ями, болтовней  того  самого  чудака,  который  лежит
здесь неподалеку, под своими тополями. Жильберта не захочет уехать,  будет
упорствовать в своем желании остаться  и  приводить  в  оправдание  тысячи
причин, но  главной  причины  не  назовет.  Ибо  главная  причина  -  этот
проклятый мечтатель, фантазер, глупец, этот молодой" Жирарден.
   И вот носившемуся с такими мыслями Робинэ доложили о приезде Фернана.
   Весть о смерти Матье ввергла Фернана в глубокое смятение. Он никогда не
желал зла мужу Жильберты. Ратуя за войну, он даже в глубине души не затаил
мысли об этом  честном  человеке,  по  долгу  совести  покинувшем  страну.
Великий переворот смел с лица земли многих более значительных людей, но  в
этой смерти, казалось ему, он, Фернан, чем-то повинен.
   Увидев Фернана, мосье Робинэ не  скрыл  своего  гнева.  Этакий  глупец.
Этакий дурень, подламывающий сук, на котором сидит он сам и его друзья. Он
внес законопроект о конфискации эмигрантских имений. Он  вверг  Францию  в
братоубийственную войну, стоившую жизни Матье.
   - Теперь вы видите, что натворила ваша философия, мосье, - встретил его
Робинэ. - Сначала вы болтаете о природе и о мире, о равенстве и  братстве,
а потом развязываете гражданскую войну. Бедный Матье! Но  он,  по  крайней
мере, знал, где его место.
   Фернан был изумлен, что этот старик, эта ходячая рассудительность,  так
сильно взволнован и не скрывает своих чувств.
   - Ваше горе извиняет вас, мосье, - сказал  он.  -  Я  воздерживаюсь  от
возражений, дабы не углублять вашего гнева. Я желал лишь  выразить  вам  и
Жильберте свое участие, свое искреннее соболезнование.
   - Оно не воскресит Курселя, - издевался Робинэ.
   На пороге стояла Жильберта. Черное платье  подчеркивало  ее  бледность;
такой бледной Фернан никогда ее не видел. Она стояла в дверях  и  смотрела
на него. Слова не шли с ее губ. И Фернан не мог рта  раскрыть.  Опять  это
была совершенно новая Жильберта и в то же время прежняя.
   Возвращаясь к жизни после оглушившего ее удара,  она  странным  образом
прозрела.
   Хотя Жильберта и возражала дедушке,  когда  тот  говорил  о  неизбежной
конечной победе монархии, в глубине  души  она  никогда  по-настоящему  не
верила в прочность Республики. Она  унаследовала  от  матери  отношение  к
сильным мира сего, к привилегированным,  к  представителям  власти  как  к
чему-то незыблемому, как к своего рода судьбе. Они на  столетия  останутся
на земле, как вековые утесы. Жильберте  казалось  немыслимым,  чтобы  этот
юродивый старик Жан-Жак и ее чудесный, но  все  же  немножко  свихнувшийся
Фернан могли надолго свергнуть тысячелетнюю державу. В  философии  Фернана
она видела только его конек, на котором он скачет, упрямый  мечтатель,  на
котором он доскакал до лесов Америки, до трибун парижских  мятежников.  Но
допустить мысль, что эта деревянная игрушка  оживет  и  будет  жить,  нет,
вздор это! - думала она. В сокровеннейшей глубине души она не верила,  что
ее дитя так и вырастет рядовой гражданкой, а не  графиней  Курсель,  после
всех тех жертв, которые она, Жильберта, принесла в борьбе за привилегии.
   Смерть Матье сразу и с корнем уничтожила ее  глубоко  скрытые  надежды.
Благоразумный  Матье,  один  из  вельмож,  один   из   несокрушимых,   как
вековечные-скалы, побежден и мертв, а  Фернан,  мечтатель,  вечный  отрок,
мудрый безумец, он тут он жив, и он оказался прав. Жизнь показала, что его
безумие разумнее, чем благоразумие Матье и дедушки. Старый мир рухнул  раз
и навсегда, и она, Жильберта, осталась без опоры и без крова, беспомощная,
потерявшая почву под ногами. Она с самого начала все делала навыворот.  Не
Фернан был ребенком и мечтателем, а она была  маленькой  глупой  девочкой.
Она   прогнала   от   себя   человека,   который   великодушно   предлагал
перебросить-для нее мост в свой новый  мир.  Да,  прогнала,  глупейшая  из
глупых.
