эмигрантов. Тогда в случае победы революционеров он, Робинэ, докажет  свою
преданность патриотическим пребыванием в стране в самое трудное  время;  а
если победят роялисты, он окажется тестем человека, который вместе с  ними
сражался за их победу.
   Разумеется, Жильберте он ни словом не обмолвился о своих  размышлениях.
Но зато сказал ей, что в связи с последними событиями понял бы Матье, если
бы тот решил перебраться через границу, к своим друзьям.
   И Жильберта тоже видела, что Матье носится с такими планами.
   Она честно старалась разобраться в том, что произошло за последние  два
года. Временами многое отталкивало ее; но затем размах  событий  и,  не  в
последнюю очередь, горячее сочувствие, которое  они  вызывали  в  Фернане,
покоряли ее. Когда у них с Матье  изредка  заходил  разговор  о  том,  что
творится вокруг, она с удивлением замечала,  как  глубоко  проникла  в  ее
сознание философия Жан-Жака, невзирая на все ее насмешки над ним.  К  тому
же она происходила из низов, она на себе испытала все невзгоды, выпадавшие
на долю непривилегированных кругов, и в душе радовалась тому, что  рухнули
искусственные перегородки между сословиями и что теперь народ  един.  Иной
раз, правда, она сама потешалась над собой. Во имя того, чтобы  она  и  ее
потомство  принадлежали  к  числу  привилегированных,  она  рассталась   с
заветной мечтой и вступила в брак, требовавший от нее  какой-то  сделки  с
совестью. Но только она добилась своего, как  все  привилегии  вылетели  в
трубу, и малютка Мария-Сидония, была теперь такой  же  гражданкой,  как  и
все.
   Ну не удивительно ли, что провидение сыграло с ней такую злую шутку,  а
блажная мудрость старого Жан-Жака на  поверку  оправдала  себя?  Последние
события,  бегство  и  арест  короля   очень   взволновали   Жильберту.   К
медлительному,   добродушному    королю    и    к    красивой,    любезной
Марии-Антуанетте,  обладавшей  всеми  теми  свойствами,  которые  презирал
Фернан, она питала симпатию, правда, с легким оттенком иронии. И если уж с
королем и королевой народ так беспощадно обошелся, то что же  ждет  Матье,
их ребенка и ее самое? Она не только утратила свои  привилегии,  но  опять
оказалась в числе бесправных.
   Жильберта ломала себе голову, рассуждая и  так  и  этак.  Она  не  была
труслива, но не желала без нужды подвергать  риску  благополучие  Матье  и
ребенка. С другой стороны, ей мучительно не  хотелось  покинуть  страну  и
бежать от бурно развивающихся событий. Фернан счел  бы  ее  равнодушной  и
нерешительной и был бы прав.
   Поэтому когда мосье Робинэ заговорил о бегстве за границу, она ответила
не сразу.
   - Если Матье предложит нам эмигрировать, ведь вы, разумеется, поедете с
нами, дедушка?
   Робинэ не этого хотел. Он мечтал, что Жильберта с ребенком останутся  с
ним и только этот чопорный Матье уедет.
   - Я не о  себе  говорил,  дорогая,  так  же  как  не  о  тебе  и  не  о
Марии-Сидонии, - сказал он.
   - Я и не подумаю расстаться с Матье, - решительно и запальчиво ответила
Жильберта.
   - А я бы на твоем месте  подумал,  доченька,  -  ласково  сказал  мосье
Робинэ. - Если Матье  уедет,  он  уедет  на  войну,  это  ты  должна  ясно
понимать, а  нынче  не  в  обычае,  да  и  не  рекомендуется,  чтобы  жены
сопровождали мужей в бой. - Он подытожил: - Если Матье по велению  сердца,
захочет отправиться по ту сторону Рейна, я бы на твоем  месте  предоставил
ему свободу решения, но и не стал бы предлагать ехать всем вместе.
   - Вы мне  советуете  отпустить  его  одного?  -  не  веря  ушам  своим,
повторила Жильберта.
   - Он сам вряд ли что-либо иное потребует от тебя, - ответил  Робинэ.  -
Переправиться нынче через границу с женой и маленьким  ребенком  -  задача
трудная и рискованная.
   Когда вскоре за тем Матье и в самом деле предложил ей покинуть Францию,
Жильберта, всегда такая разумная и решительная, хотя она  и  готовилась  к
этому разговору, страшно растерялась. Мария-Сидония находилась в  комнате;
девочка, одетая по-взрослому, благонравно  расхаживала  взад  и  вперед  и
тянула за собой на шнурке игрушечную овечку.
