падал  под
власть разума и философии. Для Жильберты, рассуждал он, прошлое  очевидно,
уже не существует, ее радует,  что  они  опять  вместе,  она  безраздельно
отдается счастливому мгновенью. Ему же такое бездумное счастье недоступно.
Не  может  он  забыть  и  того,  что  она  теперь  еще  теснее  связана  с
легкомысленными, опасными кругами общества, от которых  он  бежал.  Она  и
теперь так же мало понимает его и его мир, как и раньше; она  не  обронила
ни единого словечка раскаяния и сожаления о том, что не понимала  его.  Он
из кожи лез вон, стараясь раскрыть перед ней тяжкую  проблему  рабства,  а
она не задала ему ни одного вопроса, не выказала  никакого  интереса.  Ему
даже казалось, что  губы  ее  кривила  едва  заметная,  жесткая,  недобрая
усмешка, и чем больше он силился припомнить, была  ли  в  действительности
такая усмешка, тем она становилась злее.
   Теперь  он  знает,  что  делать.  Он  вернется  в  Сан-Доминго,  и   не
откладывая. И он уже с удовольствием думал о своей работе на островах,  он
тосковал по Гортензии. Она стояла перед ним такая, какой он  увидел  ее  в
первый раз. Это было на балу у губернатора; она впорхнула в зал, высокая и
тонкая,  очень  юная;  матовая  смуглость  ее   лица   оттенялась   добела
напудренными волосами, девичьи плечи  нежно  выступали  из  выреза  платья
цвета бронзы. То, как она без всякого  стеснения  очень  светлыми  глазами
смотрела  на  него  и  как  бы  сквозь  него,  как  расспрашивала  высоким
насмешливым голосом об "его учителе  Жан-Жаке",  пленило  и  увлекло  его.
Конечно, Гортензия, отпрыск старинных родов - французского и кастильского,
- была надменна сверх всякой меры. Но выдавались минуты, когда она сердцем
понимала его, когда она была  его  Юлией,  и  эти  драгоценные  счастливые
минуты в десять раз перевешивали страдания и горькую  досаду,  которую  он
порой чувствовал из-за нее. Как будет чудесно, когда  он  привезет  ее  во
Францию и покажет ей эту прекрасную, хоть и растленную страну, которой все
же принадлежит будущее. Он воспитает Гортензию  в  своем  духе  и  в  духе
Жан-Жака. Нет, он не будет больше  дураком,  ему  и  в  голову  не  придет
потерять  еще  и  Гортензию,  "испытывая"  ее,  обрекая  на  бессмысленное
ожидание.  Он  вернется  в  Сан-Доминго.  Он  завтра  же,  самое   позднее
послезавтра объявит отцу о своем решении отправиться в  Вест-Индию,  чтобы
привезти свою невесту.
   И в Латур он завтра же поедет,  чтобы  и  Жильберте  сообщить  о  своем
решении. Его это нисколько не пугает. Он откровенно изложит ей свои  планы
и скажет, что между ними все кончено и прощаются они навеки.
   Он поехал не верхом, а в экипаже,  облачившись  в  военный  мундир.  Не
Фернан ехал  к  Жильберте,  а  граф  Брежи  отправлялся  с  официальным  и
прощальным визитом к мадам де Курсель. Все это будет, наверно, не  слишком
приятно; возможно, ему придется полюбоваться ребенком  и  сказать  по  его
адресу несколько восторженных слов.
   Его  встретила  по-сельски  одетая  Жильберта,  свежая,   естественная,
обаятельная.
   - Надеюсь, Фернан, что мне можно  не  переодеваться  по  случаю  вашего
приезда, - пошутила она, и он показался себе  смешным  в  своем  блестящем
мундире и при шпаге. Она без умолку тараторила, словно в дни их  теснейшей
дружбы, и  он  не  понимал,  как  могло  ему  прийти  в  голову,  что  она
изменилась. Ее улыбка вовсе не бессердечная, не  злая,  это  улыбка  Новой
Элоизы, а он - дурак, ослепленный дурацкими видениями.
   Она рассказывала о дружбе дедушки с маркизом. Маркиз все уши  прожужжал
дедушке, чтобы тот все же  перестроил  сады  Латура  в  духе  Жан-Жака  по
образцу Эрменонвиля. Но мосье  Робинэ  решительно  отказывался;  если  уж,
говорил он, природа - так настоящая, а если уж парк - так чтобы там были и
тис, и бук, и фонтаны, и красивые клумбы:  пусть  мосье  де  Жирарден  сам
наслаждается своей искусственной природой, а ему, Робинэ,  она  не  нужна.