   Глядя  на  Фернана,  который  сделал  несколько  шагов  ей   навстречу,
смущенный и все-таки  очень  мужественный,  хромающий  и  все-таки  твердо
стоящий  на  своих  ногах,  она  вдруг  безудержно   зарыдала.   Она   вся
растворялась в охватившем ее чувстве смирения,  сладостно  было  смириться
перед ним.
   Фернан никогда не видел Жильберту плачущей.  Он  был  удивлен,  смущен,
счастлив. Он не решался что-либо сказать, не решался приласкать  ее,  хотя
чувствовал ее сейчас очень близкой, как в далекие, далекие времена.
   Робинэ все еще находился в комнате, но они о нем забыли. Он видел.  как
они поглощены друг другом. Робинэ не был  святошей,  его  не  интересовали
внешние условности, но, хотя эти  двое  только  издали  смотрели  друг  на
друга,  то,  что  происходило  на   его   глазах,   было   непростительной
бестактностью. Первый раз за всю жизнь своей  внучки  он  не  понимал  ее.
Весть о смерти Матье потрясла все ее существо, а теперь она стоит здесь  и
не может отвести глаз от этого человека! Робинэ хотел что-то  сказать  ей,
это был его долг. Но боялся: если произнесет хоть слово,  он  и  Жильберту
потеряет. Он почувствовал себя очень старым и непонятым и незаметно  вышел
из комнаты.
   - Мне очень, очень жаль, - сказал наконец Фернан. Потом прибавил: - Для
вас это жестокий удар.
   Больше он ничего не сказал. В устах человека, увлекавшего своими речами
Законодательное собрание, это были убогие слова, но во  взгляде  Жильберты
светилась благодарность. И вдруг он понял,  почему  она  тогда  не  хотела
отпускать его в Америку и почему она вышла замуж за Матье.  Ионе  радостью
понял еще, что теперь она раскаивается и в том и в другом.
   Вошла маленькая Мария-Сидония. Девятилетняя девочка была вся в  черном.
Ей пришлось отучиться от приобретенных с таким трудом манер: обстоятельные
реверансы и глубокое приседание теперь не разрешались, но в своем длинном,
черном, тяжелом платье,  делавшем  ее  совсем  взрослой  и  в  присутствии
Фернана она вдруг превратилась в маленькую графиню  Курсель  и  машинально
склонилась перед графом Брежи в реверансе.
   Жильберта и  Фернан  по-прежнему  молчали,  лишь  изредка  обменивались
несколькими словами. Но вдруг он почему-то заговорил о Сан-Доминго, о том,
что оттуда доходят только очень скупые и страшные  вести,  а  у  него  там
друзья, у него там очень близкая подруга, и как это ни ужасно,  но  весьма
возможно, что друзья его погибли в этой грязной  войне  между  цветными  и
белыми.
   Жильберта отлично знала, почему он ей это рассказал.  Но  так  же,  как
давеча он нашел лишь самые немудреные слова  для  нее,  она  тоже  сказала
очень просто и искренне:
   - Да, время тяжелое для всех нас.
   Они опять замолчали. Маленькая Мария-Сидония сидела с серьезным  видом.
Разжиревшая собачка Понпон астматически тявкала.
   Фернан распрощался и  ушел.  Они  с  Жильбертой  много  молчали  в  эту
встречу, но обоим казалось, что они вели долгий задушевный разговор, как в
былые дни, дни их самой тесной дружбы.
   Это новые времена привели их друг к другу. Революция  страшным  образом
порвала все, что связывало Жильберту с двором, и с  беспощадной  четкостью
указала, где ее место. Теперь она  с  полным  правом  могла  назвать  себя
гражданкой Курсель, она была у цели, но и Фернан, счастливый,  чувствовал,
что нашел то, что искал.



6. ЗЛОВЕЩИЕ ГОСТИ

   Семьсот сорок девять членов насчитывал Конвент.  Все  они  исповедовали
принципы Жан-Жака, чье  рельефное  изображение,  высеченное  на  одном  из
камней разрушенной Бастилии, смотрело на них сверху.  Все  они  единодушно
стремились  создать  республику  в  духе  Жан-Жака.  Но   они   по-разному
представляли  себе  пути  для  достижения  поставленной  цели.  Многие  из
депутатов были видными буржуа,  подчас  очень  богатыми.  Их  "радикализм"
первых лет революции сменила умеренность.  Насилие  пугало  их;  если  его
нельзя  было  избежать,  они  красивыми  фразами  старались  придать   ему
видимость порядка и законности.
