приводил с собой в тюрьму свою собаку.
   Когда позволяла погода, заключенные гуляли в саду. Вечерами  мужчины  и
женщины собирались в  общей  комнате,  в  зале.  Надписи  на  стенах  зала
возглашали:  "Идеалами  истинного  патриота  в  любой  жизненной  ситуации
неизменно остаются - Свобода, Равенство  и  Разум".  Или:  "Свободолюбивый
любит свободу, даже если у него насильно ее отняли". Под  этими  надписями
вывешивалось обычно меню на завтрашний день.
   В зале играли  во  всевозможные  игры:  в  шахматы,  трик-трак,  карты.
Женщины  щипали  корпию,  многие  читали,   некоторые   музицировали   или
декламировали,  мужчины  и  дамы  вели   светские   разговоры.   Обсуждали
злободневные события тюрьмы, где всегда случалось что-нибудь из  ряда  вон
выходящее,  и  фантазия  узников  приукрашивала  эти  сенсации  еще  более
сенсационными подробностями. Ежевечерне кто-либо  читал  вслух  "Монитор",
правительственную газету,  дававшую  повод  к  бесконечным  дискуссиям  на
политические темы. И хотя было  известно,  что  среди  заключенных  немало
"легавых", осторожность почти не соблюдалась, и порой  между  демократами,
умеренными и теми, кто почти не  скрывал  своих  монархических  убеждений,
разгорались  ожесточенные   споры.   Осмотрительные   люди   призывали   к
спокойствию либо покидали зал.  Иной  раз  беседа  поднималась  на  высоты
философии. Чаще, однако, она кончалась грубой перебранкой,  и  собеседники
откровенно излагали свое мнение друг о друге.
   Пришла зима. Снега в этот  год  было  больше,  чем  обычно,  и  в  саду
началось веселье. Катались на  салазках,  лепили  снежных  баб,  играли  в
снежки, дети и собаки шумели и радовались.
   Но как ни красочна, как ни весела была жизнь в Ла-Бурб,  узники  знали,
что над ними занесен топор палача. Забыть  об  этом  не  удавалось  ни  на
минуту. Ежедневно  кого-нибудь  из  заключенных  увозили  в  Революционный
трибунал, и в двух случаях из трех  трибунал  выносил  смертный  приговор,
который в двадцать четыре часа приводился в исполнение. Состав заключенных
в Ла-Бурб отличался большой текучестью.
   Когда и кого настигнет злая судьбина, когда последует вызов в Трибунал,
- зависело от настроения того  или  иного  судьи,  присяжного  заседателя,
депутата, городского советника, мелкого писаря или  даже  от  какой-нибудь
пометки в деле. Ла-Бурб была преддверием гильотины, и ожидание  изматывало
нервы.
   Узники старались не думать об опасности. С головой  погружались  они  в
крайне ограниченную повседневность Ла-Бурб, без  конца  болтали,  заводили
друзей и наживали врагов. Внутреннее  напряжение  искало  себе  выхода  во
вздорных стычках; заключенные ссорились по поводу взаимных оскорблений,  о
которых якобы узнавали от третьих  лиц,  по  поводу  несправедливости  при
раздаче еды и по разным другим  мелочным  поводам.  Каждый  призывал  всех
остальных  в  свидетели  и  судьи,   создавались   партии,   вынужденность
постоянного совместного пребывания увеличивала раздражительность.
   Бывало  тут  и  карикатурное  соперничество,  смехотворная  потребность
блистать в этой жалкой компании, в которую попадали  не  по  доброй  воле.
Так, например, вечерами в зале иной раз забавлялись  игрой  в  буриме;  из
редко употребляемых, отдаленных по смыслу, рифмующихся  слов  составлялись
окончания стихотворных строк, и  надо  было  соединить  их  в  осмысленное
стихотворение. Среди заключенных находились писатели и поэты, произведения
которых прославились на всю  Европу:  Флориан,  Виже.  Все  они  принимали
участие в дурацкой игре сначала в шутку, но постепенно входили в  азарт  и
старались изо всех сил. Победа, однако, доставалась обычно не им, а некому
Деламелю, заурядному адвокату; это задевало поэтов за живое.
