свой Фернан в  тюрьме  Ла-Бурб  и
Жирарден в Эрменонвиле. В это великое, суровое и  горькое  время  перелома
многие во Франции читали Лукреция, в тот год в Париже вышло  четыре  новых
издания его произведения "О природе вещей".
   Мосье Гербер вновь и  вновь  осторожно  пытался  вызвать  Жирардена  на
разговор о его собственной участи. Но  Жирарден  все  время  обрывал  его,
заявляя, что болтовня на этот счет не имеет никакого смысла; даже то,  что
говорил Жан-Жак, никому  впрок  не  пошло,  и  даже  наоборот.  Гербер  не
ответил, лишь печально и укоризненно посмотрел на Жирардена.
   - Не так разве? Не прав я? - немного погодя уже мягче спросил тот.
   И мосье Гербер негромко, но решительно ответил:
   - Нет, господин маркиз, вы не правы. Я не могу позволить  вам,  даже  в
вашем положении, хулить благородное вино только потому,  что  оно  кому-то
одурманило голову.
   В этот день Жирарден впервые за долгое  время  попытался  работать.  Он
достал рукопись своего очерка  "О  ратификации  законов  Всеобщей  волей".
Работа увлекла его, и несколько дней спустя он спросил верного Гербера:
   -  Как  вы  думаете,  не  превратить  ли  мне  мой  очерк   в   большой
принципиальный трактат "Всеобщая воля и ее  значение  в  системе  взглядов
Жан-Жака"?
   Гербер обрадованно взглянул на него.
   - Вот видите, господин маркиз, теперь и вы наконец дозрели, простите за
вульгарное выражение. Я хотел сказать,  что  теперь  и  вы  поняли:  храмы
превращены в конюшни, но боги живы. Я так счастлив!
   Некоторое время работа отвлекала Жирардена.  А  потом  опять  наступили
часы тяжелых раздумий и подавленности.  И  сообщения  газет,  которые  ему
через некоторое время разрешили читать, снова ввергли  его  в  мучительные
сомнения. Он читал о кровавых банях, учиняемых мятежниками в провинциях, и
о еще более  жестоких  карательных  действиях  Конвента,  направленных  на
устрашение. Он читал об истреблении целых городов.
   Однажды он прочел, что после краткого карикатурного судебного  процесса
была казнена королева  Мария-Антуанетта.  Он  прочел  об  этом  с  большим
запозданием: прошло  уже  больше  недели,  как  тело  королевы  сгорело  в
известковой яме.
   Конец Марии-Антуанетты взволновал его сильнее, чем куда более тяжелые и
значительные   события.   До   осязаемости   ярко   вспомнил    он,    как
Мария-Антуанетта украсила полевыми цветами могилу  Жан-Жака  и  тем  самым
помогла сохранить его память в незапятнанной чистоте. Она  была  не  очень
умна, габсбургская  принцесса  Мария-Антуанетта.  Но  горе  делает  умным,
страдания делают умным, он это знает  по  собственному  опыту.  Поняла  ли
Мария-Антуанетта  в  свои  последние  часы,  сколь  много   способствовали
творения Жан-Жака  и  память  о  нем  Тому,  чтобы  подвести  ее  под  нож
гильотины?
   В  один  прекрасный  день  приставленный  к  Жирардену  капрал   Грапен
добродушно усмехнулся во все лицо и сказал:
   - Радуйся, "бывший", к тебе гость пожаловал. - Не успел он кончить, как
в дверях показался старый Робинэ.
   Жирардену очень хотелось не принять  непрошеного  гостя.  Но  он  вдруг
болезненно почувствовал, как мало людей осталось вокруг него, всего  трое:
мертвый Жан-Жак, живой Гербер и любимый сын Фернан, не живой и не мертвый.
Значит, Жирардену нельзя отталкивать от себя и такого вот Робинэ.
   И мосье Робинэ пережил немало тяжелого за последние  несколько  недель.
Жильберта  замкнулась  в  своем  отчаянье.  Она  обвиняла  себя  в   бедах
Жирарденов; твердила, что была обязана  убедить  Фернана  бежать.  Никакие
слова утешения, разумные доводы  на  нее  не  действовали.  Робинэ  грызло
сознание своего бессилия, но он не видел  возможности  помочь  Жирарденам.
Приходилось радоваться, что парижские кровопийцы не схватили  его  самого.
Он чувствовал себя глубоким стариком.