   Незначительное меньшинство,  менее  ста  депутатов  из  семисот  сорока
девяти, полны были решимости при всех  условиях  и  всеми  средствами,  не
останавливаясь перед  насилием  и  кажущейся  несправедливостью,  добиться
торжества принципов Жан-Жака, торжества полного равенства, всех  прав  для
всех.
   Эти ярые демократы занимали в помещении манежа,  где  заседал  Конвент,
самые верхние места, и депутат Шаплен, со свойственной ему  склонностью  к
образным выражениям, назвал эту часть зала "La montagne - Гора", и  с  тех
пор партию эту так и называли.
   Лидером  монтаньяров  безоговорочно  считался  Максимилиан   Робеспьер.
Мартин Катру, без колебаний занявший свое место  на  Горе,  с  изумлением,
почтительностью и не без сострадания наблюдал, как изменился  Робеспьер  с
тех пор, как взял на себя столь гигантскую задачу.  В  первый  раз,  когда
Мартин увидел его на ораторской трибуне  Якобинского  клуба,  у  него  был
ласковый рот, добрые глаза, чистый,  ясный  лоб.  Теперь  губы  Робеспьера
почти всегда сурово поджаты, лоб изрезан глубокими складками, глаза,  если
их не прикрывают зеленые  стекла  очков,  неподвижны,  -  глаза  человека,
погруженного в себя; от улыбки Максимилиана сжималось сердце, а смех его -
он очень редко смеялся - звучал резко и жестко. Сверхчеловеческая задача -
вести  все  выше  по  крутой  стезе  добродетели   избранное   меньшинство
праведников - хотя и сообщала Робеспьеру громадную силу, но и возлагала на
него неимоверное бремя.
   Был еще один человек среди товарищей  Мартина  по  партии,  к  которому
Мартин с первого дня питал глубокое уважение: самый молодой из депутатов -
Антуан де  Сен-Жюст,  высокий  и  очень  стройный  юноша,  едва  достигший
двадцати пяти лет. Одевался он с необычайной тщательностью  и  изяществом.
Высокий воротничок был повязан  несколько  даже  щеголеватым  по  ткани  и
расцветке бантом. Овальное лицо отличалось девической нежностью кожи;  над
греческим носом светились большие серо-голубые  глаза  с  высокими  дугами
густых бровей. Темно-русые  волосы,  слегка  начесанные  на  лоб,  длинной
волной ниспадали на плечи. Манеры у Сен-Жюста были спокойные и изысканные,
движения - размеренные до чопорности; но в огромных  глазах  горел  буйный
внутренний огонь, укрощенный внешней дисциплинированностью и  несокрушимой
рассудочностью.
   Сен-Жюст не пропускал ни Одного заседания Конвента, но  он  никогда  не
брал слова. Тем не  менее  он  обращал  на  себя  всеобщее  внимание.  Это
объяснялось не столько его  из  ряда  вон  выходящей  внешностью,  сколько
дружбой с Робеспьером; часто они вместе приходили в Конвент, часто  вместе
покидали зал заседаний.
   Мартину стоило большого усилия воли решиться заговорить  с  Сен-Жюстом.
Он заговорил. Сен-Жюст спокойно и  до  неприличия  пристально  разглядывал
суровое, умное лицо  грубоватого,  коренастого  Мартина.  И  только  затем
ответил, вежливо, деловито,  обстоятельно.  Мартин  просиял:  Сен-Жюст  не
отверг его.
   Молодые депутаты Сен-Жюст и Катру побывали друг  у  друга.  Переехав  в
Париж, Мартин снял квартиру  в  каком-то  безобразном  доме  на  одной  из
безобразных окраин  города.  Элегантный  Сен-Жюст  поднялся  по  истертым,
выщербленным ступеням в квартиру, забитую  безвкусной  мебелью,  и  Мартин
почувствовал себя польщенным, как никогда в жизни.
   Конвент упразднил монархию, но большинство умеренных медлило с решением
личной судьбы короля. А народ  все  громче  требовал,  чтобы  рассчитались
наконец с Людовиком Кадетом - его называли теперь по имени его династии, -
с тираном, с изменником.
   У Робеспьера не было  сомнений  в  том,  что  Людовик  должен  умереть.
Правда, казнь тирана  вызовет  новый  военный  натиск  королей  Европы,  а
малодушные в Конвенте и в  народе  поднимут  неистовый  вой.  Но  подобные
доводы против казни бессильны перед доводами за нее, начертанными в книгах
Жан-Жака. Людовик должен умереть, только тогда  Жаны  и  Жаки  займут  его
место, а что так будет - в этом Максимилиан поклялся учителю.