   Тут были актеры, пользовавшиеся  шумной  славой,  Флери  и  Дюгазон  из
театра Французской комедии. Борьба за роли, которую они с десяток лет,  не
гнушаясь самых низменных средств, вели друг с другом,  служила  постоянным
предметом разговоров в Париже. Теперь соперники жили в тесной  дружбе,  их
часто видели прогуливающимися рука об руку.  Вечерами  в  зале,  когда  их
просили что-нибудь прочитать, они не заставляли себя долго уговаривать. Но
если только одному из них выпадала возможность  показать  свое  искусство,
другой не скрывал обиды. Однажды после такой  "обиды"  мосье  Флери  ночью
явился в камеру Фернана и его товарищей,  рассказал  какой-то  анекдот  по
поводу одного представления "Митридата" и прочел знаменитый монолог.
   Однако все усилия уйти от мыслей о том темном, что каждому  предстояло,
мало помогали. Оно всегда было тут, всегда и  сквозь  все  пробивалось.  И
каждый про себя готовился мужественно принять смерть.
   Мосье де  Николаи,  один  из  министров  Пятнадцатого  и  Шестнадцатого
Людовиков, был вызван в Трибунал во время обеда.
   - Велите жандармам подождать, пока я кончу, - сказал он. Он потребовал,
как всегда, кофе и ликер. Добрый доктор Дюпонтэ спросил, не  помассировать
ли ему на прощание больное плечо.
   - Благодарю, - ответил мосье де Николаи, - не стоит  беспокоиться.  Мой
недуг перекочевал в затылок, а не будет затылка, вылечится и плечо.
   Вообще  героически  остроумная  фраза  высоко  ценилась,  и   люди   не
отказывали себе в удовольствии броско  ответить,  даже  когда  знали,  что
расплаты не миновать.
   Так,  полковник  Лапалю  в  присутствии  других  заключенных  жаловался
городскому советнику Дюпомье, что вот уже почти год, как он здесь,  а  ему
все не объявляют, в чем, собственно, он обвиняется.
   -  Терпение,  гражданин,  -  успокаивал  его  советник.  -   Правосудие
справедливо, не век же здесь сидеть. Терпение!
   - Терпение! - передразнил  его  полковник.  -  Терпение  -  добродетель
ослов, но не солдат.
   Ему действительно не пришлось долго терпеть: через неделю он исчез.
   Гражданин Деламель, адвокат, был вызван в Трибунал как раз в ту минуту,
когда шла игра в буриме, в которой  он  всегда  так  блистал.  Он  сначала
закончил стихотворение, радуясь, что  внезапность  вызова  не  лишила  его
остроумия. Все  выразили  восхищение  его  мастерством.  Он  поблагодарил,
сказал поэту Флориану, который далеко не так успешно подбирал стихотворные
строчки:
   - Завтра, мосье, у вас будет одним конкурентом меньше, - пожелал  дамам
удовольствия от этой игры и в дальнейшем, поклонился и вышел.
   В Ла-Бурб все болезненно интересовались, как  вел  себя  тот  или  иной
осужденный, всходя на эшафот. Чаще всего осужденные держались мужественно.
Почти все, по примеру людей античного мира, заранее придумывали  последнее
слово, и многим удавалось спокойно произнести его.
   Подмастерье пекаря Аллен гордился своей принадлежностью к черни и любил
посмеяться над  прилизанными  манерами  аристократов.  Но  однажды,  когда
кто-то рассказал о новом случае мужественного поведения аристократа на его
последнем пути и наступило молчание, Аллен полууважительно заметил:
   - Жить по-человечески вы, "бывшие", не научились, но умирать -  это  вы
умеете.



2. СМЕРТЬ НЕ СТРАШИТ НАС

   Фернан, чей счет в банке был секвестрован, с досадой стал замечать, что
запас денег подходит к концу. Вопреки наступившему Равенству и  в  Ла-Бурб
деньги  обеспечивали  их  обладателю  удобства  и   почет.   Ремесленники,
находившиеся  в  тюрьме,  портные,  сапожники,  парикмахеры,  часовых  дел
мастера обслуживали состоятельного человека быстрее и лучше,  чем  других;
вознаграждение  за  труд  они  брали  не   по   затрате   усилий,   а   по
состоятельности клиента.
   Помимо всего  прочего,  многие  товарищи  по  заключению  обращались  к
богатому Фернану с просьбами ссудить их деньгами, а он не любил обманывать
чьи-либо надежды.
   Поэтому Фернан был очень  доволен,  когда  однажды  ему  тайно  вручили
солидную сумму; из намеков он понял, что деньги послал мосье Робинэ.
