, но знающей жизнь и людей и  хорошо  видящей,  что  делается  вокруг,
многое сложилось бы иначе, господин маркиз.
   На мгновение Жирарден света невзвидел от  душившего  его  гнева  -  так
возмутила его эта подлая попытка  вымогательства.  Но  он  овладел  собой.
Старуха рассчитывала на немедленное получение наследства, у нее ничего нет
за душой, кроме этих рукописей, понятно,  что  столь  вульгарная  особа  в
подобной ситуации теряет всякое благоразумие и черт знает что  выдумывает.
Пока что, и это  главное,  -  необходимо  предотвратить  всякие  разговоры
вокруг "Исповеди", надо деньгами заткнуть  этот  подлый  рот,  и  в  конце
концов он поступит в духе Жан-Жака, если возьмет на себя заботу о его жене
и ее матери.
   - Испытываемые вами трудности извиняют все то лишнее, что  вы  изволили
тут наговорить.  -  И  высокомерно,  почти  не  скрывая  своей  антипатии,
продолжал: - Я готов временно взять на себя выплату упомянутых  английских
пенсий. Рассматривайте это как ссуду под рукописи.
   Мадам  Левассер  с  самого  начала  одолевали  сомнения,  будут  ли  им
выплачивать  английские  пенсии,  теперь   она   была   приятно   поражена
предложением маркиза и сказала:
   - Простите старую женщину, на голову которой обрушилось  столько  горя,
если она порой и сболтнет что лишнее, господин маркиз. Я всегда знала, что
вы - наш доброжелатель и что вы не бросите нас, бедных вдов,  на  произвол
судьбы.
   И, довольная, повернулась и пошла.
   Жирарден тоже  был  доволен  собой,  он  действовал,  как  верный  друг
Жан-Жака и как верный хранитель его творений.
   Он остановился перед посмертной  маской  Жан-Жака,  сделанной  Гудоном.
Глубокий меланхолический покой исходил  от  этого  лица,  и  тем  страшнее
казалась впадина на нем - след раны, зловещее углубление,  проходившее  от
изрезанного складками лба через весь правый  висок.  Отчетливо  вспомнился
Жирардену разговор со скульптором,  когда  он,  Жирарден,  впервые  увидел
маску. "Вы не могли бы... мосье, смягчить неровности с правой стороны?"  -
спросил он с несвойственной ему нерешительностью. "Нет, мосье", -  коротко
ответил Гудон. А с  тех  пор  как  Жирарден  познакомился  с  "Исповедью",
проломленный висок зиял еще грознее. Чего только не  насочинит  падкая  до
сплетен толпа,  каким  только  злобным  толкованием  не  оплетет  она  эту
вмятину, если к ней на зубок попадет история жизни учителя.
   Насочинит! Внезапно его потрясло сознание, что здесь незачем  сочинять.
Он все это время обманывал себя, он на все закрывал глаза, еще только  час
назад  он  возмущался  ужасающе  прямыми  словами  старухи,  как  попыткой
вымогательства. Теперь он  вдруг  понял:  "болтовня"  была  правдой.  Этот
Николас... "Произнеси!" - приказал он себе... Он убил Жан-Жака.
   Ноги у Жирардена подкосились, ему пришлось сесть. Он  виновен,  старуха
справедливо  взваливала  вину  на  него.  Нельзя  было  так  легкомысленно
заглушать в себе внутренний голос в тот раз, когда он,  Жирарден,  заметил
непорядок на потайной доске с ключами. И  во  второй  раз  он  не  захотел
услышать предупреждения, когда была отравлена собака. И в  третий  раз  он
ничего не предпринял, когда старуха, все понимающая своим низменным  умом,
требовала, чтобы он прогнал этого молодчика. Надо было действовать  тогда,
надо было вышвырнуть конюха вон.
   И все-таки можно ли сказать, что он, Жирарден,  виновен?  Ведь  у  него
были все основания принимать за пустую  болтовню  слухи  об  этой  Терезе.
Разве сам Жан-Жак, как о том свидетельствует "Исповедь", не верил  Терезе?
Разве он, Жирарден, обязан был быть умнее учителя?
   Да, да, обязан был. Именно так. Жан-Жак мог себе позволить верить.  Его
задачей было ясновидение в большом, а не в ничтожном - не в таком, как его
потаскуха Тереза. Жирарден же, знавший двор и людей, командовавший армией,
не имел права быть глупее, чем старуха Левассер.
