, разрушали своими бесчинствами учение Жан-Жака о
государстве, обращая это учение в пародию на него,  так  и  здесь  варвары
опустошали сады, последнюю утеху Жан-Жака, его "природу". Они не  пощадили
даже это скромное воплощение его  мечты.  От  горя  сердце  мосье  Гербера
готово было разорваться. Стараясь обрести равновесие,  он  произносил  про
себя строчку из Эсхила: "Суровые  пути  избирает  милосердие,  управляющее
миром".
   Однако теперь, когда варвары вторглись в самый замок, он не  мог  более
молчать. Бледный, высоко держа голову, он вышел к ним навстречу.
   - Умерьте ваши страсти, господа, -  сказал  он.  -  Вспомните  основной
закон Республики: "Свобода одного гражданина кончается там, где начинается
свобода другого". Именем Жан-Жака, священного и для  вас  и  для  меня,  я
говорю: на пороге этого дома кончается ваша свобода, граждане!
   Он стоял перед ними худой, хрупкий, на вид гораздо старше своих лет; но
глаза его не мигали, он устремил на гуннов горящий решительный  взор,  его
голос звучал глубоко и заклинающе. Он как-то смешно походил на Жан-Жака, и
санлисцам, быть может, смутно вспомнились портреты Жан-Жака, которые  они,
вероятно, где-то видели. На мгновение они заколебались.
   Но потом кто-то из них сказал:
   - Без проповедей, шут гороховый!
   А другой прибавил:
   - Это  бывший  поп,  купленный  слуга  суеверий:  сразу  видно  по  его
причитаниям.
   Но они были добродушно настроены, они ничего  ему  не  сделали,  только
нахлобучили на голову красный  колпак,  знаменующий  свободу,  налили  ему
сидра и заставили выпить за  погибель  аристократов,  статуи  которых  они
только что обратили в груды камней.
   Капрал Грапен после неприятного объяснения с гражданином  Юрэ  не  счел
возможным мешать державному народу,  когда  тот  наводил  свой  порядок  в
парке. Но за  целость  и  невредимость  доверенного  ему  неблагонадежного
гражданина он отвечал. Он  поставил  гвардейцев  у  дверей  во  внутренние
комнаты  и  обратился  к  санлисским  удальцам,  убеждая  их   отправиться
восвояси. Усталые от патриотических подвигов и от попойки, они  дали  себя
уговорить.



7. ГОЛОС ИЗ КЛОАКИ

   Якобинцы  были  бдительны.  Им  даже  в  тюрьмах  мерещились  заговоры.
Заключенным строго-настрого было запрещено всякое общение с внешним миром.
   Отныне узники не знали, что происходит в  стране  и  за  ее  пределами;
только  старший  смотритель  каждый  вечер  читал   им   "Монитер".   Даже
изобретательный мосье Робинэ не находил более способов  подавать  весточки
Фернану. Фернан ничего не знал о разорении Эрменонвиля.
   В Ла-Бурб был введен  новый,  чрезвычайно  строгий  устав.  Заключенным
запрещалось получать с воли какие-либо съестные припасы. Музыка тоже  была
запрещена. Собак  удалили.  Спальные  помещения  не  освещались.  Малейшее
нарушение нового устава каралось  карцером.  Веселый  грим,  маскировавший
Ла-Бурб, был стерт.
   С посуровевшим режимом прибавилось грязи,  Ла-Бурб  обернулась  мрачной
тюрьмой. Фернан мучительно страдал  от  грязи  "болота".  Прозвище  тюрьмы
вполне оправдывало теперь себя. И не только внешне: болотом были и  узники
в своей массе. Сознание  общности  с  ними  не  несло  с  собой  более  ни
утешения, ни ободрения, вечное пребывание на людях царапало и  раздражало,
погружало в липкую грязь.
   Точно для того,  чтобы  поглумиться  над  заключенными,  их  заставляли
каждый  вечер  собираться  в  зале.  Право   собраний,   заявлял   старший
смотритель, - основное право Республики.  Там,  стало  быть,  они  сидели,
болтали, играли в карты или в шашки, а со  стен  пялились  на  них  гордые
изречения, прославляющие человечность и права человека. Фернану  казалось,
что в этом зале, как нигде более, видна была вся бессмысленность  жизни  в
Ла-Бурб. Бессмысленными были  бесконечные  неистовые  споры  запертых  под
одной крышей узников. Бессмысленной была  их  участь.  Бессмысленной  была
догматическая подозрительность тех, кто держал их взаперти.