Вечно они подтрунивают друг над другом, эти два почтенных старика, но один
без другого жить не может. Жильберта рассказывала весело,  с  юмором  и  с
большой теплотой.
   Она не говорила ему ни о  Матье,  ни  о  малютке  Марии-Сидонии,  ни  о
королеве и собачонке Понпон. И Фернана не расспрашивала об его креолке,  о
которой, конечно, слышала. И о давнишней размолвке не вспоминала.
   Он слушал ее болтовню, но не столько вникал в содержание того, что  она
говорила, сколько в музыку ее речи. Она сказала вскользь: "Ну разве  мосье
Робинэ не замечательный человек?" - и смысл этого  восклицания  он  тотчас
уловил и понял: в такой мягкой форме она упрекала его за то, что он  тогда
ее оставил! Можно ли более кротко жаловаться  и  укорять?  Сердце  у  него
сжималось от грусти и радовалось, ибо оно, его сердце,  стало  мудрее.  Не
лучше ли и в самом деле было бы для  них  обоих,  если  бы  он  последовал
совету мосье Робинэ и дождался формирования  французского  экспедиционного
корпуса?
   Все это вздор, конечно. Он, Фернан, правильно тогда поступил.
   Но он не мог отделаться от мысли, насколько по-иному все сложилось  бы,
если бы он  проявил  тогда  больше  благоразумия.  Жильберта  и  Гортензия
слились в  единый  образ.  Вот  он  с  Жильбертой  верхом  объезжает  свои
вест-индские владения,  и  она  изумляется  их  обширности,  бескрайности,
задает вопросы, а он объясняет, почему он одно сделал так, а другое иначе,
она улыбается одобрительно, нежно и чуть-чуть иронически над его рвением.
   На этот раз, расставаясь, они были очень близки друг другу.
   Он не объявил отцу, что уезжает. Вместо этого он написал Гортензии, что
некоторые  обстоятельства  задерживают  его  пока  во  Франции;   пройдут,
вероятно, годы, пока  он  сможет  вернуться  на  Сан-Доминго.  Он  написал
сердечное, деловитое, очень дружеское письмо, но нежности в нем было мало.
   В следующий свой приезд в Латур он застал Жильберту  не  одну.  Приехал
Матье.
   Жильберта держала себя с Фернаном непринужденно, как с самым дорогим  и
близким другом; и Матье тоже принимал его, как  близкого  друга  дома.  Но
Фернан  при  всем  "желании  не  мог  преодолеть   своей   скованности   и
раздражения.  А  когда  вдобавок  ко  всему  внесли  ребенка,   маленькую.
Марию-Сидонию,  с  собачкой  Понпон,  Жильберта  вдруг  представилась  ему
какой-то совершенно чужой, одной из придворных дам Версаля.
   В  глубоком  "замешательстве  покинул  он  Латур.  Во  сне,   что   ли,
привиделось ему все, что  было  в  прошлый  приезд?  И  опять  его  больно
поразила мысль, как переменчив в его представлении образ одного и того  же
чело века. Жильберта казалась ему то совсем прежней,  то  новой,  иной,  и
опять другой, и он никак не мог слить воедино эти разные образы.
   Он избегал встреч с ней, но предотвратить их не всегда удавалось.  Чаще
всего он держал себя в  ее  обществе  замкнуто  и  скованно.  А  иной  раз
напряженность рассеивалась,  возвращались  все  ощущения  его  юности,  он
забывал о существовании Матье и  должен  был  делать  над  собой  огромное
усилие, чтобы вспомнить обо всем том, что встало между ним и Жильбертой.
   А она находила, что он такой же, каким был, и  хотя  сопротивляется  ее
попыткам восстановить дружбу, все-таки порвал из-за нее со своей креолкой.
   Однажды,  когда  они  сидели  вдвоем,   в   комнату   вошла   маленькая
Мария-Сидония. Девочка была одета, как того требовал обычай, по-взрослому:
в платье  из  тяжелой  торжественной  ткани.  Вся  повадка  ее  тоже  была
кукольно-торжественной и взрослой. Жильберта  заметила  задумчивый  взгляд
Фернана, наблюдавшего за ребенком, и сказала, что она бы растила свое дитя
шумным и естественным, как росли  они  с  Фернаном,  но  Матье  и  дедушка
настаивают на воспитании, принятом в высших кругах; они  считают,  что  во
времена, когда рушатся устои, это важно вдвойне. Фернан взглянул  на  нее,
взглянул на ребенка и промолчал. А она увидела в его глазах  осуждение,  и
на лице у нее появилась та самая едва заметная жесткая усмешка.