   Что же ему делать? Что мог он сделать? Если бы даже тогда, стоя у трупа
Жан-Жака, он так же ясно представлял себе взаимосвязь событий, как сейчас,
он все равно вынужден был бы молчать и лгать. Раз он оставил у себя  этого
конюха, раз он тогда неправильно поступил, он обрек себя на  необходимость
и дальше молчать, и дальше лгать, и предпринимать сотни  позорных,  лживых
шагов, чтобы преградить путь  правде,  становившейся  все  более  и  более
опасной.
   Покарать убийцу он не мог. Но  одно  он  может  сделать:  порвать  свое
темное сообщничество с ним, прогнать его с позором и проклятиями.
   Он вызвал к себе Николаса.
   Спросил его строго и коротко, продолжает ли он обслуживать дам в Летнем
доме. Николас ответил с наглой учтивостью:
   - Да, господин маркиз. Ведь в конюшнях почти нечего делать,  поэтому  я
часть времени посвящаю обслуживанию дам.
   Жирарден сухо спросил:
   - Вы состоите в интимной дружбе с вдовой Руссо?
   - Нельзя сказать, чтобы вдова Руссо не благоволила ко  мне,  -  ответил
Николас и, чуть заметно ухмыльнувшись, деловито продолжал: - Я был бы себе
лиходеем, если б не поддерживал этой дружбы.
   - Извольте немедленно убраться из Эрменонвиля! -  крикнул  Жирарден.  -
Сегодня же!
   Николас, поскольку до сих пор его никто не  трогал,  полагал,  что  вся
история погаснет, как догоревшая сальная свеча: чуть повоняет и забудется.
Это, надо думать,  старуха,  вислозадая  кляча,  не  давала  покоя  идиоту
маркизу. Как бы там ни было, но сейчас придется отступить.
   - Что же, пожалуйста, если вы  думаете,  что  мой  уход  повысит  славу
господина философа; - пожав плечами, нагло проговорил  он.  Маркиз  поднял
трость. Николас не дрогнул. - Вам не выбить из меня  дружеские  чувства  к
мадам Руссо, господин маркиз, - учтиво сказал он.
   - Мой судья получит указание  бросить  вас  за  решетку,  если  вы  еще
когда-нибудь осмелитесь  ступить  на  мою  территорию,  -  не  допускающим
возражения тоном объявил маркиз.
   - Не тревожьтесь, господин маркиз, - сказал Николас, - я по  горло  сыт
достопримечательностями Эрменонвиля.
   Выбросив из своего  дома  этот  ком  грязи,  Жирарден  почти  физически
почувствовал,  как  несносна  ему  постоянная  близость  обеих  женщин.  К
сожалению, он не мог, не  возбуждая  скандальных  толков,  прогнать  вдову
Жан-Жака и ее мать из Эрменонвиля, где находилась могила Жан-Жака. Но,  по
крайней мере, их надо упрятать куда-нибудь подальше, с глаз долой.
   Швейцарский  домик  был  готов,  тот  самый  маленький  домик,  который
Жирарден строил для Жан-Жака. Он велел передать женщинам  свое  пожелание,
чтобы они туда переселились.
   В последний раз, исполненный умиленной грусти, посидел он на том  самом
пне на опушке леса, откуда в свое время Жан-Жак смотрел,  как  растет  его
дом. И больно и  смешно,  что  не  Жан-Жак,  а  эти  женщины  поселятся  в
швейцарском домике. Но здесь они хотя бы не будут попадаться Жирардену  на
глаза.
   Они переехали, и отныне Жирарден даже близко не подходил к швейцарскому
домику.



8. ИЗГНАНИЕ ЗЛОГО ДУХА

   Жирарден передал Фернану гербарий, с такой любовью собранный  покойным.
Мадам Левассер прислала его вместе с рукописями. Но Фернан утратил  всякий
интерес  к  ботанике,  он  не  умел,  подобно  учителю,  протягивать  нити
воспоминаний от засушенных растений к людям и событиям.
   В его воспоминаниях Жан-Жак все больше  приобретал  черты  величия,  но
зато живые черты, как  в  сокровеннейшей  глубине  души  признавался  себе
Фернан, все больше и больше бледнели.
   Скорбя об учителе, он старался совсем не думать о собственном  бессилии
и собственной вине. И так как отец прогнал Николаса, то  многое  из  того,
что было запутано, распуталось без  участия  Фернана,  а  с  тех  пор  как
женщины переселились в швейцарский домик и он почти не встречал их больше,
он нередко на долгие часы, а то и дни забывал о Терезе и  о  том  ужасном,
что было с ней связано. Он  с  готовностью  поддавался  разумным  уговорам
всегда такой ясной Жильберты, а она убеждала его, что тяжкие дни прожиты и
отжиты и нечего к ним возвращаться.