   Вся страна вертелась в бессмысленном водовороте. Для того чтобы  самому
не  одуреть,  Фернан  искал  смысл  в  бессмыслице.  Величие  без  безумия
немыслимо. Стихотворные строки одного английского поэта не выходили у него
из головы:

   Great wits are sure to madness near allied
   And thin partitions do their bounds divide.
   Гений и безумие - родные братья,
   Их разделяют лишь тонкие стены.

   Жан-Жак, преследуемый всем миром за мудрость и смелость, бежал порой  в
безумие. Thelo, thelo manenai. А теперь весь  мир  преследует  французский
народ за то, что он с неслыханным мужеством  совершает  попытку  построить
государство на основе разума; так  почему  же  отказать  ему  в  праве  на
судороги безумия?  В  истории  Франции  так  же,  как  в  жизни  Жан-Жака,
гениальные по своей логичности поступки чередовались с актами безумия.  Но
здоровый инстинкт вновь и вновь возвращает народ на путь разума.
   Несмотря  на  причиненные  ему  страдания,  Фернан  всячески   старался
оставаться справедливым и старался, чтобы собственная участь не  заслонила
от него всего, что совершается.
   Разумеется, в том, что он сидит  здесь,  во  мраке,  виноват  чистейший
произвол какого-то зловредного  глупца.  Но  Республике  в  ее  борьбе  за
существование  разрешалось  все,  что  могло  служить  для  устрашения   и
уничтожения   врагов.   Она   вынуждена   пользоваться    услугами    всех
безответственных  мелких  чиновников,  она   не   может   разрешить   себе
останавливаться на частностях. Робеспьер, Сен-Жюст, Мартин Катру правы:  в
таких  случаях  жестокость  становится  добродетелью,  и   тот,   кто   из
мягкосердечия осуждает  суровые  меры,  предпринимаемые  Республикой,  тем
самым уже становится в ряды ее врагов.
   Нужно  здесь,  на  дне  пропасти,  показать,  чего  ты   стоишь.   Если
несправедливость, совершенная по отношению к тебе, собьет  тебя  с  толку,
если ты теперь не сможешь сказать, что безоговорочно привержен Республике,
даже этой Республике ужаса, то ты утратишь право прийти к народу как брат.
   В Латуре тем временем росла тревога. Робинэ не мог скрыть от Жильберты,
что связь с Фернаном окончательно утеряна. Жильберте невмоготу было больше
сидеть сложа руки. Она решила поехать в Париж и так или  иначе  попытаться
вызволить Фернана.
   Мосье Робинэ умолял  ее  не  делать  безрассудных  шагов.  Новые  указы
запрещают всем "бывшим" пребывание в Париже. Если  Жильберта  двинется  из
Латура, она напрасно подвергнет себя большой опасности: помочь Фернану все
равно нельзя. Но никакие соображения и заклинания не  могли  ее  удержать.
Она поехала в Париж.
   Прежде всего она должна поговорить с Мартином Катру.  Немыслимо,  чтобы
Катру равнодушно прошел мимо участи, грозившей его ближайшему  другу.  Он,
несомненно, попросту не знает об аресте Фернана. Такие аресты были  теперь
настолько заурядным явлением, что о них  и  не  говорили.  Надо  поставить
Мартина в известность.
   Ее предположение, что Мартин не знал об аресте Фернана,  подтвердилось.
В Конвенте ей сказали, что Катру по особому заданию выехал  в  Вандею.  Но
как бы там ни было, она должна что-то предпринять: Революционный  Трибунал
работал с умопомрачительной поспешностью.
   Она пошла к жене  Мартина,  гражданке  Жанне  Катру.  Стояла  в  тесной
комнате,  до  отказа  набитой  мебелью.  Жанна  мерила  ее   недоверчивыми
взглядами.  Жильберта  заранее  тщательно  обдумала  все,  что  собиралась
сказать. Жанне,  конечно,  известно,  начала  она,  что  Мартин  дружен  с
Фернаном, а представить себе, чтобы гражданин Катру поддерживал  дружбу  с
врагом отечества, разумеется, невозможно. Таким образом, арест  Фернана  -
какая-то непостижимая ошибка, и  Жильберта  просит  гражданку  Катру  дать
знать об этом мужу.
   Жанна никогда не любила Фернана, она с самого начала не доверяла ему. А
теперь выходит, что и другие ему не  доверяли.  Ну  и  правильно,  что  он
арестован. В глубине души Жанна была довольна, что Мартина нет  в  Париже;
единственное, в чем она не одобряла его, была дружба с этим графчиком.