8. КОМУ ПРИНАДЛЕЖИТ ЖАН-ЖАК

   С тех пор как вернулся Фернан, дом маркиза стал  таким  же  радушным  и
гостеприимным, как в былые времена. Там можно  было  встретить  философов,
писателей, представителей передовой аристократии и множество "американцев"
- так называли французов, которые в свое время  отправились  в  английские
колонии, чтобы драться за дело поборников свободы. Несколько раз  приезжал
и американский посол Томас Джефферсон.
   Разговоры в Эрменонвиле вертелись  главным  образом  вокруг  внутренней
политики.  С   государственным   бюджетом   дело   обстояло   плохо.   Оба
привилегированных  сословия,  аристократия  и   духовенство,   не   только
освобождались от  налогов,  но  и  под  видом  всяких  феодальных  поборов
перекладывали в  свой  карман  львиную  долю  государственных  доходов.  А
большинство населения этой богатой страны влачило жалкое, почти  нищенское
существование. То тут,  то  там  уже  вспыхивали  беспорядки.  Требовалась
коренная перестройка, реформа всего государственного строя сверху  донизу;
назревал переворот.
   И свободомыслящие гости  мосье  де  Жирардена  считали,  что  революция
неизбежна. Но они полагали, что это будет мирная революция. Повсюду  зримы
признаки прогресса, говорили они. Просвещенные министры ставят перед собой
задачу отмены исключительных прав  и  преимуществ,  которыми  пользовались
привилегированные  сословия;   назревают   многообещающие   благословенные
события.  У  руля  революции  станут  философы,  выдающиеся   политические
деятели, она  совершится  сверху.  Сам  король  преисполнен  доброй  воли.
Советники-либералы,   несомненно,   добьются   от   него    провозглашения
конституции, устанавливающей равные права для всех.
   Фернан во все это не верил.  Практический  опыт  подсказывал  ему,  что
беззубыми  декретами  и   половинчатыми   указами   не   сломить   упорное
сопротивление готовой на  все  господствующей  верхушки.  Благожелательные
действия единичных государственных деятелей мало что могут изменить,  ведь
вот даже либеральный император Иосиф - и тот не  бог  весть  чего  достиг.
Существующую в стране феодальную систему надо в корне уничтожить, а  этого
никто не сделает, кроме тех, кто испытывает ее гнет на собственной шкуре и
на собственном хозяйстве. Великий переворот  может  быть  совершен  только
снизу, только массами, народом.
   Веками  низшие  слои  принимали  свою  беспросветную  нужду  как  нечто
неизбежное, как порядок, который не может  быть  изменен.  Но  вот  явился
Жан-Жак и  показал,  что  иной  порядок  вполне  возможен.  Это  дошло  до
обездоленных, они слышали имя Жан-Жака, смутно знали об его  учении.  Пока
они только просыпаются, протирают глаза, а когда проснутся  по-настоящему,
они возьмутся за ум и сами сбросят с себя иго. Государство Жан-Жака будет,
конечно, построено, но средствами отнюдь не философскими.
   Подобные  речи  Фернана  вызывали  на   лицах   слушателей   изумление,
недоумение. Неужели он и впрямь  так  думает?  Неужели  он  в  самом  деле
считает, что революция непременно должна быть кровавой, как та, которая  в
прошлом веке потрясла Англию? Нет, в нашей просвещенной  Франции  подобные
явления невозможны. Мы мирно свершим необходимый переворот и введем его  в
правильное русло.
   Как-то в Париже мосье де Жирарден и Фернан были в  гостях  у  мадам  де
Бово, супруги маршала. Там собралось  большое  общество:  члены  академии,
придворные кавалеры и дамы, и опять разговор  вертелся  вокруг  того,  как
много принципов из учения Вольтера и Жан-Жака можно видеть уже в действии.
Всюду наблюдается прогресс, грядет эра разума.
   - Мы все будем свидетелями этого счастливого переворота,  -  воскликнул
один из гостей.
