весточки.
   Оставшись одна, мадам Левассер вожделеющим оком  сердито  и  беспомощно
посмотрела на письменный стол Жан-Жака и на ларь с рукописями.  Вот  лежит
писанина этого чудака  -  ведь  это  наличные  деньги,  стоит  ему  только
захотеть; издатели Басомпьер в Женеве и Мишель Рей в Амстердаме предлагают
ему тысячи за его рукописи. Но, - и в этом у мадам  Левассер  был  богатый
опыт, - никакие ухищрения не помогали, ничего  с  этой  грудой  бумаги  не
удается   предпринять.   Господа   издатели,   прожженные    дельцы,    не
довольствуются  хитро  составленными  письмами  и  не  вполне   подлинными
подписями, они требуют заявлений, написанных собственной рукой Жан-Жака.
   Мадам Левассер так глубоко вздохнула, что  пушок  на  ее  верхней  губе
тихонько заколыхался. И все же она не допустит, чтобы  планы  ее  славного
сына рушились по милости этого юродивого Жан-Жака. Что-нибудь да придет ей
в голову. Придет непременно.
   Назавтра ее осенило.
   Она нанесла визит мосье де Жирардену.
   - Мне  крайне  неприятно  являться  к  вам  в  качестве  просительницы,
господин маркиз, - начала она. - Мой покойный  муж,  сержант  королевского
драгунского полка Рену, был гордым, человеком. Он любил воевать и жить  на
свою долю военной добычи, а не на подаянья. Но, говоря открыто и напрямик,
господин маркиз, как подобает жене солдата: мне нужны деньги.
   И она рассказала о планах своего  сына.  Ее  материнское  сердце  жарко
билось, жесткий, беззвучный голос  приобрел  вдохновенные  нотки.  Сын  ее
задумал не просто получить  должность  рекрутского  вербовщика,  объясняла
она. В первобытных лесах индейцев сын ее сражался за  свободу  на  стороне
бостонцев. Он собственными глазами, рискуя жизнью,  убедился  в  том,  что
философия ее  зятя,  его  идеи  насчет  свободы  и  насчет  природы  могут
воплотиться в жизнь только в том  случае,  если  король  пошлет  за  океан
сильную армию. Ее сын желает помочь королю. Для этого сыну нужны деньги.
   Жирарден  видел,  что  она  нацелилась  на  крупную  сумму.  Он  строго
выпрямился и ткнул тростью в ее сторону.
   - Сколько вам нужно, мадам? - спросил он по-военному кратко.
   - Сто луидоров, - в тон ему лаконично ответила мадам Левассер.
   Это было наглое требование, и по лицу Жирардена без  труда  можно  было
прочесть, что он именно так и думает.
   - Я, конечно, не собираюсь брать у вас деньги без возврата, - поспешила
пояснить мадам Левассер. - Мы можем предложить хороший залог:  у  Жан-Жака
есть произведения, которые  должны  быть  опубликованы  только  после  его
кончины. Толстые пачки исписанных страниц. Мы храним их здесь. Я прошу под
них взаймы сто луидоров.
   Маркиз попытался прибегнуть  к  тактическому  маневру.  Он  готов  дать
просимую сумму, но  не  за  спиной  учителя.  Пусть  мадам  разрешит  ему,
Жирардену, спросить согласия у Жан-Жака.
   - Что ж, сударь, спросите, пожалуйста, -  сказала  она  холодно.  -  Вы
добьетесь лишь  того,  что  с  ним  будет  приступ  его  безумия.  Заранее
предсказываю. Это именно я и хотела предотвратить. - Она была  оскорблена.
Голос ее звучал очень тихо и очень  жестко.  -  Если  вы  завтра  спросите
Жан-Жака, он послезавтра вернется в Париж.  Я  знаю  своего  зятя.  Он  не
останется под кровом, где его попрекают бедностью.