   - Я понимаю твое желание вступить в армию, Матье, -  помолчав,  сказала
Жильберта. - Но как мы там будем жить, я и ребенок? - И  в  ответ  на  его
озадаченный взгляд - ему и в голову не приходило, что она может предложить
ему ехать одному, она  прибавила:  -  Вправе  ли  мы  подвергнуть  ребенка
опасностям переправы через границу?
   В голосе ее звучала  неуверенность,  и  Матье  знал:  ее  слова  только
половина правды. Он посмотрел на Жильберту, и во взгляде его  было  больше
печали, чем укора. Он понял, что при всей его любви и преданности  ему  не
удалось завоевать ее.
   Она невыносимо страдала под этим взглядом, и в то же  время  с  угрюмой
иронией и горечью думала:  "Никто  не  заставляет  его  ехать.  Если  этот
злополучный король ему дороже меня, пусть едет. Я его не  удерживаю.  Я  и
другого  не  удерживала".  Но  сердце  по-прежнему  сжималось   от   боли.
Невысказанные Матье упреки она делала себе сама. Она  не  умела  в  полную
силу любить ни одного, ни другого.
   Матье привычно скрыл свои чувства за завесой  присущей  ему  изысканной
галантности.
   - Разрешите узнать ваше мнение, мадам? - спросил он. - Вы мне советуете
ехать... - И с усилием добавил: - ...одному?
   Жильберта с запинкой сказала:
   - Если ты во что бы то ни стало решил ехать, Матье...
   Спустя несколько дней Матье, очень просто одетый, с фальшивым паспортом
в кармане, пустился в путь.




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЖАН-ЖАК И НАРОД

                   Лучше  бедный,  но  умный  юноша,  нежели  старый,   но
                неразумный царь, который не умеет  принимать  советы.  Ибо
                тот из темницы выйдет на царство, хотя родился  в  царстве
                своем бедным. Видел я, как  все  живущие,  что  ходят  под
                солнцем, признали этого юношу, который займет место того.
                                                         Книга Екклезиаста

                   Солдатам Французской республики  казалось,  что  только
                они разумные существа. Обитатели  всей  остальной  Европы,
                которые дрались за сохранение своих цепей, были  в  глазах
                этих   французов   жалкими   глупцами    или    негодяями,
                продавшимися деспотам.
                                                                  Стендаль


1. ДОЛОЙ РАВНОДУШНЫХ!

   В городе Санлисе, как и во многих других городах и селах,  имелся  свой
созданный по парижскому образцу Якобинский клуб. Здесь  делалась  политика
округа. Председателем клуба был Мартин Катру.
   Так часто, как позволяли обстоятельства, Катру  ездил  в  Париж,  чтобы
зарядиться  там  мудростью  и  стойкостью.  В  Париже   жил   человек,   в
совершенстве  овладевший  учением  Жан-Жака,  на   первый   взгляд   столь
противоречивым, овладевший  всеми  его  гранями  и  в  своей  политической
деятельности  претворявший  его  в  жизнь.  Человек  этот  состоял  членом
Национального собрания, но проповедовал свои идеи и оказывал свое  влияние
через Якобинский клуб. И если клуб  приобрел  почти  такую  же  силу,  как
Национальное  собрание,  то  в  этом  была   заслуга   его,   Максимилиана
Робеспьера, уроженца Арраса,  того  самого  юноши,  который  незадолго  до
смерти  Жан-Жака  посетил  учителя.   Стоило   раздаться   пронзительному,
стеклянному  голосу  Робеспьера,  стоило  этому  невысокому,   одетому   с
педантичной   тщательностью   господину   произнести   одну    из    своих
воспламеняющих холодной логикой речей, как убогая и уродливая церковка  на
улице Оноре, где заседали якобинцы, превращалась в глазах Мартина в сердце
и святыню Франции.
   У кумира было мало личных друзей, своим приверженцам он выказывал  одну
только безразличную вежливость. И все-таки именно  теперь,  когда  Жан-Жак
лежал в своей могиле на Острове высоких тополей, многие из самых пламенных
патриотов, в том  числе  и  Мартин,  видели  в  Робеспьере  провозвестника
истинного учения Жан-Жака, его  верховного  жреца,  его  исполнителя.  Сам
Жан-Жак, если бы он выступал перед  якобинцами,  не  мог  бы  вдохновеннее
излагать свои принципы и лучше применять их к политическим задачам дня.