   Но он взял себя в руки. Нет, так легко он не сдастся. Прежде  всего  он
нашел средства и пути, чтобы проникнуть к неблагонадежному  "бывшему".  Он
не только переоделся старым крестьянином, он стал им, и капрал Грапен, сам
крестьянин, и его гвардейцы, такие же крестьяне, пропустили старого Робинэ
в замок.
   С хитрой улыбкой, умножавшей морщины на его морщинистом лице, стоял  он
перед Жирарденом.
   - Ca y est, вот и мы, - сказал он, оглядывая сеньора  Эрменонвиля.  Как
ни  старался  тот  подтянуться,  сохранить  военную  выправку,  ничего  не
помогало:  он  был  надломленным  дряхлым  стариком.  Робинэ  с  гордостью
почувствовал: он моложе этого "бывшего".
   Жирарден,  затаив  тревогу,  спросил  о  Фернане.  Да,  у  Робинэ  есть
сведения. Фернан все еще в Ла-Бурб,  а  Ла-Бурб  из  всех  подследственных
тюрем -  лучшая.  Робинэ  также  взял  на  себя  смелость  тайно  передать
господину графу немножко денег, несколько тысяч ливров.
   - Я верну вам эту сумму при первой возможности, - величественно  сказал
Жирарден, но тут же прибавил, искренне тронутый: - Очень  вам  благодарен,
мосье.
   Робинэ  приходил  довольно  часто.  Жильберта  тоже  непременно  хотела
навестить Жирардена. Робинэ чуть не силой удерживал ее.  Только  этого  не
хватало!  Молодая,  красивая  женщина  бросилась  бы  в  глаза,  она  лишь
подвергла бы опасности и себя и его и ухудшила бы положение Жирардена.
   Но зато Робинэ привозил с собой иной раз свою правнучку  Марию-Сидонию.
Старик и  маленькая  девочка  подружились.  Малютка  привыкла  к  простому
крестьянскому платью; она в нем отлично  себя  чувствовала.  Единственное,
что осталось ей от прежней жизни, была собачонка Понпон, жирная, старая  и
ленивая. Робинэ и ребенок приезжали на деревенской телеге:  Робинэ  грузил
на нее картофель или что-либо другое в этом  роде  и  делал  вид,  что  по
дороге на базар заехал проведать знакомого.
   Национальные гвардейцы любили  детей,  они  с  удовольствием  шутили  с
Марией-Сидонией.  Однажды   Робинэ   приехал,   когда   солдаты   обедали.
Большинство из них были южане, и на обед им обычно готовили кроличье рагу,
обильно сдобренное чесноком. Они  предложили  Робинэ  и  малышке  отведать
рагу. Старику оно пришлось по  вкусу,  а  Мария-Сидония,  не  привыкшая  к
пряностям, не решалась есть. Солдаты смеялись, уговаривали ее  покушать  и
требовали, чтобы она и яблочного вина прихлебнула. Они пригрозили девочке:
если она не будет есть и пить, они не позволят ей больше приезжать сюда, в
замок. В конце концов она под смех  солдат  с  отвращением  поела  рагу  и
выпила вина. Ее стошнило, что только увеличило веселье.
   Это происшествие ввергло Жирардена в еще большее уныние.
   Робинэ старался его приободрить.
   - Злой сон развеется, господин маркиз, - сказал он. - И скорее, чем  вы
думаете, поверьте старому человеку, немало повидавшему на  своем  веку.  А
когда  это  случится,  -  продолжал  он  с  лукавой   улыбкой,   полушутя,
полусерьезно, - я попрошу вас о большой  услуге.  Я,  знаете  ли,  намерен
восстановить тогда свой замок Латур, и вы мне непременно поможете  разбить
сады в вашем стиле. Назад к природе, господин маркиз!



4. ЗВЕНО В ЦЕПИ

   Робеспьер себе  самому  и  своим  друзьям  цитировал  слова  Монтескье,
которые и Жан-Жак привел однажды: "Быть может, наши потомки сочтут, Что мы
пролили слишком мало крови и пощадили слишком много врагов  свободы".  Он,
тот самый Робеспьер, который голосовал за отмену  смертной  казни,  должен
был все неумолимей применять теперь это орудие  устрашения.  В  результате
повышенной бдительности, все  больше  граждан,  считавшихся  до  той  поры
безобидными, объявлялись врагами Республики. Врагом оказывался и гражданин
слишком умеренных взглядов, и гражданин слишком радикальных взглядов.  Кто
слишком горячо верил - был врагом, и кто недостаточно верил - был  врагом.
Весь во власти своих мрачных фантазий,  Робеспьер  контролировал  мысли  и
самые головы, скрывавшие их.