   Подлая попытка вымогательства со стороны этого жирного вампира взбесила
маркиза. Но этакая пиратка вполне способна заставить Жан-Жака возвратиться
в Париж. Маркизу придется выполнить ее наглое  требование.  Однако,  может
быть,  удастся  извлечь  при  этом  кой-какую   пользу.   Неопубликованные
произведения Жан-Жака, несомненно, существуют, это известно; Жан-Жак писал
мемуары, отрывки из них он публично читал в Париже,  но,  так  как  многие
высокопоставленные дамы и господа почувствовали  себя  задетыми,  вынужден
был по приказу министра полиции  прекратить  чтения.  Было  соблазнительно
обеспечить себе некоторое право на эти рукописи.
   - Мне даже думать тяжело, мадам, о  том  времени,  когда  эти  рукописи
позволено будет опубликовать. Но уж поскольку вы этот вопрос возбудили,  я
хотел бы удостовериться, правильно ли я вас понял. Мне,  разумеется,  и  в
голову не приходит в какой-либо доле участвовать в  финансовой  реализации
этих  произведений.  Даже  намек  на  что-либо  подобное  явился  бы   уже
оскорблением. Я понял вас так: если когда-нибудь, хочу надеяться, в  очень
отдаленном будущем, дело дойдет до издания рукописей Жан-Жака, вы  и  ваша
дочь, мадам Тереза, уполномочите меня принять  участие  в  редактировании.
Ведь вы именно это имели в виду, мадам?
   Старуха плохо понимала смысл длинных, напыщенных фраз Жирардена, но она
видела, что он готов расстаться со ста луидорами, и храбро ответила:
   - Само собой, мосье, именно это я и имела в виду.
   - Хорошо, мадам, - сказал Жирарден,  -  буду  весьма  рад  вручить  вам
просимые сто луидоров.



10. ВЕРШИНЫ И БЕЗДНЫ

   Мадам Левассер подала весточку сыну. Он немедленно явился.
   - Я так и знал, - ликовал он, - на мамочку можно понадеяться.
   Статный Франсуа обнял маленькую толстую старушку и смачно поцеловал  ее
в обе щеки.
   На этот раз, однако, она недолго оставалась с глазу на  глаз  со  своим
сыночком. Николас вместо того,  чтобы  развлекаться  с  Терезой  в  парке,
пришел поглядеть на сводного брата Терезы, на своего, так сказать, шурина.
Ему понравились рассказы мосье Рену, философия сержанта  совпадала  с  его
собственной, они пришлись по душе друг другу.
   В дверь опять постучали, и вошел не кто иной, как молодой граф Фернан.
   В те дни  он  часто  встречался  с  Жан-Жаком.  Ровная  меланхолическая
веселость учителя убедила Фернана, что учитель берет природу такой,  какая
она есть, что он и  Терезу  принимает  такой,  какая  она  есть.  Было  бы
невероятной дерзостью нарушить эту гармонию.
   Кроме того, он, Фернан, ведь мог и  ошибиться  в  тот  раз  ночью.  Это
следовало забыть, он старался забыть.
   Ах, если бы Жильберта была  здесь.  Беспредельная  тоска  по  Жильберте
охватила его. Он обходил места, где они бывали вместе. Поскакал  верхом  в
покинутый замок Латур. Заставил удивленного управляющего  впустить  его  в
дом, побежал в комнаты Жильберты, в ее будуар, ее спальню. Он  прижимал  к
себе  платья,  оставленные  ею,  целовал  их.  Душа  и  тело  его  горели,
воспоминание о Жильберте преследовало его.
   Он написал ей длиннейшее письмо. Рассказал о своих беседах с  Жан-Жаком
и о том, как однажды учитель жаловался на бесплодность своего труда. Потом
рассказал ей, как ездил  в  покинутый  Латур.  Всю  душу  свою  он  излил.