   Мартин старался ознакомить санлисских якобинцев с основными  принципами
Максимилиана Робеспьера. Как и Робеспьер, он сочетал фанатическую  веру  в
учение Жан-Жака с холодным рассудком, до  конца  осмысливающим  выводы  из
этого  учения.  Как  и  Робеспьер,  Мартин  презирал  все  половинчатое  и
равнодушное и целиком разделял вечно настороженное недоверие Робеспьера  к
"бывшим". Он призывал своих сторонников в  Санлисе  помнить,  что,  помимо
армии, которую создают за границей бежавшие аристократы,  чтобы  двинуться
войной на французский  народ,  внутри  страны  рассеяно  еще  бесчисленное
множество врагов. Пока старое  не  вырвано  с  корнем,  нельзя  достигнуть
целей, поставленных революцией.
   Речи Мартина не отличались  ледяным  изяществом  ораторского  искусства
великого парижского якобинца, зато покоряли сочностью народных  выражений.
Он толковал Жан-Жаковы идеи с пламенной непримиримостью; он разговаривал с
санлисскими патриотами их языком.
   Фернан, время от времени заглядывавший в санлисский  клуб,  не  одобрял
речей Мартина. Правда, Мартин пользовался словами и оборотами Жан-Жака, но
вкладывал-то он в них опасный смысл. И без того многие, кому новый порядок
вскружил голову, не хотели понимать, что право и закон все еще  существуют
и что поэтому нельзя действовать и поступать как  заблагорассудится.  Речи
Мартина только развязывали силы произвола.
   Как-то после одной из своих особенно неумеренных речей  Мартин  спросил
Фернана:
   - По-твоему, конечно, я толкую все превратно?
   - Да, - ответил Фернан, - меня берут сомнения, но в двух словах  их  не
сформулируешь. Как жаль, что мы в последнее время так редко встречаемся, -
любезно добавил он.
   Мартин с ноткой раздражения в голосе ответил:
   - У тебя же есть твой Лепелетье.
   Фернана обрадовало, что Мартин ревнует его к Мишелю.
   - Я бы с удовольствием провел с тобой вечерок, - сказал он сердечно.
   Мартин пригласил его к ужину.
   Квартира  у  Катру  была  незавидная.  Мартин  жил  и  работал  в  трех
комнатках, вместе с матерью, женой и маленьким ребенком.  Пахло  кухней  и
людьми, младенец ревел. Еда была приготовлена без любви и неумело.
   - Не взыщите за  скромное  угощение  бедняков,  гражданин  Жирарден,  -
сказала жена Мартина.
   Мартин жевал торопливо, безучастно, по-простецки.
   - Ты можешь говорить, не стесняясь, - бросил он Фернану. - Жанна  знает
о нашей старой дружбе.
   -  Разумеется,  -  сказала  Жанна  и  повернула  к   Фернану   суровое,
выразительное и не очень дружелюбное лицо.
   Фернан в эти дни был в тревоге. Из Сан-Доминго поступили дурные  вести:
белые не желали подчиняться решению Национального собрания, негры и мулаты
объединились,  остров  охвачен  волнениями  и  беспорядками.  Плантации  в
северной части острова, как раз там, где  находились  владения  Траверсей,
разграблены, опустошены, сожжены, среди белых  много  убитых.  По  слухам.
Гортензия и маркиз нашли себе убежище на испанской территории. Но сведения
были неточные, и плохим признаком служило отсутствие вестей от Гортензии.
   Фернан говорил обо всех этих угнетающих его обстоятельствах.
   - Национальное собрание слишком поздно начало действовать, - заметил он
с горечью. - И вместо того чтобы послать наконец в  Сан-Доминго  войска  и
решительно  провести  закон  о  колониях,  кое-кто  еще  и  по  сей   день
подумывает, не лучше ли вовсе отменить его и, значит, опять лишить цветное
население всех прав.
   - Я не в курсе событий в Сан-Доминго, - сказал Мартин, - да и вообще не
многие разбираются  в  тамошней  обстановке.  Почему  бы  тебе  самому  не
отправиться туда и не навести там порядок? - вызывающе бросил он.  -  Тебя
там знают. А с помощью твоего друга Лепелетье тебе не  стоило  бы  особого
труда добиться необходимых полномочий.