   Иной раз, правда, когда он стоял перед посмертной маской  Жан-Жака,  им
овладевало страстное  желание  искупить  свою  вину,  что-то  предпринять.
Посмертная маска с вмятиной на виске, а не  торжественный  бюст  Жан-Жака,
была действительностью.
   Фернан знал, что и в деревне Эрменонвиль людей не перестает  будоражить
смерть Жан-Жака. Заметив  приближающегося  Фернана,  они  обычно  обрывали
разговоры.
   Однажды он напрямик спросил Мартина Катру:
   - Что там у вас такое? О чем вы шушукаетесь?  И  почему  вы  умолкаете,
когда я подхожу?
   Мартин усмехнулся.
   - Ты  что,  сам  сообразить  не  можешь?  -  сказал  он  своим  высоким
пронзительным голосом. - Толкуют все насчет вашего покойного святого.
   - Что же они там  насочинили,  интересно?  -  спросил  Фернан  с  плохо
наигранной иронией.
   - Насочинили? - переспросил Мартин, пожимая широкими плечами. -  То  же
самое, что и вся страна.
   Фернан покраснел.
   - Может быть, ты соблаговолишь несколько точнее выразиться? - сказал он
вызывающе, и так как Мартин молчал  и  только  смотрел  на  него  черными,
умными,  насмешливыми  глазами,  он   надменно   скомандовал:   -   Изволь
объясниться!
   - Если вы заговорили со мной таким тоном, граф Брежи, - сказал  Мартин,
- то было бы правильнее на сегодня прекратить нашу приятную беседу.
   - Да говори же, говори наконец, - заклинал его Фернан. - Почему  каждое
слово нужно из тебя клещами вытягивать?
   Хотя Фернан совсем не глупый малый, но кое в чем он все-таки ограничен,
ведь это аристократ, думал Мартин; однако не может же  он  быть  настолько
ограничен, чтобы не знать того, что всему свету известно.
   - Неужели тебе и вправду нужно еще объяснять? - спросил Мартин.
   - Да скажи наконец, скажи, - настаивал Фернан.
   Мартин, пожав плечами, ответил:
   - Ну  хорошо.  Если  человек  отправляется  к  праотцам  или  если  его
отправляют к праотцам таким подлым образом, то следовало бы, как  полагают
наши деревенские, как полагаю  я,  да  и  решительно  все,  разобраться  в
случившемся. Вы же не захотели разбираться.  Сначала  вы  не  знали,  куда
усадить вашего гостя, какие еще почести ему воздать, а  потом,  когда  ваш
конюх проломил ему череп, вы просто закопали его в землю и точка. Вот  это
они, наши деревенские, не очень-то одобряют.
   Фернан отлично знал, о чем толкуют в  деревне,  но  когда  он  все  это
услышал, сказанное  недвусмысленными  словами,  его  живое  лицо  исказила
гримаса ужаса.
   - Проломил череп? Наш конюх? - ошеломленно повторял он.
   Такая безмерная глупость, или притворство, или и  то  и  другое  вместе
возмутили Мартина.
   - А кто же? - грубо сказал он. - Ведь всем известно,  что  жена  вашего
святого без памяти втюрилась в этого английского конюха,  а  святой  мешал
им. Они и решили от него избавиться. Ясно, как дважды два.
   Фернан впился в Мартина глазами, горевшими бессильным гневом. А Мартин,
раздраженный  такой  младенческой  наивностью,  едва  ли  не  сочувственно
добавил, сам все же немножко растерянный:
   - Она многим вешалась на шею, эта особа.
   Фернан испугался до смерти. Этот  Мартин  все  знает.  Все  все  знают.
Piget, pudet, poenitet - досадовать, стыдиться,  раскаиваться,  машинально
повторял он про себя. Он непроизвольно закрыл лицо руками, так стыдно  ему
было.
   Мартин жалел его. И все-таки  рад  был,  что  сунул  все  это  под  нос
Фернану, этому аристократу. Он разошелся и не мог уж остановиться.
   - Не знаю, как там у вас, аристократов, думают насчет таких  вещей,  но
мы,  мелкий  люд,  называем  это  неслыханным  безобразием.  Сначала   ваш
английский конюх, наглая рожа, идет и приканчивает Жан-Жака, потом над его
гробом обнимается с его женой, а вы стоите рядом и преспокойно на все  это
посматриваете. Тут мы говорим: "Тьфу, пропасть!" И как-нибудь  наши  парни
подкараулят молодчика, когда он будет от  нее  возвращаться,  и  измолотят
так, что живого места на нем не останется.
   Фернан недоуменно уставился на Мартина.
