ног  головой  опустили  в
очень глубокую яму, дно которой было густо  посыпано  негашеной  известью.
Таким же толстым слоем извести засыпали тело сверху, и поверх  этого  слоя
насыпали еще один слой, для того чтобы золото коронованных особ Европы  не
могло из останков Людовика Последнего  создать  хотя  бы  самую  крохотную
реликвию.
   Пока  засыпали  известью   обезглавленного   Людовика,   подготовлялось
перенесение тела Лепелетье в Пантеон. Оформление  траурных  торжеств  было
поручено первому художнику Франции Жаку-Луи Давиду.
   Тщательно набальзамированный труп установили на Вандомской площади  для
всенародного обозрения. На высоком роскошном ложе белел обнаженный торс  с
зияющей раной в боку. Чресла были прикрыты простыней.
   В таком же виде тело, уложенное на  античную  торжественную  колесницу,
повезли по улицам города Парижа. В  ногах  покойного  стояло  двое  детей;
каждый из  них  держал  перевернутый  факел.  Впереди  колесницы,  которую
окружали девушки под вуалями, несшие цветы,  шагали  старики  в  тогах,  с
пальмовыми ветвями в руках.
   До  того  как  траурный  кортеж   тронулся,   на   колесницу   поднялся
председатель Конвента и возложил на  голову  покойного  венок  из  дубовых
листьев. Все депутаты Конвента, все члены Якобинского  клуба,  члены  всех
патриотических обществ и  все  секции  города  Парижа  приняли  участие  в
шествии. Было множество знамен,  окаймленных  черным  крепом",  раздавался
приглушенный бой барабанов.
   Надписи на огромных щитах восхваляли труды и  дела  убитого,  его  Свод
уголовных   законов,   его   книгу   "Всеобщее    бесплатное    обучение",
многочисленные  законы,  названные  его  именем.  На  других,  еще   более
грандиозных щитах гигантскими буквами были выведены  якобы  его  последние
слова: "Я рад пролить кровь за отечество. На крови патриота всходят семена
свободы". И над всем  этим  триумфально  и  скорбно  возвышалось  огромное
смертное ложе с телом покойного, и зияющая, кровавая рана на нем  говорила
громче всех слов, написанных, пропетых, произнесенных.
   Фернан дожидался процессии невдалеке от  Пантеона.  Глубокое  раздумье,
горечь и скорбь владели им. И эта смерть, так же, как и смерть  короля,  -
плод идей Жан-Жака. Сколько умных,  иронических,  скептических  и  все  же
полных веры в будущее мыслей высказал бы Лепелетье по поводу своей смерти.
Он  был  истинным  вольнодумцем,  врагом  всякого  морализирования,  очень
человечным учеником Лукреция и Жан-Жака. В  ушах  и  в  сердце  у  Фернана
звучал приятный голос Мишеля, спокойно произнесшего: "Я всей душой,  всеми
помыслами заодно с революцией, даже если она  отнимет  у  меня  жизнь".  В
какой  патетический  костюм  вырядили  эти  простые  слова.  Как   глубоко
иронизировал бы Мишель над своими якобинцами, которые чествовали его,  как
Брута, как мученика, как добродетельного героя.
   Сколько превратно понятого нагромождено вокруг Жан-Жака и его творения!
Сколько лжи! Что только не делается именем Жан-Жака! Как  невероятно,  как
трагично,  героически  помпезно  и  причудливо  обставлен  последний  путь
Мишеля, его, Фернана, дорогого  друга.  Но  Мишель  не  возражал  бы.  Ибо
заблуждения и ложь, которые его окружали, рождали жизнь.
   Процессия подошла к Пантеону. Хор Большого оперного театра пропел  гимн
в честь покойного. Тело уложили в гроб и торжественно опустили в гробницу,
рядом с телом Вольтера.



9. ТЕРРОР! ТЕРРОР!

   Жирарден, услышав о казни короля, содрогнулся. В день, когда этот  ужас
происходил, он заперся в своем рабочем кабинете;  он  не  ел,  он  не  мог
никого видеть.
   Ища, чем бы забыться,  он  кинулся  к  книгам  Жан-Жака,  он  читал  об
одиноких,  меланхолических  грезах  учителя  и  чувствовал,  как  на  него
нисходит умиротворение. Среди океана безумия и  жестокости  Эрменонвиль  -
остров мудрости и мира. Здесь  природа  говорит  голосом  Жан-Жака,  здесь
покоятся его священные останки.