   Подвижное лицо  Фернана  передернулось.  Значит,  Мартин  считает,  что
внутри страны для него дела не найдется.
   - Мой  друг  Лепелетье,  -  ответил  он  уязвленно  и  торжествующе,  -
полагает, что я лучше послужу революции, если останусь  здесь.  Он  хочет,
чтобы  я  выставил  свою  кандидатуру  на  новых  выборах  в  Национальное
собрание.
   Лепелетье пользовался авторитетом и у якобинцев, поэтому слова  Фернана
изумили Мартина, взбудоражили, лоб  его  покрылся  пятнами.  Даже  женщины
удивленно вскинули глаза. Наступила небольшая" пауз а. Потом вместо ответа
Мартин сказал:
   - Было бы хорошо, если бы старое Национальное собрание было  распущено.
Оно мало что сделало.
   - Даже если его распустят, -  ответил  Фернан,  -  все  же  именно  оно
создало конституцию, основанную на Декларации прав.
   - Та капля хорошего, что есть в конституции, -  сказал  Мартин,  -  это
заслуга четырех-пяти депутатов, выдержавших сопротивление остальных тысячи
двухсот.
   - Не слишком ли ты строг в отношении этих  тысячи  двухсот?  -  спросил
Фернан.
   - Из тысячи двухсот Жанов и Жаков не  выкроишь  и  одного  Жан-Жака,  -
съязвил Мартин. - С этим-то ты, по крайней мере, согласен?
   Вдова Катру с восхищением взглянула на сына, который так здорово отбрил
этого  аристократишку,  и  из  ее  старого,  беззубого,  ввалившегося  рта
вырвался  тихий,  дребезжащий  смешок.   Удовлетворенно   и   благоговейно
посмотрела на мужа и Жанна.
   -  Не  подлить  ли  вам  вина,  гражданин  Жирарден?  -  спросила   она
бесстрастным голосом, но в ее строгом взгляде Фернан  прочел  недоверие  и
неприязнь.
   Мартин продолжал жевать.
   - Я ничего не имею ни против тебя, ни против Лепелетье, - сказал он.  -
Однако в Национальном собрании заседает слишком много "бывших", этого ты и
сам не станешь отрицать, и таких "бывших", которые при самой  доброй  воле
остаются рабами своего происхождения, своей мошны, своих  высоких  званий.
Когда они величают друг друга "гражданин",  это  звучит,  как  "граф"  или
"маркиз". Мы ведь видели, что с "бывшими" твой Лафайет нянчится,  а  когда
массы требуют Декларации прав человека,  Лафайет  приказывает  стрелять  в
них.
   Жена Мартина и старушка мать принялись мыть посуду, а Мартин  и  Фернан
остались за столом допивать вино.
   - На мой взгляд, - возобновил разговор Мартин  -  законодательные  акты
нынешнего Национального собрания беззубы все до одного. Деспотия из года в
год упрятывала за решетку четыреста тысяч человек, и мы с тобой тоже  чуть
не попали в их число. Пятнадцать тысяч ежегодно приговаривалось к смертной
казни через повешение. Национальное собрание  отменило  смертную  казнь  и
дало возможность всем своим врагам - еще бы  немного  и  самому  королю  -
улепетнуть за границу.
   Жанна, вытирая  тарелки,  повернула  голову,  иронически  выжидая,  что
ответит на это Фернан.
   - Но я ведь еще не состою членом  Национального  собрания,  -  полушутя
сказал он.
   - Никто о тебе и не говорит, - возразил Мартин, - я буду голосовать  за
твою кандидатуру. Но не тешь себя зряшными надеждами. Новое Собрание  тоже
не покончит с этим положением, и никакой настоящей революции все равно  не
произойдет. Революция придет совсем с другой стороны, снизу. Она созреет в
народе, в политических клубах. Там ее и совершат.
   В спорах со своими друзьями-умеренными Фернан говорил совершенно то  же
самое, но Мартину он возразил:
   - "Не сокрушать ничего существующего, если в этом нет крайней нужды", -
учит Жан-Жак, что тебе следовало бы знать. - Его разозлило, что слова  эти
прозвучали так, как будто их произнес его почтенный родитель.
   - Но в том-то и дело, что  крайняя  нужда  есть,  -  резко  откликнулся
Мартин. - И мне так же, как и тебе, известен  человек,  который  тебе  это
докажет, цитируя того же Жан-Жака.
   Фернан пожал плечами.