   Среди собравшихся находился пожилой, приятной внешности господин. Звали
его мосье Газот. Видный писатель, автор премилых рассказов в стихах, мосье
Газот был мистиком  и  считал,  что  есть  люди,  которым  дано  провидеть
будущее. К числу подобных провидцев он относил и себя. Некоторое время  он
молча прислушивался к общему разговору.
   - Да, милостивые государи и государыни, - вмешался он наконец в,  общую
беседу, - до вашей великой чудесной революции вы,  конечно,  доживете,  но
пережить вам ее не придется. Большинство из вас падет ее жертвами, и самым
роковым образом.
   Это вызвало смех.
   - Какой вздор. Ведь все будет подчинено философии и разуму.
   - Вот как раз именем философии  и  на  алтари  разума  вас-то  и  будут
приносить в жертву,  -  ответил  он  и  с  леденящими  душу  подробностями
принялся описывать гибель то одного, то другого из гостей.
   - Да разве во Франции придут к власти какие-нибудь турки или татары?  -
спрашивали его.
   - Отнюдь, - отвечал мосье Газот. - У  власти  станут  философы.  Судьи,
вынося вам приговоры, будут пользоваться теми же  формулами,  которыми  вы
вот уже целый час сотрясаете здесь воздух. С цитатами из Вольтера, Дидро и
Руссо вас будут посылать на смерть.
   - Однако хватит этих  зловещих  шуток,  -  решительно  сказала  супруга
маршала.
   - Еще только один вопрос, разрешите? -  попросил  кто-то  из  гостей  у
хозяйки дома и, повернувшись к мосье Газоту, спросил:  -  А  какова  будет
ваша судьба, господин пророк.
   - Все вы, вероятно, читали  Иосифа  Флавия  и,  бесспорно,  помните  то
место, в котором рассказывается, как во время  осады  Иерусалима  какой-то
человек только и делал, что ходил по валу и целыми днями стенал: "О,  горе
Иерусалиму! О, горе мне!" Выстрел одного из осаждавших прикончил его.
   Мосье Газот откланялся и покинул общество.
   Пророчества Газота служили в  Париже  и  в  Версале  темой  бесконечных
разговоров, над ними много смеялись. Фернану не было смешно. Слепы все его
друзья, что ли? Он, разумеется, не верит ни в  пророчества,  ни  в  прочую
чертовщину; как и друзья его, он чужд суеверий и всякой иной  мистики.  Но
речи Газота неприятно поразили его, так же как и  остальных:  они  шли  не
только от веры провозвестника в свой дар ясновидения. Мосье Газот  глубоко
изучил положение в стране, и это определяло его  мироощущение.  Его  слова
должны были бы заставить слушателей хоть разок поразмыслить, не  ошибаются
ли они в своих рассуждениях. Друзья Фернана  очень  умны,  слов  нет,  они
знакомы с трудами философов и историков, древних и современных, они  умеют
необычайно красноречиво и убедительно защищать свои доводы. Но замечают ли
они то, что происходит  рядом  с  ними?  Они,  быть  может,  умеют  видеть
глубокую взаимосвязь  явлений,  но  не  видят  людей,  непосредственно  их
окружающих, обездоленных, угнетенных - тех, кто начал шевелить  мозгами  и
уж засучивает рукава, собираясь действовать.
   Фернан не верил,  а  знал:  то,  что  грядет,  нельзя  будет  ввести  в
намеченное  русло,  как  искусственные  ручейки  в   Эрменонвиле.   Грянет
наводнение, которое увлечет в пучину немало  жизней,  в  том  числе,  быть
может, и его, Фернана, жизнь. Но  он  с  радостью  готов  принять  великий
переворот, во что бы тот ни вылился, и всей душой готов способствовать его
приближению.
   Нет никакого смысла обсуждать учение Жан-Жака с  просвещенными  людьми,
они и сами его знают.  Важно  другое  -  популяризировать  принципы  этого
учения, сделать их доступными народу, чтобы народ руководствовался  ими  в
своих действиях.
   Но для этого надо самому проникнуться духом  народа.  Нужно  слиться  с
массой воедино. Он, Фернан, никогда не чувствовал себя своим среди народа.
Вспоминая тяжкие годы пребывания в военном училище, он теперь понимал, что
именно восстанавливало против него товарищей и учителей.  В  нем,  вопреки
всему, была в ту  пору  еще  очень  много  врожденного  аристократического
высокомерия. И как ни старался он просто держать себя в среде  деревенских
мальчишек, какие усилия ни делал, чтобы стать с ними на равную  ногу,  для
них он всегда оставался графом Брежи, их будущим сеньором.  Никогда  он  и
Мартин Катру не понимали друг друга до конца.