   Но умиротворенное состояние длилось недолго, убийство  короля  снова  и
снова доводило его до исступления. Чем  дальше,  тем  сильнее  кровоточила
рана,  нанесенная  страшным  событием.  Глубокую   подавленность   сменяла
бессильная ярость, а потом опять и опять брали верх скорбь и отчаянье.  Но
и гнев и горе он замкнул в  себе  и  отклонял  все  робкие  попытки  мосье
Гербера вызвать его на беседу.
   Только когда приехал Фернан,  он  дал  выход  своему  горю  и  гневному
разочарованию. И так как перед сыном он изливал  все,  что  накопилось  на
душе, то в его негодующую жалобу на  величайшую  несправедливость  комично
вплеталась  досада  на  всякие  бесчинства  революционеров,  ничтожные  по
сравнению с их  огромными  преступлениями,  но  затрагивавшие  его  лично.
Неужели,  возмущался  он,  чернь,  вдребезги  разбившая  бронзовые  статуи
королей, не могла пощадить памятника Генриху Четвертому, которого  она  же
называла добрым и... который основал Эрменонвиль?
   И тут наконец он рассказал сыну об обиде, нанесенной ему Робеспьером  и
Сен-Жюстом, когда они приезжали на могилу Жан-Жака. Он  счел  тогда  своим
долгом пригласить их к обеду, а  они  резко  и  пренебрежительно  отвергли
приглашение. Он никому ни словом не обмолвился об этом, но обиды не забыл.
И вот теперь она вырвалась наружу. Уж если  эти  якобинцы  посещают  места
последнего успокоения Жан-Жака, то как же они смеют его, хранителя могилы,
так оскорблять?
   Но тут же, спохватившись,  он  снова  серьезно  заговорил  о  серьезных
делах.
   Фернан сочувственно слушал  отца  и  не  прерывал  его.  Только  спустя
некоторое время он начал осторожно защищать  членов  Конвента.  Бесспорно,
многие из них тщеславны, неотесаны, грубы, говорил он, но их  ненависть  к
тиранам и страстное стремление  помочь  угнетенным  неподдельны.  Это  вне
всякого сомнения. Их большие заслуги перевешивают их большие преступления.
Привилегии  отменены,  неравенство   уничтожено,   народное   государство.
Республика стала действительностью.
   Жирарден  не   унимался.   Разумность   нескольких   способных   вождей
заглушается беспардонной демагогией остальных. Фактически  страной  правит
парижская улица,  масса,  а  значит  -  глупость.  Так  оно  и  есть,  как
говаривала наша милая мадам Ролан: чем толпа многолюднее, тем  длиннее  ее
уши.
   Но тут уж и мосье Гербер не стерпел. Он вмешался в  разговор.  Господин
маркиз прав: многое из того, что происходит, может показаться  произволом,
бессмысленным, суровым, жестоким. Но если взглянуть на  события  последних
лет в целом, то с радостью видишь:  вопреки  всему  человечество  движется
вперед по законам великой благой необходимости.
   - За революцией стоит учение Жан-Жака! -  воскликнул  он.  -  Пусть  ее
суровость и горечь  не  поколеблют  вашей  веры  в  Жан-Жака,  господа!  -
заклинал он, и его сияющие глаза  горели  внутренним  огнем.  Отец  и  сын
молчали. С изумлением, граничащим с растерянностью, они глядели  на  мосье
Гербера, поражавшего сходством с  учителем,  хотя  Гербер  и  был  намного
моложе покойного.
   Как все и предвидели, союзники после казни короля  послали  новые,  еще
более сильные армии против его убийц.  Армии  Республики  были  отброшены.
Враг опять вторгся в страну.
   Конвент вынес решение: издать закон  о  всеобщей  воинской  повинности.
Призвать всех граждан на защиту отечества.
   Высокие, патриотически вдохновенные  слова,  в  которые  Конвент  облек
всеобщую воинскую повинность, зажгли Жирардена. Но в последующие дни он  с
растущим возмущением  читал  о  беспощадных  мерах,  к  которым  прибегали
парижские диктаторы при наборе рекрутов: они отчуждали имущество тех,  кто
не являлся  на  призывные  пункты,  и  подвергали  аресту  родителей,  они
облагали денежным штрафом общины, которые не задерживали дезертиров. Такой
закон и методы, какими он проводился, не могли, разумеется,  не  ввергнуть
Жирардена, верного ученика Жан-Жака, в мучительные сомнения. Разве не учил
Жан-Жак: "Правительство не должно неволить отдельного гражданина, если  он
не желает приносить себя  в  жертву  во  имя  блага  толпы".  Разве  Права
человека допускают нечто подобное?