   - Но ведь Николаса нет здесь, - сказал он. - Батюшка его давно прогнал.
   Удивление Мартина было не меньше.
   - Ах ты, мой херувимчик невинный, - издевался он. - Конечно же, негодяй
здесь. Где у тебя глаза? Конюх на службе у Конде. От вас до Конде  не  так
уж далеко.
   Это было чудовищно, но Фернан не сомневался, что так оно и есть.  Принц
Конде всегда рад подложить отцу свинью.
   Он  носился  по  лесу,  сгорая  от  ярости  и  стыда.  Даже   крестьяне
чувствовали, что так  этого  нельзя  оставить,  а  он,  Фернан,  безвольно
опустил руки и успокоился. Деревянный он, что ли? Он не вправе  допустить,
чтобы эта бессовестная женщина продолжала блудить с негодяем  над  могилой
Жан-Жака. Даже если придется застрелить это грязное животное.
   На этот раз он  не  станет  предварительно  вести  долгие  разговоры  с
Жильбертой, слушать ее проповеди благоразумия и трусости.
   Он пошел прямо к Жирардену. Сказал:
   - Вы прогнали английского конюха из ваших  владений,  батюшка.  Но  ваш
друг,  принц  Конде,  взял  его  к  себе  на  службу.  Николас  продолжает
обретаться в здешних местах и встречается с мадам Руссо.
   Судья Эрменонвиля, рапорт которого Жирарден выслушивал каждое утро, уже
докладывал, что известный Николас Монтрету все еще  проживает  в  соседнем
владении. Судья хотел еще  что-то  добавить,  но  Жирарден,  прервав  его,
спросил:  "Он  по-прежнему  показывается  в  Эрменонвиле?"  -   и   вполне
удовлетворился, когда судья на его  вопрос  ответил  отрицательно.  И  вот
теперь сын заставляет его снова вернуться к этой истории. Он рассердился.
   -  Дурацкие  слухи,  -  сказал  он.  -  Не  беспокой  меня   пустяками,
пожалуйста.
   - Нет, не слухи, - настаивал  Фернан.  -  Негодяй  встречается  с  этой
женщиной по-прежнему. Все это знают, все об этом говорят. Вы должны что-то
предпринять, батюшка. Заклинаю вас: примите какие-нибудь меры против него.
Решительные! Бесповоротные!
   Тон сына, настойчивый, обвиняющий, возмутил маркиза. Ни  разу  в  жизни
Фернан не позволял себе критиковать отца,  и  одной  дружбой  с  Жан-Жаком
нельзя объяснить столь  неслыханную  дерзость.  У  мальчика,  видно,  есть
основания посильнее, более личного характера. И тут  вдруг  ему  почему-то
вспомнилось,  как  Фернан  иногда  исчезал  перед  ужином  и  прятался  от
Жан-Жака. Все это, конечно, связано одно с другим:  Фернан,  должно  быть,
путался с этой потаскухой.
   Он почувствовал даже некоторое облегчение, что может  сорвать  гнев  на
сыне.
   - Как вы посмели явиться ко мне с подобными  слухами?  Как  вы  посмели
читать мне нравоучение? - прикрикнул он строго. Фернан,  густо  покраснев,
молчал, и Жирарден безжалостно спросил: - Граф Фернан,  в  чем  вы  хотели
признаться мне?
   Фернан был оскорблен. Он не пощадил себя, он  исполнил  тяжкий  долг  и
указал отцу, что убийца  все  еще  нагло  разгуливает  по  окрестностям  и
наслаждается плодами своего злодеяния и что это позор для  Эрменонвиля.  А
сеньор Эрменонвиля платит ему тем, что бросает тень на его побуждения. Ему
стыдно за отца.
   Вспомнилась мелочная строгость отца, в которой тот все годы держал его,
стараясь подчинить себе; вспомнилось,  как  отец  мытарил  и  изводил  его
всякими придирками. Вспомнилось,  как  отец  сломал  скрипку.  Вспомнились
страшные годы военного училища, куда отец  послал  его.  Отчетливо  всплыл
вдруг смешной и обидный эпизод,  случившийся  много  лет  назад.  Однажды,
когда Фернан был на  охоте,  отец  послал  за  ним  верхового  с  приказом
немедленно возвратиться домой. "Мосье, - сказал  ему  отец,  -  вы  забыли
закрыть за собой двери своей комнаты. Закройте - и тогда можете продолжать
охоту".
   Конечно, отец и любовь выказывал ему на много ладов. Он, например, взял
его с тобой в длительное путешествие по  Италии  и  Швейцарии,  хотя  это,
несомненно, обременяло  его.  Под  сотнями  предлогов  он  проявлял  знаки
робкой, почти скрытной нежности к сыну.