   С присущей ему логичностью он перечислил  Сен-Жюсту  свои  соображения.
Тот на лету схватывал каждое слово Максимилиана, они обменивались мнениями
тихо, сдержанно, в полном согласии, исходившем от полного единомыслия. Эти
серьезные люди, один молодой, а другой еще моложе, улыбались  от  сознания
того, как глубоко они понимают друг друга.
   Они поехали в Эрменонвиль,  на  могилу  учителя,  почерпнуть  силы  для
предстоящей борьбы во имя его.
   Медленно, в молчании шли они по садам. Была осень; статуи и храмы зябли
в голом парке под свинцовым небом. Максимилиан вспоминал, как он бродил по
этим дорожкам с Жан-Жаком в один из последних дней его жизни, как  Жан-Жак
рассказывал ему о ботанике, об этой приятнейшей из наук,  а  потом  горько
сетовал на людей, которые его не понимают и ненавидят за любовь к  ним.  И
только теперь Максимилиан по-настоящему понял учителя. Кто подлинно  любит
людей, тот навлекает на себя их ненависть, ибо  ему  приходится  совершать
поступки,  оправдываемые  только  этой  любовью;  без  нее  они  были   бы
немыслимыми преступлениями.
   Друзья подошли к озеру. На маленьком острове  под  высокими,  стройными
оголенными тополями  трогательно,  вызывая  чувство  благоговения,  белело
надгробье.
   Сен-Жюст опустился на скамью под ивой, а друг его один, отвязав  лодку,
поплыл  на  остров.  Запахнув  оливкового  цвета  плащ,  обнажив   голову,
Максимилиан, прямой  и  стройный,  стоял  перед  одиноким,  серовато-белым
алтарем, резко выделявшимся среди голых деревьев острова на фоне  осеннего
неба.  Под  холодным,  сырым  ветром  неподвижно  стояла   тонкая   фигура
Робеспьера, на плечи которого провиденье взвалило бремя заветов  Жан-Жака.
Тщательно причесанный, он обратил бледное  сухощавое  лицо  к  камню,  под
которым лежал учитель.
   Он стоял, всецело владея собой, но до глубины души потрясенный величием
своей  миссии:  уничтожить  Людовика  во  имя  торжества  Жан-Жака.  Слова
высочайшей суровости, сказанные Жан-Жаком в одной из его книг, пришли  ему
на память: "В славные времена Римской республики ни сенату,  ни  консулам,
ни народу в голову не приходило творить  милосердие".  И  еще  одна  мысль
Жан-Жака вспомнилась ему: "Кто нарушает общественный договор,  тот  ставит
себя вне государства; он враг обществу, и его нужно уничтожить".
   Именно кротость и привела Жан-Жака  к  суровости;  логика  человечности
сделала  его  сильным   и   неумолимым.   И   эта   твердость,   рожденная
человеколюбием, продолжает жить в нем, Максимилиане.  Да,  он  поступит  в
духе  кроткого  учителя,  если,  свергнув  тысячелетний  трон  французской
монархии, низвергнет в ту же пропасть и того, кто сидел на нем последним.
   Когда они шли назад по дорожкам Эрменонвильского парка, он поделился  с
Сен-Жюстом своими мыслями. Человеколюбие  Жан-Жака,  сказал  он,  было  не
слепой  чувствительностью,  а  избирательной  мудростью.  Для   отдельного
человека и его личных забот Жан-Жак обладал мягкостью  своего  "Савойского
викария", а для государства и  его  граждан  -  суровостью  "Общественного
договора". Он не боялся  в  одном  случае  утверждать  то,  что  в  другом
отрицал. В этой высокой односторонности заключалось его величие. Некоторые
философы и депутаты, из  наших  умеренных,  из  жирондистов,  эти  гибкие,
невероятно образованные, обладающие  тонким  вкусом  люди  чересчур  много
видят одновременно; их гибкость делает их слабыми. Кто хочет идти  вперед,
должен смотреть только прямо  перед  собой.  Избыток  философии  ослабляет
волю. Республика нуждается в людях, сильных своей односторонностью.
   Позднее, уже по дороге в Париж, и Сен-Жюст рассказал другу,  о  чем  он
думал, сидя на скамье под ивой. Не странно  ли,  что  драгоценные  останки
духовного отца Республики покоятся здесь,  в  этом  пустынном  парке,  под
охраной какого-то нелепого "бывшего", делающего вид, будто бы они являются
его собственностью. Разве то, что тело Вольтера  покоится  в  Пантеоне,  а
тело Жан-Жака погребено в парке мосье де Жирардена, закрытом  для  народа,
не противоречит здравому смыслу и достоинству Республики?