Восторженно исписывал страницу за  страницей,  разговаривал  с  Жильбертой
языком "Новой Элоизы".
   Позднее ему пришло в голову, что он ничего не написал о своих  встречах
с Терезой. Но это не было лицемерием, он в  самом  деле  забыл  о  Терезе,
когда писал.
   А сегодня, в замке, его опять  обуяли  прежние  колебания  и  сомнения.
Жан-Жак, как почти всегда  в  присутствии  посторонних,  обходился  с  ним
ласково, но как чужой.  И  еще  отчетливее,  чем  раньше,  Фернан  увидел:
Жан-Жак никогда не был одним и тем же;  каждый,  с  кем  он  разговаривал,
превращал его в другого Жан-Жака. Каков же он в  своей  интимной  жизни  с
Терезой, когда делится с ней чувствами и заботами?
   Вот он, довольный, сидит за столом его отца, болтает и  шутит.  Кто  же
он, этот непостижимый человек, самый холодный  и  самый  пылкий,  один  из
самых ясновидящих и самых слепых из смертных? Неужели ни сердце, ни ум ему
не подсказывают, что, быть может, что наверное творит  в  эту  минуту  его
жена?
   Фернану вдруг мучительно захотелось узнать больше, чем он знал.  Он  не
мог усидеть в  замке.  Эта  женщина,  конечно,  воспользуется  отсутствием
Жан-Жака, чтобы встретиться со своим любовником. Если же она это  сделала,
если она опять это сделала, какие же тогда  могут  быть  сомнения?  Что-то
толкало его собственными  глазами  все  увидеть,  собственными  ушами  все
услышать.
   Он  отправился  в  Летний  дом.  Если  в  окнах  будет  свет,  он   под
каким-нибудь предлогом войдет и убедится, дома ли Тереза.
   Свет был, он вошел. Вот тебе и на! За столом сидело двое мужчин. Ничего
не доказано, ничего не опровергнуто. Ему-то хотелось либо встретить Терезу
одну дома, либо застигнуть ее где-нибудь в парке  в  запретном  объятии  с
этим подонком, с этим животным. Ну,  значит,  он  зря  сюда  пришел,  хотя
решиться на это было нелегко. Фернан был разочарован и взбешен.
   Он превратился вдруг в  знатного  господина,  будущего  сеньора,  полно
властного хозяина этих владений.
   - Вам было приказано, - сказал он Николасу, - не  появляться  в  Летнем
доме. Как же вы смеете околачиваться здесь?
   Николас взглянул на него, ухмыльнулся и перевел глаза на Терезу.
   - Отвечай, холоп! - крикнул Фернан.
   Николас спокойно сказал своим квакающим голосом:
   - Если меня спросит господин маркиз, я объясню, почему я пришел сюда.
   - Вон, негодяй! - рявкнул Фернан.
   Николаса грызло  сознание,  что  этот  молокосос  в  присутствии  всего
семейства Левассер так надменно отчитал его. Он уже собрался было  едко  и
грубо ответить, но сказал себе, что  это  глупо.  Искоса  смерив  взглядом
сначала Фернана, потом Терезу, он вышел.
   Фернан выразил сожаление,  что  к  дамам  приставили  столь  наглого  и
назойливого слугу, как Николас. Он говорил и  держал  себя  свободно,  без
следа смущения, с безукоризненной светскостью. Тереза  почувствовала,  что
выросла в глазах брата и матери:  шутка  ли,  такой  великолепный  молодой
человек, добивается ее любви.
   Мадам Левассер, довольная, что  этот  голубок  проявил  себя  настоящим
мужчиной и  прогнал  ненавистного  проходимца,  представила  своего  сына,
сержанта Рену. Фернан, немножко пристыженный оттого,  что  второй  мужчина
оказался не любовником Терезы, а ее братом,  мягче  посмотрел  на  Терезу,
мысленно прося у нее прощения.