   Фернан защищал новый закон. Если  отец  ссылается  на  Жан-Жака,  то  и
авторы закона о всеобщей воинской повинности с  равным  правом  могут  это
сделать. Разве Жан-Жак не учил также: "Несправедливость, учиненная во  имя
блага человечества, обращается в справедливость!" И, чувствуя,  что  отец,
невзирая на всю свою негодующую и сокрушительную критику, втайне  любуется
безумным по своей отваге шагом Конвента, Фернан продолжал:
   - Мы смелее, чем были в свое время американцы. Генерал  Вашингтон  тоже
потребовал введения всеобщей воинской повинности,  когда  молодой  свободе
грозила опасность, но Конгресс не одобрил его законопроекта. На нашу  долю
выпало  осуществить  мечту  всех  республиканцев:   пользуясь   средствами
принуждения и доводами разума, сплотить народ в единое борющееся целое для
войны за Свободу.
   Отец думал про себя: "Мне  труднее,  чем  моему  мальчику,  справедливо
судить о новой армии. Ему не пришлось, как мне, лично испытать горечь быть
отвергнутым. Он не ведает, что новая Франция всех  призывает,  а  нас,  ее
самых верных сынов,  знать  не  хочет".  Жирарден  все  еще  не  рассказал
Фернану, что предлагал свои услуги армии и ему ответили отказом.
   Он ошибался. Фернана постигла та же неудача. Ссылаясь на  свой  военный
опыт, он хлопотал о предоставлении  ему  хотя  бы  подчиненной  офицерской
должности, но и он получил отказ.
   И точно так же, как отец, он ни  с  кем  не  поделился  нанесенной  ему
обидой.
   Так сидели друг против друга  старый  и  молодой  Жирардены,  взвешивая
достоинства и слабости  новой  армии,  каждый  страдая  в  душе,  что  его
отвергли, и каждый стараясь забыть собственную горечь и  думать  только  о
пользе дела.
   Если в разговоре с отцом Фернан камня  на  камне  не  оставлял  от  его
возражений против всеобщей воинской  повинности,  то  перед  другом  своим
Мартином Катру он не скрывал терзавших  его  сомнений.  То  были  сомнения
профессионала, военного. Целесообразно ли вливать в  старую  армию  новые,
необученные пополнения? Способны ли малообученные или  совсем  необученные
новобранцы отразить натиск вымуштрованных войск союзников?
   С фронтов, как бы в подтверждение этих мучительных сомнений,  поступали
недобрые вести. Молодые солдаты, полные энтузиазма, с песнями шли  в  бой,
но стоило заговорить артиллерии противника, как они в панике  разбегались.
Поражение следовало за поражением. Северная армия была  оттеснена  врагом"
над столицей снова нависла опасность.  Вдобавок  ко  всему  внутри  страны
множество  провинций  восстало  против  принудительного  набора  рекрутов.
Вандея, чуть не весь юг были охвачены огнем восстаний.
   Уверенность Мартина Катру и на этот раз не поколебалась. В новых ударах
он не желал видеть ничего иного, кроме  благотворной  лихорадки.  Негодное
погибнет, говорил он, и тогда народ сплотится в подлинном единстве.
   - Конечная победа за нами, - упорно продолжал  он  уверять  Фернана.  -
Народная армия разобьет объединенные войска королей. Это не слепая вера, а
математический расчет. Пойми, Фернан: ведь тираны стараются  исключительно
для себя, думая лишь о сегодняшнем  дне;  республика  же,  и  только  она,
способна наметить и  осуществить  планы  с  широкими  перспективами.  Наши
солдаты - это разумные существа, ибо  они  знают,  что  дело  идет  об  их
свободе, об их счастье. А противники их  -  жалкие  глупцы,  полуживотные,
которые дерутся за то, чтобы сохранить свои цепи.
   Он тяжело шагал взад и вперед по заставленной мебелью комнате.