   Антуан  Сен-Жюст  прав,  подумал  Робеспьер,  Жан-Жак  имеет  право  на
Пантеон, Париж и народ имеют  право  на  останки  Жан-Жака.  Но  в  памяти
Максимилиана Робеспьера глубоко запечатлелась картина, как  он,  тогда  на
пятнадцать лет - ах, не на пятнадцать, на тысячу лет  моложе!  -  гулял  с
учителем по Эрменонвилю. Воспоминание о Жан-Жаке навсегда связано у него с
этими садами; он мог представить себе учителя только среди этих деревьев и
холмов, у небольшого озера.
   - Вы правы, Антуан, - сказал он. - Но  я  знаю  из  собственных,  столь
дорогих для меня уст Жан-Жака, как  нравились  ему  Эрменонвильские  сады.
Парижу излишне напоминать о нем; это  делают  победы  тех  армий,  которые
родились из его книг и из его  идей.  Пусть  тело  его  покоится  под  его
любимыми деревьями - jaceat, ubi jacet [пусть покоится там,  где  покоится
(лат.)].
   Сен-Жюст не обиделся на то, что его  предложение  было  отвергнуто.  Но
другу было неприятно, что  пришлось  ответить  отказом  Сен-Жюсту,  и  ему
захотелось показать, как сильно он его любит и уважает.
   - Я предложу, чтобы от нашей партии во время прений в Конвенте  о  суде
над королем выступили вы, Антуан, - сказал он.
   Бледное лицо всегда сдержанного Сен-Жюста вспыхнуло. Вся страна  ждала,
что большинству в Конвенте  ответит  Робеспьер,  который  потребует  суда.
Какое  доказательство  высокого  доверия  со  стороны   Максимилиана   это
предложение! Была ли хоть у  одного  оратора  когда-либо  за  всю  историю
человечества более великая  тема,  чем  требование  революционной  Франции
уничтожить деспота и изменника?  Жгучий  патриотизм  и  жгучее  честолюбие
молодого   человека   слились   в   единое   пламя.   Понадобилось   много
самодисциплины и воли, чтобы столько времени молча  сидеть  в  Конвенте  и
только слушать, - и вот теперь его  изумительный  друг  награждал  его  за
терпение.
   - Если вам это угодно, Максимилиан, я выступлю, - сказал он и, выдержав
паузу, прибавил: - Благодарю вас, Максимилиан.



7. ДЕБЮТ

   Прения о судьбе короля начались в хмурый ноябрьский день.
   От   имени   большинства   умеренных   выступил   депутат   от   Вандеи
Шарль-Габриель Морисон, один из знаменитейших юристов.  В  чеканной  речи,
блиставшей безупречной  логикой,  он  доказывал,  что  ни  правовые  нормы
страны, ни извечные принципы юстиции не  допускают  привлечения  короля  к
судебной ответственности, как  ни  чудовищно  его  кровавое  преступление.
Законы,  которые  он  преступил,  введены  после   того,   как   совершено
преступление. Задача  Конвента  состоит  в  том,  чтобы  привлечь  к  суду
монархию, а не  неприкосновенную  особу  монарха.  Если  Республика  хочет
обеспечить свою безопасность, пусть  заточит  бывшего  короля  в  надежную
крепость или административным путем отправит его  в  изгнание  за  пределы
Франции.
   Все ждали, что оппонентом партия Горы выставит Робеспьера и  тот  камня
на камне не оставит от убедительной речи Морисона.  Но  вместо  Робеспьера
слово получил молодой человек, которого  никто,  в  сущности,  не  знал  и
который еще ни разу не выступал, - депутат от департамента Эн,  Антуан  де
Сен-Жюст.
   Медленно поднялся оратор по девяти высоким ступеням на трибуну.  И  вот
он стоит, осененный трехцветным знаменем Республики. Сверху, с  барельефа,
на него смотрит Жан-Жак.  Позади,  на  стене,  огромный  щит,  обрамленный
дикторскими пучками - символом правосудия, - возвещает Права  человека,  и
два гигантских канделябра с бесчисленными свечами  освещают  бледное  лицо
оратора.
   Без малейшего следа смущения  Сен-Жюст  кладет  перед  собой  рукопись,
поправляет на шее бант, оглядывает зал и начинает:
   - Я докажу вам, граждане законодатели, что  и  речи  не  может  быть  о
неприкосновенности, которую Морисон требует для бывшего  короля  Людовика;
к