   Сержант, стараясь произвести впечатление на молодого графа, рассказывал
об  Америке.  Фернан  слушал  его  с  огромным   интересом.   Ведь   новое
американское  государство  строилось  по  принципам   Жан-Жака,   бостонцы
объявляли себя пламенными приверженцами Жан-Жака,  их  Вениамин  Франклин,
ныне посол в Париже, пользовался каждым случаем, чтобы подчеркнуть,  сколь
многим американская революция обязана учению Жан-Жака.
   - Это чертовски жестокая,  грязная  война,  -  рассказывал  сержант.  -
Мелкий люд полон энтузиазма, богачи же в душе на стороне  тиранов.  У  них
карманы застегнуты на все пуговицы, а поборники свободы очень  бедны.  Они
воюют, живота не жалея, голодают, мундиры на них превратились в  лохмотья,
обуви нет, а холодно там дьявольски. Одним энтузиазмом сыт не будешь и  не
согреешься. Если мы не пошлем им солдат, они сами не справятся. Это говорю
вам я, господин граф, сержант Франсуа Рену. Кое-кто  из  наших  отправился
туда, среди них даже несколько аристократов; о мосье Лафайете вы наверняка
слышали. Но все это, конечно, капля в море.
   Фернан самозабвенно слушал. "Мелкий люд полон  энтузиазма".  Да,  народ
приносит жертвы во имя идей Жан-Жака. Народ понимает  его.  У  Жан-Жака  с
народом общий язык.
   Франсуа встал.
   - Мне, пожалуй, надо идти, - сказал он. - Нехорошо  будет,  если  мы  с
Жан-Жаком встретимся. У нас, видите ли,  с  шурином  существуют  кой-какие
разногласия; дело в том, что  Жан-Жак  очень  непрактичен,  -  пояснил  он
Фернану. - Но его идеи вполне стоящие, и ради них я живу, за них умру.
   Он обнял мать.
   - Приезжай поскорее, сын мой! - сказала она.
   - Я бы с величайшей  радостью,  но  не  знаю,  удастся  ли,  -  ответил
сержант.
   - Приезжай, сынок, прошу тебя! - повторила она. Ее жесткий голос звучал
почти умоляюще.
   Фернан тоже стал прощаться.
   - Приходите почаще, господин граф, - пригласила его мадам Левассер.
   Тереза, пока мать обнимала сержанта, проводила Фернана до дверей.
   - Приходите как можно скорее,  -  сказала  она  своим  грудным  ленивым
голосом тихо, зовуще.
   Фернан еще  долго  бродил  один  по  ночному  парку,  размышляя,  какой
непреоборимой силой обладали слова и образы Жан-Жака.  Они  изменили  лицо
целой части света по ту сторону  океана.  Они  заставили  короля,  вопреки
собственному желанию, прийти на выручку свободе. Даже в столь  неотесанном
солдафоне,  как  этот  сержант,  они  разбудили  такие  чувства,  что   он
отправился за океан,  чтобы  там,  в  первобытных  лесах,  воевать  против
тирании.
   Фернан забыл, зачем он шел в Летний дом. Бесследно исчезли все мысли  о
слепоте Жан-Жака, все мысли о  тех  слабостях  и  странностях,  о  которых
рассказывала Тереза.
   А тут еще он получил ответ от Жильберты на свое длинное письмо, и ответ
этот окончательно вытеснил Терезу из его сердца и ума. Даже среди светской
суеты, писала Жильберта, она находит время читать "Новую  Элоизу",  и  так
странно вплетались в ее  легкое,  веселое  повествование  о  сен-вигорской
жизни мечтательные, проникнутые глубокими чувствами строки. Фернан  читал,
и на душе у него светлело, перед ним вставала живая Жильберта,  он  прижал
ее письмо к губам. Она была с ним, только она, Жильберта.