   Прежде  всего  он  рассчитался  с  лидерами  умеренных,  заседавшими  в
Конвенте, - с жирондистами. Все  они,  двадцать  один  человек,  предстали
перед судом, были осуждены и гильотинированы.
   Новые узники рассказывали в Ла-Бурб о  последних  днях  жирондистов:  о
том, как они мужественно и красноречиво защищались перед Трибуналом, думая
не о себе, а только о Республике, о том,  как  в  ночь  перед  казнью  все
собрались на трапезу, напоминавшую пиршества избранных афинян, а на эшафот
шли с пением революционного гимна.
   Фернан с жадностью слушал рассказы о жирондистах. Почти  всех  из  этой
группы он знал лично,  некоторых  мог  бы  назвать  своими  друзьями.  Эти
"умеренные" отнюдь  не  отличались  умеренностью;  в  том  Законодательном
собрании, членом которого был Фернан, они  составляли  радикальное  крыло.
Именно они выдвинули те смелые, гордые  положения,  на  которых  покоилась
Конституция; именно они объявили войну  монархам  Европы:  в  сердца  этих
людей никогда не заползала трусость. Это были самые светлые  умы  Франции,
верные последователи Жан-Жака.
   Но разве те, кто посылал  их  на  смерть,  не  были  верными  учениками
Жан-Жака? И которые из  них  окажутся  перед  лицом  истории  его  лучшими
учениками - убитые или те, кто их убил?
   Деятели сегодняшнего дня, Робеспьер и  Сен-Жюст,  объявили  жирондистов
умеренными потому, что  жирондисты  затевали  словопрения  с  противниками
вместо того, чтобы уничтожать их.  Верно  то,  что  жирондисты  не  сумели
сплотить Республику воедино, - законы, которые они издавали, были  слишком
справедливы.  Верно,  конечно,  что  жирондисты  не  справились  со  своей
задачей. А Робеспьер и Сен-Жюст объявляли врагами отечества всех,  кто  не
справлялся со своей задачей, и уничтожали их. Они уничтожали  всех  врагов
отечества, даже неопасных. Их логикой была  гильотина.  Быть  может,  иной
логики для революции не существует.
   Фернан, - теперь он признался себе в этом,  -  был,  по  существу,  сам
жирондистом.
   Правда, он с жаром утверждал,  что  революцию  может  совершить  только
народ. Но в сокровенной глубине души он, подобно всем  образованным  людям
своего времени, надеялся, что революцию можно сделать сверху, без  участия
народа. Более того, в этой сокровенной глубине  души  он,  как  и  другие,
вопреки всем уверениям и объяснениям в любви, относился к народу с  этаким
благожелательным пренебрежением. У  нас,  образованных,  несомненно,  были
добрые намерения, думал он, но  мы  смотрели  на  народ  сверху  вниз,  мы
похлопывали его по плечу, мы не давали  себе  труда  найти  общий  язык  с
народом, мы  навязывали  ему  наших  античных  героев,  наших  Гракхов,  и
Спартака, и Цинцинната, и снисходительно улыбались, когда народ не понимал
нас. А теперь он выбросил нас на  свалку.  Вполне  справедливо.  Ибо  наше
изощренное умничание оказалось несостоятельным. А революцию осуществила  и
историю делала неуклюжая прямолинейная мудрость народа.
   Нет, он, Фернан, не понимал народа. Он и Жан-Жака не понимал.  Жан-Жак,
одинокий и обособленный в силу своей  гениальности,  сохранил  общность  с
народом, он сохранил смирение при  всем  понимании  своего  величия.  Ему,
Фернану, отказано в способности смиряться. Он надменно замкнулся  в  своем
"я". Возможно, что гордость своим происхождением он и укротил, но место ее
заняло духовное высокомерие.
   Новая волна арестованных граждан,  но  уже  совершенно  иного  порядка,
заполнила Ла-Бурб.
   Свалив жирондистов и получив тем самым неограниченную власть, Робеспьер
вместе со своими приверженцами  твердой  поступью  продолжал  всходить  по
узкой и крутой стезе добродетели. Издавна его раздражала безнравственность
фанатических последователей чистого Разума. Ему  пришлось  быть  пассивным
свидетелем  того,  как  эти  люди  вынудили  Конвент  санкционировать   их
кощунственный "Культ  Разума".  Он,  Робеспьер,  верный  ученик  Жан-Жака,
искренне верил в  Верховное  Существо.  Кто  отрицал  Верховное  Существо,
отрицал  и  Жан-Жака,  отца  Республики.  Робеспьер  провозгласил   атеизм
аристократическим,  контрреволюционным,   порочным   учением.   Он   решил
расправиться с этими бесноватыми, с этими маньяками, с  этими  фанатиками,
подстрекавшими народ к неверию в Верховное Существо.