   - Революции не хватало  взлета,  вдохновения,  необходимости  превзойти
самое себя в своем величии, - возглашал он. - Истинное геройство рождается
только  отчаяньем.  Лишь  сейчас,  когда  Республика   борется   за   свое
существование, она покажет, на что способна.
   Резким,  пронзительным  голосом  бросал  он  фразу  за  фразой.  Мартин
разгорячился, на лбу у него выступили красные пятна. Вдова Катру  и  Жанна
сидели тут же и слушали. Старуха с довольным видом подхихикивала, Жанна не
сводила с мужа восхищенных глаз.
   - У меня еще много дел, - прервал себя  вдруг  Мартин  и  сел  за  свои
бумаги. Этим он как бы дал понять Фернану, что  считает  напрасной  тратой
времени  внушать  ему,  маловеру,  представление  о   блеске   и   величии
Республики.
   Он и в самом деле не вправе был  ни  одной  минуты  бросать  на  ветер.
Конвент работал с лихорадочным напором, без передышки, и Мартин был членом
многих его комитетов. Республика, хотя и вовлеченная в борьбу не на жизнь,
а на смерть,  с  ожесточенной  энергией  проводила  многочисленные  мирные
реформы, большие и малые. Создала бескомпромиссную  конституцию.  Ввела  в
обращение братское "ты" как в официальных учреждениях,  так  и  в  обиходе
между  всеми  гражданами.  Установила  пособия  для  неимущих,  бесплатное
школьное обучение, единые  законы  для  всей  страны,  возмещение  убытков
невинно осужденным. Ввела единую, легко обозримую  систему  мер  и  весов.
Ввела телеграфную связь и другие технические новшества.  Основала  научные
институты.  Создала  семь  крупных  музеев,  в  том  числе   Национальный,
предназначенный для хранения памятников французской  истории  и  науки,  и
Луврский - для хранения произведений искусств всего мира.
   Мартин приводил иногда своего друга на заседания комитетов,  в  которых
работал, и не столько  его  фанатические  речи  убеждали  Фернана  в  мощи
Республики, сколько размах деятельности  этих  комитетов.  В  предписанные
крайне  сжатые  сроки  и  тем  не  менее  с   величайшей   дальновидностью
разрабатывались проекты новых законов. Без  лишних  слов,  с  невозмутимой
рассудительностью и в то же время крайней заинтересованностью  обсуждались
все "за"  и  "против".  И  точно  так  же  работал  Конвент.  Быстро,  без
проволочек рассматривал и издавал законы, преследовавшие цель так изменить
на все времена государственный строй и жизнь каждого гражданина, чтобы они
соответствовали духу учения Жан-Жака. И что удивительнее всего: законы эти
становились живой действительностью с той самой  минуты,  как  скреплялись
подписью и печатью.
   Новые властители  были  жестоки,  беспощадны.  Но  Фернан  воздавал  им
должное: никогда еще за всю историю человечества  столь  ничтожному  числу
людей и в столь короткие сроки не удавалось увлечь за собой так далеко  по
пути Разума многомиллионные массы народа.
   С той же разумной исступленностью Конвент, армия и народ вели войну.  В
сражающиеся воинские части посылались политические комиссары для  контроля
над  республиканскими  добродетелями   командиров.   Множество   генералов
лишилось своих постов, совершались новые казни.  В  армии  были  оставлены
только те командиры, у которых  знание  военного  искусства  сочеталось  с
революционной  благонадежностью.  Союзники  торжествовали  преждевременно.
Народная армия не отдавала больше ни пяди своей земли.  Она  шаталась  под
ударами, но стояла насмерть.
   И против внутренних врагов принимались новые меры.
   -  Те,  кто  не  проникся  республиканским  духом,  -   чужаки,   враги
Республики, - проповедовал Робеспьер. - Они не пользуются покровительством
закона. Республика дарует его только тем гражданам, которые ей верны.  Для
врагов народа у нее в запасе лишь смерть и уничтожение. Так учит  Жан-Жак.
Нынешний период революции - это  война,  а  война  требует  беспощадности,
власти террора. На войне террор - неотъемлемая принадлежность добродетели,
добродетель без него бессильна. Но что такое  террор?  Не  что  иное,  как
скорое, суровое, непреклонное правосудие.
   В соответствии с этими  истинами  против  "неблагонадежных"  издавались
самые  строгие  законы.   Учреждались   суды,   облеченные   чрезвычайными
полномочиями, народные суды,  революционные  трибуналы.  Они  расследовали
дела неблагонадежных и с небывалой суровостью карали врагов отечества.