   Мысли о Латуре, об Эрменонвиле,  о  жизни  на  воле  не  так  уж  часто
тревожили Фернана. Как ни  странно,  но  больше  всего  напоминали  ему  о
прошлом многочисленные собаки, находившиеся в лагере; образы рыжей Леди  и
жирной пыхтящей собачонки Понпон возвращали его мысли к дорогим и  близким
людям.
   Но эти грустные воспоминания быстро вытеснялись  вздорными,  ничтожными
радостями  и  горестями  тюремного  обихода.  Фернан,  как  все  обитатели
Ла-Бурб, принимал живое участие в повседневной  жизни  тюрьмы.  Вместе  со
всеми  он  возмущался,  что  на  обед  сегодня  опять  гороховый  суп,   с
горячностью  обсуждал  приятные  или  раздражающие  свойства   надзирателя
Бенара, вместе со всеми смеялся над дурацкой манерой гражданина Буайанваля
перебивать каждого, кто рассказывал какую-нибудь забавную историю,  и  тем
самым разрушать всю соль ее. Если вечерами, во время игры в рифмы,  Фернан
удачно выходил из затруднения, он радовался и часто жалел, когда  ровно  в
десять раздавался звонок и все волей-неволей расходились по камерам.
   Среди заключенных женщин были хорошенькие и даже красавицы;  с  многими
из  них  можно  было  приятно  поговорить.   Мужчины   и   женщины   могли
беспрепятственно встречаться, и  изящный  гражданин  Дювивье  без  особого
труда добивался возможности показать дамам свои вытатуированные лилии.
   Условия тюремной жизни исключали уединение  и  вынуждали  к  известному
бесстыдству, но хорошие манеры соблюдались.
   Был назначен  новый  смотритель  тюрьмы,  грубоватый,  прямолинейный  и
Справедливый человек по имени Тирион. Он обратился  к  узникам  Ла-Бурб  с
речью:
   - Граждане и  гражданки!  Весь  Париж  рассказывает  анекдоты  о  нашем
заведении.  Говорят,  что  его  заслуженно  называют  болотом,   что   это
просто-напросто большой бордель. Я поставлен только затем, чтобы никто  из
вас не мог бежать. В мои обязанности не входит забота о вашей добродетели.
Но одно все же я хотел бы вам сказать: у  многих  из  вас  есть  основание
ждать от правосудия Республики быстрой расправы. На вашем месте я посвятил
бы свои последние дни  добродетели,  а  не  легкомысленным  удовольствиям.
Прощайте!
   Несмотря на такое предупреждение, в Ла-Бурб по-прежнему процветала игра
в любовь и ухаживание, порою бывала и ревность, а иной раз -  и  подлинная
привязанность. Влюбленные  охотно  принимали  свои  отношения  за  великую
страсть, даже когда это было всего лишь  бегством  от  завтрашнего  лютого
дня.
   Фернан наблюдал за этой  любовной  суетней  с  сочувствием  и  порой  с
улыбкой. А иной раз ему становилось жутко. Он видел тень смерти  на  лицах
своих товарищей по заключению. Люди, которые  тут  любезничали  и  любили,
превращались вдруг в паясничающие скелеты. Это не мешало ему разделять  их
радости.
   Не прошло и двух-трех недель,  а  он  уж  наравне  со  всеми  полностью
включился в  жизнь  Ла-Бурб.  Занятый  мелочными  заботами,  подстрекаемый
любопытством, он целыми днями носился по коридорам  и  комнатам  обширного
здания, по территории сада. Раненая нога донимала его сильнее, чем прежде,
но совет добряка доктора как можно больше двигаться  служил  ему  желанным
предлогом бегать от одного к другому, как делали все.
   В глубине души он ставил себя выше остальных, и  когда  ловил  себя  на
том, что поведение его ничем не  отличается  от  их  поведения,  удивлялся
себе, пожалуй, даже испытывал стыд.
   И все же он  был  не  таким,  как  все;  порой  постоянное  вынужденное
пребывание на людях жестоко его мучило. Товарищеские отношения, которых он
обычно настойчиво добивался, в  такие  дни  казались  ему  несносными.  Он
чувствовал неприязнь даже к тем, к  кому  питал  уважение  и  симпатии,  и
теперь он понимал, почему  Жан-Жак,  горячо  любивший  людей,  народ,  так
отчаянно боролся за свое одиночество.