   Некоторые из таких  врагов  отечества  были  до  суда  над  ними  также
доставлены в Ла-Бурб. Среди них  находился,  например,  депутат  Рике.  Он
мрачно заявлял,  что  республика,  управляемая  людьми,  которые  во  всем
надеются  на  Верховное.  Существо  вместо  того,  чтобы   полагаться   на
собственный, конечно, изрядно ограниченный, разум, - неизбежно погибнет. А
гражданин Боссэ громко  ругал  Робеспьера;  пусть,  мол,  этот  несчастный
Робеспьер, эта рыбья кровь, со всей его методичностью, посредственностью и
гильотиной, поцелует его,  гражданина  Боссэ,  в  то  место,  откуда  ноги
растут.
   Теперь появились в Ла-Бурб заключенные, состоявшие в  особо  враждебных
отношениях с некоторыми из прежних узников. Новые заключенные, недавно еще
пребывавшие  у  власти,  бросили  за  решетку  либо  их  самих,  либо   их
родственников.  А  теперь  все  они  вместе   были   заключены   здесь   -
преследователи и их жертвы. Напряжение в Ла-Бурб росло. В общем  зале,  на
этом тесном пространстве столкнулись два мира: старый, благовоспитанный, с
присущей ему легкой иронией, и новый,  нетерпимый,  агрессивный  и  крайне
невоспитанный.
   В Ла-Бурб доставили и депутата Шаплена, бывшего  капуцина,  покровителя
вдовы Руссо. Он с давних пор навлекал на  себя  гнев  Робеспьера.  Главный
зачинщик непотребного "Культа Разума", Шаплен, по мнению Робеспьера, своим
непристойным  и  кощунственным  красноречием  подстрекал  людей  к   самым
оголтелым оргиям. И не только его воинствующий  антипатриотический  атеизм
был омерзителен Робеспьеру: он с остервенением фанатика преследовал  этого
неопрятного, неряшливого,  необузданного  человека  и  больше,  чем  идеи,
вменял в вину Шаплену самый нрав его и образ жизни. Он обвинял  Шаплена  в
том, что при ликвидации "Ост-Индской компании" и в ряде  других  служебных
операций Шаплен утаивал имущество, подлежащее конфискации,  и  напоследок,
при  разгроме  королевских  склепов,  присвоил  себе  разные   драгоценные
реликвии.
   И вот теперь Шаплен, заключенный в Ла-Бурб, ждал, когда и он предстанет
перед Трибуналом.
   Возмущенно жаловался он товарищам по заключению на  идиотскую  ревность
Робеспьера, на неблагодарность Республики и непостоянство  народа.  Бывший
проповедник, Шаплен обладал блестящим даром красноречия; когда  бы  он  ни
говорил, вокруг него всегда собиралась публика и  буквально  заслушивалась
его.  Однажды   какой-то   разносчик,   арестованный   по   подозрению   в
приверженности к монархии, перекрестился и сказал:
   - Ты укрепил мой дух и ободрил  меня,  дружище,  -  и  дал  ему  ломтик
копченой колбасы.
   Шаплен приметил, что он и его судьба заинтересовали  Фернана,  и  искал
случая  излить  перед  ним  душу  и   оправдаться.   В   противоположность
большинству вождей  Республики,  он  не  позволил  твердокаменным  теориям
заглушить в себе голос гуманности, говорил он, и перечислял Фернану  имена
многих людей, которым спас жизнь. Были среди них  даже  враги  Республики,
такие, например, как  аббат  Сикар,  -  дело  в  том,  что  аббат  написал
превосходный очерк о латинском  языке  Августина,  а  он,  Шаплен,  питает
слабость к интеллектуальным  шедеврам.  За  это-то  сумасшедший  Робеспьер
старается лишить его не только жизни, но еще и  посмертной  славы.  Только
потому, что Робеспьер не сумел последовать за  ним,  Шапленом,  на  высоты
обезбоженной, но оттого еще более светлой  человечности,  он  бросает  ему
обвинения в низменных страстях, в гнусном  корыстолюбии.  Пусть  так,  он,
Шаплен, принимал порой подарки,  произведения  искусства,  которые  иначе,
вероятно, пошли бы прахом, - прекрасные книги, иной  раз,  быть  может,  и
деньги. Что же из этого следует? Изменил он оттого хотя бы на  йоту  своим
идеалам? Корыстолюбие, что ли, побудило его штурмовать христианские небеса
и вышвырнуть вон христианских богов?