   Исполненный гнева, осуждения, но в то же время и любви, смотрел на отца
Фернан, и по судорожно-напряженному лицу его с мучительной ясностью читал,
что  и  у  отца  много  своих   терзаний.   Несомненно,   этого   гордого,
справедливого  человека  не  меньше,  чем  его  самого,  жгла  потребность
покарать  злодеяние.  Но  его   волновал   престиж   Эрменонвиля;   сеньор
Эрменонвиля не хотел рисковать славой и честью своего дома,  а  они  могут
пострадать, если поднимется шум вокруг кончины Жан-Жака.
   - Я жду ответа, - сказал Жирарден.
   Фернан, запинаясь, мужественно признал:
   - Да, мои отношения с этой женщиной возлагают на меня вину.  Но  именно
поэтому, - продолжал он пылко, - мне так важно, чтобы человек, связанный с
учителем столь страшными узами, был раз  навсегда  изгнан  отсюда.  Он  не
смеет больше осквернять его память своим присутствием здесь.  Быть  может,
это очень дерзко, батюшка, но еще и еще  раз  прошу  вас:  положите  конец
этому позору. Он надрывает мне сердце, этот  позор!  -  И  с  перекошенным
лицом исступленно крикнул: - Воздухом Эрменонвиля нельзя дышать!
   Таких  слов  еще  никто  не  говорил  маркизу.  Никому  и  никогда   не
приходилось призывать его к защите своей чести, и уж совсем не к лицу  ему
выслушивать подобные призывы от собственного сына. Он непроизвольно поднял
руку, собираясь ударить Фернана. И вдруг взгляд  его  упал  на  посмертную
маску Жан-Жака. Рука  сама  собой  опустилась.  Громко  заговорило  в  нем
сознание собственной вины.
   Но никогда и никому он не признается в своей  вине.  Он  искал  сильные
слова, чтобы поставить на место  взбунтовавшегося  сына.  Не  находил  их.
Мягко, грустно и устало сказал:
   - Тяжесть утраты, мой сын, лишила тебя благоразумия.
   И в эту минуту Фернан, в свою очередь, понял,  что  происходит  в  душе
отца. После длительного молчания он тихо и почтительно спросил:
   - Что вы решили, батюшка?
   - Я поеду в Париж, к министру полиции, - ответил Жирарден.
   Мосье Ленуар, министр полиции, по-видимому, не  был  особенно  удивлен,
когда  маркиз  потребовал  высылки  своего  бывшего  конюха  Джона  Болли,
проживающего под именем Николаса Монтрету. Он  велел  принести  объемистое
дело и резюмировал:
   - Я вижу, -  сказал  он,  перелистывая  дело,  -  что  однажды  мы  уже
намеревались выслать вашего конюха за пределы страны.  Это  когда  вы  его
уволили. Но после того как его высочество принц Конде взял его к себе, нам
пришлось отменить  свое  решение.  Сообщенные  вами  сведения,  дорогой  и
многоуважаемый маркиз, меняют ситуацию. Мы находимся в состоянии  войны  с
Англией, и столь сомнительной личности, как сей англичанин, нечего  делать
на нашей земле. Я отдам приказ об его высылке.
   Маркиз был приятно удивлен легкостью,  с  какой  ему  удалось  добиться
своего. Но его смущало и угнетало, что министр, по-видимому,  был  отлично
осведомлен о событиях в Эрменонвиле. Значит, экспертиза врачей и судейских
не убедила Париж. Не слишком ли много Жирарден  взял  на  себя,  скрыв  от
современников и от потомков правду о загадочной кончине Жан-Жака?
   Как бы там ни было, ближайшая цель достигнута: убийца скроется с глаз.
   Уже через несколько дней Николас получил  подписанный  самим  министром
полиции приказ в течение недели покинуть земли всехристианнейшего короля и
под страхом сурового наказания не показываться в их пределах.
   Николас густо  сплюнул  и  присвистнул  сквозь  зубы.  Нельзя  было  не
признать: не глупый ход они придумали - этот спесивый Жирарден  вместе  со
старой кобылой. Придется подчиниться.
   Однако  мистер  Джон  Болли  не  принадлежал  к  числу   людей,   легко
отказывающихся от того, что однажды забрали  себе  в  голову.  Он  покинет
пределы Франции, но до поры до времени; когда-нибудь война  кончится,  все
позабудется, и тогда он вернется и подучит эту женщину, а с ней -  писания
чудака и деньги.
   Прежде всего, следовател