   В такие дни Фернан искал возможности побыть одному. Он садился, скажем,
на скамью в саду и углублялся в книгу, всем своим видом  подчеркивая,  что
хочет быть один. С этим  никто  не  желал  считаться.  Не  только  громкие
разговоры проходивших мимо пар или целых компаний отвлекали его, но  любой
мог подойти к нему, бесцеремонно заговорить, поведать свои интимные  дела,
потребовать его суждения в том или ином споре, потребовать принять сторону
того или другого; и Фернан убедился, что малейшая  попытка  уклониться  от
сочувствия оскорбляла людей и толковалась как себялюбие и высокомерие.
   Даже ночью нельзя было остаться  наедине  с  собой.  В  той  же  камере
находилось еще семеро заключенных, из других камер приходили гости,  горел
свет.  Обитатели  Ла-Бурб  страшились  сна,  они   старались   не   спать,
предпочитали тысячи раз пережевывать уже сказанное. Они знали: им отмерены
считанные дни и ночи, каждый день и каждая ночь могли стать последними;  и
все-таки они предпочитали заполнять время пустой болтовней, а не одинокими
думами.
   И когда наступали  наконец  тишина  и  мрак,  на  Фернана  обрушивались
горести других. Ибо  ночью  обретал  голос  страх  смерти,  подавляемый  в
течение дня. Заключенные разговаривали во сне, метались;  их  явно  мучили
кошмары.
   Иной раз, когда Фернан лежал в постели - отнюдь  не  жесткой,  -  страх
находил и на него. Мужественные слова: "И если революция  отнимет  у  меня
жизнь, она и тогда будет права" -  нисколько  не  помогали.  Страх  смерти
хватал за горло с такой жестокой силой,  какой  Фернан  не  знал  в  самые
мучительные дни американского похода. Бессмысленность того, что творили  с
ним, приводила его в бешенство. Ему казалось, он  вот-вот  задохнется;  он
ловил ртом воздух.
   В Ла-Бурб был заключен и  некий  мосье  Риуф,  тихий  пожилой  человек,
большую часть своей жизни посвятивший  переводу  Лукреция  на  французский
язык. Перевод был давно закончен, уже вышел вторым изданием  в  улучшенной
редакции, был в десятый, в последний раз отшлифован и переработан. Теперь,
несмотря на шум, постоянно стоявший в тюрьме, мосье Риуф перерабатывал его
в одиннадцатый, сверхпоследний раз, останавливаясь  на  ненужных  мелочах,
возвращаясь к одному и тому же и больше всего беспокоясь, что его  вызовут
в Трибунал раньше, чем он закончит последнюю, наиболее точную редакцию.  К
Фернану, хорошему латинисту, он очень привязался, не проходило дня,  чтобы
он не прибегал к нему, радостно возбужденный:  ему  удалось  передать  еще
один тончайший оттенок.
   Вновь и вновь читал ему гражданин Оноре Риуф  строки  Лукреция  и  свой
перевод. Чаще всего - известные стихи о смерти, ясные и глубокие.  В  этих
стихах говорилось, что с телом  умирает  и  душа  и  поэтому  бессмысленно
бояться смерти; ведь она ведет в Ничто, где нет  больше  страданий.  Точно
так же, как наше поколение  не  чувствует  отчаянья  того  времени,  когда
Ганнибал стоял у ворот, мы после смерти  не  почувствуем  ужасов  грядущих
времен, хотя бы море затопило землю, а небо поглотило море.

   Nil igitur mors est, ad nos neque pertinet hilum
   Quandoquidem natura annul mortalis habetur.
   Значит, смерть нам - ничто и ничуть не имеет значенья,
   Ежели смертной должна непременно быть духа природа
   [цитаты из Лукреция в пер. Ф.А.Петровского].

   Фернан, лежа в постели и призывая сон, мысленно произносил эти строки -
на   латинском   языке   сильные   и   глубокие,    на    французском    -
равномерно-монотонные,   баюкающий,   усыпляющие.   Он   чувствовал,   как
погружается в черные беспредельные волны  забвения  и  сна,  как  его  "я"
растворяется, как тело уходит в бездну.  На  какой-то  миг  ему  удавалось
насладиться блаженством погружения в небытие, в сон.



3. ЧЕЛОВЕК ДОБР

   В замке Эрменонвиль поселилась  стража,  состоявшая  из  десяти  солдат
Национальной гвардии во главе  с  начальником  отряда  капралом  Грапеном.
Согласно приказу, солдаты не спускали глаз с неблагонадежного  гражданина.