   - Разве проповедуемая мною истина перестает быть истиной оттого, что  я
люблю жизнь, люблю некоторое изобилие и пышность? - горячился он. -  Я  не
пуританин; книги, картины  радуют  мое  сердце.  Представляю  себе,  какая
судьба постигла чудесные вещи, которыми я наполнил  мой  дом!  -  горестно
восклицал он.  -  Ведь  эти  варвары  ничего  в  них  не  смыслят.  Может,
кто-нибудь из них подтирается теперь бумагой, на  которой  рукой  Жан-Жака
начертаны бессмертные слова.
   Шаплен не лгал, утверждая, что иной раз  в  порыве  великодушия  спасал
людей. Но он умалчивал о том,  что  временами  из  мелочной  мстительности
убивал людей. Он с детства отличался обидчивостью,  его  злопамятность  не
прощала малейших когда бы то ни было полученных уколов самолюбия, и многие
дорого заплатили за нанесенные ему и наполовину забытые  ими  обиды.  Так,
мировой судья Ларивьер, подписавший по поручению  правительства  ордер  на
арест Шаплена, и  патер  Венанс,  в  стихах  высмеивавший  Шаплена  еще  в
бытность того капуцином, оба, когда Шаплен пришел  к  власти,  поплатились
головой.
   Шаплену  не  повезло:  среди  заключенных  в  Ла-Бурб  оказались  кузен
мирового  судьи  Ларивьера  и   племянник   патера   Венанса.   Они   явно
злорадствовали, что в этот скорбный дом  попал  и  Шаплен;  дразнили  его,
прерывали потоки его речей насмешливыми репликами. Изобретали все новые  и
новые мучительства.
   Обитатели Ла-Бурб охотно разыгрывали зловещую  комедию,  потешаясь  над
Трибуналом, гильотиной и собой. Венанс и Ларивьер  подговорили  нескольких
заключенных сделать Шаплена главным участником такой комедии. Те  схватили
его, когда он лежал  в  постели,  поволокли  в  "революционный  трибунал",
признали  виновным  и  казнили.  А  затем  он   предстал   перед   судьями
преисподней, где должен был оправдаться в убийстве  тех,  кого  послал  на
гильотину из личной неприязни. Экспансивный, всегда во власти  настроений,
Шаплен, в противоположность другим  обитателям  Ла-Бурб,  которые  сносили
такие шутки с невозмутимым видом, дрожал в своей  ночной  сорочке,  что-то
невнятно бормоча; искуснейший оратор, он являл собой в эти  минуты  жалкое
зрелище.  Приговор  осудил  его  на  преследование  фуриями,  и  несколько
заключенных, распевая хор фурий, прогнали его по коридорам всего здания.
   Грузный, чувствительный Шаплен,  в  смертельной  опасности  сохранявший
спокойствие и осмотрительность, так и не пришел в себя от переживаний этой
ночи.  Раньше  ему  доставляло  удовольствие  представлять  себе,  как  он
произносит в Трибунале свою последнюю речь; мысль о фейерверке, которым он
собирался блеснуть в час своей гибели, приятно волновала его. А теперь  он
не в силах был дожить и те немногие дни, что ему остались. Он  принял  яд.
Но яд подействовал не-сразу. Шаплен  вопил,  корчась  от  жестоких  болей;
сбежались люди, добрый доктор Дюпонтэ дал ему противоядие, и даже  попытка
его уйти из жизни обратилась в фарс.
   У  Шаплена  были  кое-какие  заслуги  в  деле  создания  и   укрепления
Республики. Он знал толк в искусстве и науках.  Один  из  лучших  ораторов
страны,  он  запечатлел  многие  явления  революции  в  метких,   образных
выражениях, возвышенных и сатирических, вошедших в разговорную  речь  всех
народов. Он мог с полным правом  рассчитывать,  что  сумеет  так  умереть,
чтобы войти в историю в ореоле героизма. И вот дурацкая потеха  нескольких
жалких молодчиков превратила его в шута горохового, и память о нем на  все
времена приобретет душок смешного.
   Спустя неделю его судили. Прокурор даже не дал  себе  труда  произнести
большую обвинительную речь; в нескольких  небрежных  фразах  сформулировав
обвинение, он  призвал  граждан  присяжных  вынести  "плуту  и  спекулянту
Шаплену" заслуженный им смертный приговор. Шаплен,  овладев  собой,  начал
было говорить, собираясь  произнести  блистательную,  пламенную  речь,