   Но это возвышенное настроение длилось недолго. Уже на следующий день им
завладело воспоминание о Терезе. Он видел мысленно ее, ее мать,  ее  брата
такими, какими застал их в тот последний раз в Летнем доме, видел их  лица
и жесты, слышал их речи. Это были  те  же  лица  и  те  же  слова,  что  в
действительности, и в то же время иные - зловещие и  страшные.  Вот  сидят
при свете свечей все трое, все  семейство  Левассер,  сидят  вокруг  стола
Жан-Жака и говорят о нем, распоряжаются им, как  слабоумным  ребенком.  Он
вспомнил о негодяе Николасе, и вот их уже четверо, и все они ждут  кончины
Жан-Жака, точно стервятники, усевшиеся вокруг умирающего.
   Фернан стиснул зубы, отогнал от себя  страшное  видение.  Усилием  воли
вызвал в памяти, увидел перед собой торопливый детский  почерк  Жильберты.
Услышал негромкий и все же проникновенный голос Жан-Жака, который  словами
"Общественного договора" призывает к царству свободы и равенства.
   Но в этот голос ясно, настойчиво  и  обольстительно  вплетался  грудной
ленивый голос Терезы: "Приходите как можно скорее!" Не сами ли  провидение
этим голосом требовало от него раскрыть загадку непонятных  волнующих  уз,
связывающих учителя с Терезой?
   Он не последует велению этого голоса.  Он  не  желает  больше  мучиться
этими дурацкими сомнениями. Он подождет, пока вернется  Жильберта.  С  нею
обсудит все  то  двойственное,  что  видел  и  слышал.  Стоит  ему  только
поговорить с Жильбертой, поглядеть в ее ясное лицо - и  все  его  сомнения
разрешатся.
   А надо ли ждать? Нет ли более короткого, прямого, верного пути добиться
ясности? Разве учитель не написал мемуары?  И  разве  Тереза  не  сказала:
"...эти писания для тех, кто будет жить после нас". Писания - это и  есть,
очевидно, мемуары. Они здесь. Они в  Летнем  доме.  Вот  что  он,  Фернан,
должен прочитать. Учитель сам раскроет ему загадку учителя.
   Он добьется возможности заглянуть в мемуары. Тереза ему поможет. В этом
смысл его дружбы с Терезой.
   Опять бродит он крадучись вокруг Летнего дома.  На  этот  раз  ему  без
"руда удается  тайком  увидеть  Терезу.  Они  уговариваются  о  встрече  в
ближайший вечер, когда Жан-Жак отправится в замок.
   В этот вечер Фернан испытывал такую же  скованность,  как  и  в  первую
встречу с Терезой. Они шли рядом по узким дорожкам и молчали. Фернан решил
про себя избегать всякого неосторожного слова, всякого неосторожного жеста
и говорить с Терезой только об учителе.
   Сдавленным голосом, торопливо  и  сбивчиво  заговорил  он  о  том,  как
знакомые по книгам слова Жан-Жака совсем  по-иному  воспринимаются,  когда
слышишь их из его собственных уст и как они тогда воодушевляют,  увлекают.
И как прекрасно, что сержант  Рену  под  влиянием  Жан-Жака  отправился  в
Америку. Тереза удивилась. Насколько ей известно, Франсуа пришлось  удрать
из  Франции,  ведь  он  был  замешан  в  каком-то  темном  деле,   которым
заинтересовались королевские  суды.  Но  чего  ради  станет  она  все  это
выкладывать молодому графу?
   - Да, - сказала она, - Жан-Жак очень хорошо читает. Приятно, когда  кто
читает, а ты в  это  время  что-нибудь  делаешь.  Особенно  зимой,  вечера
длинные, и мне нравится, когда он читает, а я в это время шью.
   Они опять подошли к берегу  озера,  к  знакомой  иве.  Тереза  села  на
дерновую скамью, на которой сиживал обычно Жан-Жак. Скамья была неширокая.