Даже когда Жирарден спал, кто-либо из солдат дежурил  в  комнате,  даже  в
туалет отправиться ему не разрешалось без сопровождающего.
   А вообще говоря, солдаты были  славными  малыми.  Они  осведомлялись  о
самочувствии Жирардена, делились с ним мнением о погоде  и  не  обижались,
если он отвечал односложно или не отвечал вовсе.
   Ему было запрещено с кем-либо встречаться, писать или получать  письма.
Но по садам гулять разрешалось. Ежедневно посещал он могилу Жан-Жака; один
солдат перевозил его на остров, второй - сидел под ивой Жан-Жака.
   За эти дни с Жирарденом произошла глубокая,  разительная  перемена:  он
превратился в старика. Этот человек, всегда такой  прямой,  подтянутый,  в
котором с  первого  взгляда  можно  было  узнать  военного,  теперь  ходил
согбенный, волоча ноги, глядя перед собой в  землю,  и  если  кто-либо  из
стражников окликал его, он вздрагивал.
   Почему все это на него обрушилось?
   Он знал, что в Жан-Жаке таилось нечто опасное. Снова и снова  с  жгучей
четкостью возникало в нем одно воспоминание, которое он старался  подавить
в себе, - воспоминание о некой заметке на  полях  в  рукописи  "Исповеди".
"Thelo, thelo manenai - я  хочу,  да,  хочу  безумствовать"  -  греческими
буквами старательно вывел Жан-Жак на полях. Он, Жирарден, обязан был знать
об одержимости Жан-Жака, о том опасном и темном, что  таилось  в  нем.  Он
_знал_ об этом, и он это замалчивал, не сознавался ни себе, ни  другим.  И
вот теперь одержимость Жан-Жака охватила всю страну.
   Жирарден испугался  своей  мысли.  Какое  право  он  имеет  приписывать
учителю вину за безумие парижских тиранов? Разве  такие  мысли  не  измена
Жан-Жаку? Что за дело источнику, куда и к кому несутся его воды?
   Он стоял перед бюстом Жан-Жака. Он, он, Жирарден, не справился со своей
задачей, он не уберег живого Жан-Жака от врагов, и что еще страшнее  -  не
сумел уберечь его посмертно. Он спасовал и как толкователь  его  творений.
Судьба покарала Жирардена:  его  преследовали  фурии  за  то,  что  он  не
выдержал испытания.
   Он боялся, что сойдет с ума.  Начал  разговаривать  сам  с  собой.  "Из
утверждения  и  отрицания  рождается  истина",  -  произносил  он   вслух,
назидательно поднимая палец. Или: "Человек  добр",  -  с  горькой  иронией
повторял он знаменитое  изречение  Жан-Жака.  Стражники  качали  головами,
глядя на чудаковатого старика.
   Больше собственной участи терзала его тревога за Фернана. Он  превозмог
себя и спросил у солдат, что сделали с Фернаном. Солдаты пожимали плечами,
они не знали.
   Через неделю к нему допустили мосье Гербера.  Первый  вопрос  Жирардена
был:
   - Что с Фернаном?
   - Говорят, он пока в следственной тюрьме, - сказал Гербер.
   - Жив? - со страхом  в  голосе  переспросил  Жирарден,  чтобы  еще  раз
услышать подтверждение.
   - Да, - решительно ответил Гербер. - Мне это сказал мосье Робинэ, а  он
хорошо осведомлен.
   Гербер   заговорил   с   Жирарденом   по-немецки.   Сначала   гвардейцы
запротестовали,  потом  махнули  рукой.   Но   Жирарден,   своенравный   и
ребячливый, едва отвечал этому преданному человеку. Гербер только вздыхал,
сопровождая Жирардена на его прогулках.
   Однажды на одной из таких прогулок Гербер как бы для себя  читал  стихи
своего любимого Лукреция:

   Ибо, как в мрачных потемках дрожат и пугаются дети,
   Так же и мы, среди белого дня, опасаемся часто
   Тех предметов, каких бояться не более надо,
   Чем того, чего ждут и пугаются дети в потемках.

   И тут впервые за много дней Жирарден заговорил.
   - _Они страшнее_, -  сказал  он  тихо  и  озлобленно.  -  Помолчав,  он
прибавил: - Было бы хорошо,  если  бы  вы,  мосье,  помогли  мне  почитать
Лукреция. Боюсь, что моего знания латыни не хватит для этого.
   Так стихами Лукреция поддерживали дух