   Мартин уже жалел, что был так  резок.  С  этим  Фернаном  он  почему-то
всегда ведет себя, как глупый мальчишка, старающийся вызвать  товарища  на
драку. А ведь он расположен к Фернану  и  уважает  его.  Подумать  только:
человек, от рождения предназначенный в сеньоры Эрменонвиля,  так  смело  и
открыто вступается за мелкий люд.
   Мартин  проводил  Фернана  до  дому.  Со  свойственной  ему   несколько
грубоватой манерой он всячески старался выказать свое расположение к нему.
Вот такие-то редкие минуты угловатого проявления дружбы  помогали  Фернану
за фигурой Катру -  председателя  Якобинского  клуба  -  увидеть  прежнего
Мартина, преданного друга юности.
   Но это нисколько не  смягчило  острой  правды,  прозвучавшей  в  словах
Мартина. Мартин говорил не от своего  имени,  а  от  имени  всех.  Бегство
короля пробудило в народе новую волну  подозрительности  против  "бывших";
настороженная неприязнь гражданки Катру присуща была не одной этой  Жанне,
а всем Жаннам, вместе взятым: он, Фернан,  навсегда  останется  чужим  для
них. Никогда народ не признает в нем брата.
   Негодующий и угнетенный, узнал он, что Национальное собрание чуть ли не
накануне  своего  роспуска  отменило  предложенный  Лепелетье   закон   об
освобождении рабов, заменив его немощными указами, которые  вновь  обрекли
цветное  население  на  бесправие.  Жгучее  желание  искупить  этот  позор
овладело им. Если только его действительно выберут, он  уж  постарается  у
всех законодателей пробудить такую же страстную жажду справедливости.
   Впрочем, он все меньше и меньше верил в свое избрание.
   Лепелетье пытался рассеять скептицизм Фернана.  Разве  повадки  и  весь
образ жизни его, Мишеля, не разъединяют его с якобинцами  гораздо  больше,
чем Фернана? И тем не менее народные массы признали Мишеля своим. Устные и
письменные донесения из департамента Уазы убеждали Лепелетье,  что  Фернан
пользуется там подлинным доверием.
   Однако сомнения Мартина оказались сильнее оптимизма  Лепелетье.  Фернан
был по-прежнему подавлен.
   Тем сильнее возликовал он, когда его выбрали. Значит,  эти  прозорливые
простолюдины, рядовые граждане городка Санлиса и окружающих сел и поселков
все-таки признали в нем неподдельного друга. Из  двадцати  кандидатов  они
выбрали именно его! Мартин  был  не  прав:  народ  признал  его,  Фернана,
братом!



2. ВДОВА РУССО

   Николас и Тереза все это время жили в Плесси.
   В  последние  годы  старого  режима  Николас  все  больше  таскался  по
трактирам Плесси и Дамартена и изрыгал злобные  и  фанфаронские  речи.  Он
знал свет, и  собутыльники  охотно  слушали  его  разухабистую  и  желчную
болтовню. Как только Тереза получала  очередную  пенсию,  Николае  дня  на
два-три исчезал в Париж;  на  больший  срок  не  хватало  жалкой  подачки,
которой неблагодарный свет старался откупиться от подруги  величайшего  из
философов.
   Жители Плесси те, что не пьянствовали с Николасом, -  не  любили  своих
новых сограждан. Они осуждали Терезу  за  сожительство  с  этим  мужланом,
прикончившим ее супруга. Встречаясь с Терезой, женщины поспешно  подзывали
к себе детей. Николас ругался и грозил.  Терезу  отношение  окружающих  не
трогало. Мир устроен прекрасно, если Николас - ее  homme  de  confiance  и
живет с ней под одной кровлей.
   Раз в месяц она ходила на эрменонвильское кладбище, на могилу матери, а
раз в неделю переправлялась на  маленький  остров  и  приносила  цветы  на
могилу  мужа.  Для  очистки  совести  она  еще  ухаживала  за  канарейками
Жан-Жака, отыскивала для них мокричник и вместо издохших  птичек  покупала
новых.
   Сначала и жители Эрменонвиля ругали ее. Потом понемногу привыкли к виду
стареющей Терезы,  которая,  тихо  и  степенно  двигаясь,  навещала  своих
покойников, а затем, заглянув в "Убежище Жан-Жака", заказывала себе омлет,
выпивала глоток-другой темно-золотистого вина, кормила рыбок  и  уточек  -
так же, как это любил делать покойный, -  и  вела  нетор