Фернан не захотел сесть рядом: он пришел не ради Терезы, а ради  Жан-Жака.
Он продолжал стоять. Она, несколько удивленная, спросила.
   - Почему вы не садитесь?
   Он сел. "Говорить только о Жан-Жаке, говорить  только  о  мемуарах",  -
велел он себе. Вслух он сказал:
   - Вы были так любезны, мадам, и поведали мне, что мосье Жан-Жак  теперь
кое-что пишет и что у него уже есть и готовые рукописи.
   Тереза недоверчиво взглянула на него. Смотри-ка, он опять  заговорил  о
писаниях Жан-Жака! Быть может, она ошиблась, быть может,  его  и  в  самом
деле интересует не она, а эта гора бумаги? Но нет.  Разговоры  только  для
отвода глаз. Глупа-то она, может, и глупа, но в том, чего  хотят  мужчины,
ее не обманешь.
   - Да, - сказала она, - там есть много написанного, целые пачки, но  все
это для людей, что будут жить после нас. Разве я не говорила вам?
   Он ждал такого ответа и заранее придумал, что на это сказать. Но он все
забыл. Ее близость выводила его из равновесия, он и не пытался взять  себя
в руки. Оба молчали. Впереди неясно вырисовывался Остров высоких  тополей,
листва на деревьях шелестела, тихо плескалось о берег озеро.
   - Как жарко, - сказала Тереза.
   Медлительными движениями она развязала ленты чепца и сняла его.  Слегка
встряхнула рукой волосы, и они всей массой рассыпались по  плечам.  Он  не
решался посмотреть в ее сторону. Пряди этих каштановых волос, выбивавшиеся
из-под чепца, он помнил. Он представил  себе  эти  волосы  открытыми,  без
чепца. Что-то щекотало его  щеку,  это  были  ее  волосы,  и  он  все-таки
посмотрел на них.
   - Да, - сказала Тереза, - волосы  у  меня  густые,  длинные,  их  очень
трудно заправить под чепец.
   Фернан проглотил слюну. Он не смеет давать  себе  волю,  нельзя  ни  на
секунду терять нить мыслей.
   - Я знаю, мадам, - сказал он, - что рукопись мосье Жан-Жака для будущих
людей. Но я еще молод и в известном смысле я тоже человек будущего. Вы мне
позволите заглянуть в эту рукопись?
   Тереза была неприятно удивлена.  Возможно  ли?  Неужели  и  впрямь  его
интересуют только писания? Она смутно припомнила, как жаловался Жан-Жак на
то, что его друзья что-то меняют в них, желая очернить его перед королем и
всем миром. А может, и этот молодой  человек?..  Глупости.  Она  не  могла
ошибиться. Так хрипло и так  возбужденно  говорит  лишь  человек,  который
желает одного...
   Она слегка повернула голову, так что волосы всей своей массой коснулись
его лица. Он хотел отодвинуться, хотел бежать. На ничтожную  долю  секунды
вспомнил Жильберту, ее комнату,  ее  платья,  ее  запах.  Но  воспоминание
рассеялось,  не  успев  стать  отчетливым,  а  здесь,  в  непосредственной
близости, были волосы Терезы. Рука против его воли скользнула по волнистым
прядям, гладила их, погружалась в них, трепала их, тихонько дергала.
   - Вы делаете мне больно, - сказала она и в темноте ощупью поискала  его
руку. Взяла ее в свою. Он, как  обожженный,  выдернул  руку,  протянул  ее
опять, схватил  ее  руку,  обхватил  плотнее,  стиснул,  ослабил  пожатие,
стиснул чуть-чуть сильнее.
   Она ликовала. Но теперь она потомит молодого графа. Она не откликнулась
на то, чего он на самом деле хотел, больше того, теперь она взяла  деловой
тон и вернулась к его глупой ребячьей просьбе - позволить почитать писания
Жан-Жака.
   - Я не з