   Рассудком Фернан одобрял железную власть государственного разума, но  в
сердце его  поднимался  протест.  Его  и  отталкивал,  и  притягивал  этот
двуликий Янус - народ: одно лицо доброе, мудрое и естественное,  другое  -
грубое и жестокое. Он восхищался величием духа и добросердечием  народа  и
ненавидел его необузданность.
   Он  присутствовал  на  одном  из  заседаний  парижского  Революционного
Трибунала. В  простом,  лишенном  всякой  торжественности  зале  сидели  в
будничных костюмах пятнадцать  присяжных  заседателей  -  граждане  города
Парижа, рабочие, художники, ремесленники, мелкие лавочники.  На  небольшом
возвышении, за зеленым столом, сидели трое  судей,  в  шляпах  с  пером  и
трехцветной кокардой, в перекинутом через плечо широком трехцветном  шарфе
с  тяжелой  серебряной  медалью   (таковы   были   знаки   их   судейского
достоинства). Над их головами на стене высился щит с  начертанной  на  нем
Декларацией прав человека и гражданина, а по обе его стороны, глядя в зал,
стояли два бюста: Лепелетье - справа и Жан-Жака - слева.
   В удобном, правда, изрядно потрепанном кресле сидел обвиняемый. Никаких
конвойных возле него не было, но солдаты Национальной гвардии были  всегда
наготове.
   Обвиняемый,  некто  Мениль-Клермон,  человек   невысокого   дворянского
звания, тотчас же после штурма Бастилии покинул страну.  Но  до  окончания
положенного законом срока он вернулся, не желая, очевидно,  потерять  свои
имения.  Изданный  тем  временем  новый  "закон  против   неблагонадежных"
предписывал учинять следствие над каждым, кто уезжал за границу.
   Первым в качестве свидетеля давал показания портной  Гранваль.  По  его
словам,  обвиняемый,  находясь  в  кафе   "Тополь   свободы",   употреблял
выражения, порочащие Республику и Конвент; он, портной Гранваль, сидел  за
соседним столиком и ясно все слышал. Обвиняемый отрицал это, заверяя суд в
своей преданности Республике. Он добавил, что с портным Гранвалем  у  него
был однажды спор по поводу заказанного  тому  фиолетового  фрака,  который
гражданин Гранваль испортил да еще слишком дорого посчитал за него. Второй
свидетель  показал,  что  обвиняемый  пытался  склонить  его   к   продаже
земельного  участка,  предлагая  за  него  английские  деньги.   Гражданин
Мениль-Клермон ответил, что не он предлагал английскую валюту, а  владелец
участка настаивал на уплате  английскими  деньгами.  Что  произошло  между
обвиняемым и свидетелем - так и  осталось  невыясненным.  Достоверно  было
одно: обвиняемый в свое время эмигрировал в Англию;  возможно,  что  он  и
часть своего состояния перевел за границу.
   В  высокопарных  словах  прокурор   объявил,   что   ряд   преступлений
Мениль-Клермона, его монархические убеждения  и  противозаконные  связи  с
врагом доказаны. Поэтому он, прокурор, требует для обвиняемого четырех лет
тюрьмы за поношение Республики, а за двукратное установление тайных связей
с врагом -  двукратный  смертный  приговор.  Присяжные  долго  совещались,
прежде чем объявить гражданина Мениль-Клермона виновным. Его приговорили к
смерти.
   Печальная история Мениль-Клермона не  выходила  из  головы  у  Фернана.
Люди, осудившие этого человека на смерть,  эти  граждане  Дюпон  и  Дюран,
были, вероятно, в повседневной жизни добродушными обывателями,  способными
здраво рассуждать, но все дело в том, что те, кто послал его на гильотину,
уже не были гражданами Дюпоном и  Дюраном,  они  были  гласом  Республики.
Республика вела войну, Республика смертоносными средствами ограждала  себя
от остального мира,  порабощенного  и  погрязшего  в  пороках.  Республика
истребляла всех, кто поддерживал связи с этим миром.
   И присяжные Революционного Трибунала, которые  осуждали  на  смерть,  и
политические комиссары в  армии,  которые  осуждали  на  смерть,  и  члены
Конвента, которые осуждали на смерть, - все делали  это  именем  Жан-Ж