   Только в Америке, в армии, было по-иному. В суровой  обстановке  боевых
походов, в сражениях, когда повсюду подстерегала  опасность,  там  у  него
установились подлиннее товарищеские отношения с окружающими.
   Особенно остро он испытал чувство, что он посторонний в родных  местах,
в дни, когда  Иль-де-Франс  постигло  наводнение.  Смирная  речушка  Нонет
превратилась в бурный поток, сады Эрменонвиля  залило  полыми  водами,  на
всех землях маркиза вода угрожала урожаю крестьян  и  арендаторов.  Маркиз
лично распоряжался, командовал, не разрешал  себе  ни  часа  сна,  помогал
крестьянам людьми, инструментом, деньгами. Фернан с  изумлением  наблюдал,
что это ни в ком не вызывает ни  малейшей  признательности.  Крестьяне  не
желали видеть, что отец, можно сказать, все силы напрягает для  их  блага.
Недоверие их не рассеялось, сеньор и его сын оставались для них чужими.
   Ах, если бы удалось сломить  стену,  стоящую  между  ним,  Фернаном,  и
народом! Ему хотелось войти в непосредственное соприкосновение с людьми из
народа, дружить с ними, ссориться, мириться.
   Он знал народ по книгам, по разговорам, ни к чему  не  обязывающим,  по
моментам общей опасности, по неясным ощущениям. Но, в сущности, он  народа
не знал. Люди из  народа  всегда  не  так  реагировали  на  вещи,  как  он
предполагал. Братство! Он должен сравняться с ними, стать таким, как  они,
если он действительно хочет быть их братом.
   Но прежде всего надо поближе узнать их.
   Обстоятельства складывались благоприятно: власти города Санлиса  искали
кандидата на пост советника. В обязанности  советника  входило  не  только
представлять интересы города в многочисленных переговорах  с  вышестоящими
инстанциями, но и консультировать горожан и  крестьян,  жителей  ближайшей
округи. Фернан предложил свою кандидатуру.
   Маркиз осторожно выразил предположение,  что,  быть  может,  правильнее
было бы  поступить  на  службу  в  министерство  финансов  или  в  военное
министерство, это открыло бы  перед  Фернаном  верный  путь  к  быстрой  и
блестящей карьере. Но Фернан не внял совету отца, и тот  не  настаивал  на
своем. Наоборот, сделал вид, что понимает мотивы сына. Перед  друзьями  он
хвалил сына, говорил, что Фернан выказал себя истинным учеником  Жан-Жака:
он стремится быть  ближе  к  народу  и  поэтому  предпочел  скромные  дела
маленького славного городка Санлиса блестящим придворным постам.
   Фернан настолько добросовестно отнесся к своему новому назначению,  что
даже переехал в Санлис. Он мог бы там  поселиться  в  одном  из  пустующих
дворянских особняков, но предпочел скромный сельский  домик  на  городской
окраине.
   Городские сановники -  епископ,  председатель  окружного  суда,  мэр  -
чувствовали себя польщенными, что могут  причислить  к  своим  согражданам
будущего эрменонвильского  сеньора.  Местные  столпы  умственной  жизни  -
историограф, поэт, публицист - рассчитывали привлечь Фернана в свой  круг.
Но добровольно выбранный пост отнимал у  него  все  время.  Он  встречался
только  с  мелкими  ремесленниками,  крестьянами,  лавочниками,   писцами,
нуждавшимися в его советах. Он старался помочь им не только  в  защите  их
прав, но и в их повседневных  заботах.  Он  смиренно  и  упорно  добивался
дружбы мелкого люда.
   Так случилось, что в Санлисе он встретился с  другом  детства  Мартином
Катру.
   В Париже Мартин многому обучился у мэтра Бувье.  Диплома  адвоката  он,
конечно, получить не смог - оказалось, что  по  возрасту  ему  уже  поздно
начинать долголетнее учение, и он стал,  по  сути  дела,  весьма  сведущим
письмоводителем  с  некоторым  опытом  в   судебных   делах.   Но   знание
произведений Жан-Жака  позволяло  ему  облекать  свои  аргументы  в  форму
изречений самой действенной философии, и  он  добивался  успеха  там,  где
дипломированные адвокаты пасовали.
   Вскоре о нем пошла слава, что он помогает беднякам добиваться пра