   - Депутат Катру, - сказала она, - поехал в Вандею по заданию  Конвента.
В Вандее ему предстоит примерно наказать мятежников, чтобы  отбить  у  них
охоту к новой измене. Такого  рода  дело  с  головой  поглощает  человека.
Неужели ты думаешь, гражданка, что я стану отнимать  у  Катру  драгоценное
время для столь мелких, личных делишек? Вообще не понимаю тебя, гражданка.
Ты что,  не  веришь  в  справедливость  Республики?  Или  же  ты  требуешь
чего-нибудь  иного,  не  только  справедливости?   Сочувствия,   например?
Сочувствие - не республиканская добродетель.
   Жильберта не могла вернуться в Латур, обрекавший ее на бездействие. Она
осталась в Париже.  Поехала  в  Ла-Бурб  и  принялась  искать  возможности
переслать записку Фернану и получить от него в  ответ  несколько  слов.  С
такими же намерениями околачивались вокруг Ла-Бурб родные и друзья  других
заключенных. Жильберта знала, что деньги могут многое сделать, и деньги  у
нее были. Но меры по изоляции заключенных в Ла-Бурб стали теперь  особенно
строгими, к часовым и надзирателям  нельзя  было  и  подступиться,  кругом
сновали бесчисленные  шпионы,  Жильберту  предостерегали,  что  достаточно
неосмотрительного шага - и она навлечет опасность и на своего друга, и  на
себя самое.
   День и ночь она взвешивала, что может спасти Фернана и что погубить.
   Она отважилась являться  на  заседания  Революционного  Трибунала;  она
хотела видеть людей, от которых зависела судьба друга.
   Там сидели те же судьи и присяжные, работу которых наблюдал еще Фернан.
Но с тех пор и сами они, и методы их  изменились.  Им  разъяснили  что  их
задача - в кратчайший срок и начисто вырезать раковую опухоль, разъедающую
нутро Республики. Была отменена большая часть судебной процедуры,  которая
охраняла права подсудимого,  ибо  она  затягивала  вы  несение  приговора.
Присяжные получили  указание  не  копаться  в  мелочах,  не  взвешивать  с
точностью лавочников, что тот или иной подсудимый сделал или не сделал,  а
следовать голосу своей совести. Их обязывали держаться учения Жан-Жака,  а
оно говорило: "Совесть - это глас небес, он безошибочно направляет и  тех,
кто бредет ощупью".
   Подсудимых приводили теперь  в  суд  не  в  одиночку,  а  группами,  по
двенадцать, пятнадцать душ; однажды перед судом Трибунала  предстала  даже
группа  в  двадцать  семь  человек,   произвольно   сколоченная   каким-то
безответственным секретаришкой. Заводилось, к  примеру,  дело:  "Гражданин
Дюпон и двенадцать других заговорщиков...". Это были странные заговорщики.
В их число входили и бывшие вельможи,  и  превысившие  установленные  цены
мелкие  лавочники,  проститутка,  помянувшая  добрым  словом  монархию   и
обругавшая Республику,  бывший  крупный  откупщик  и  владелец  кукольного
театра, заподозренный в  намерении  высмеивать  Республику  на  подмостках
своего театра. Всем им скопом предъявлялось обвинение в том, что,  сидя  в
Люксембургской тюрьме в ожидании  суда,  они  составили  заговор  с  целью
предать отечество и оказать поддержку вражеским тиранам.
   Жильберта наблюдала  судей  и  подсудимых,  зрение  ее  было  обострено
страхом. Она видела, как нервничают присяжные, наполовину  утратившие  уже
человеческие чувства. По-видимому, их деятельность, какой бы важной она ни
представлялась им, стала для них  обыденной.  Жильберта  не  считала  себя
особенно умной и проницательной,  но  страх  пробудил  в  ней  способность
догадываться, что происходит в головах судей и присяжных. Конвент, Коммуна
города Парижа, Якобинский клуб наперебой  требовали  от  них:  "Выполняйте
свой долг! Освободите нас от чумы  предательства!  Беспощадно  истребляйте
всех виновных! Лучше откромсать лишний кусок здоровой ткани, чем  оставить
гангрену на теле Республики!" И все сокращались сроки между  следствием  и
судом, все поверхностней становилось следствие.  Переутомленные  присяжные
уже  едва  отличали  одного  подсудимого  от  другого.  Вдобавок  публика,
сидевшая в зале суда, вмешивалась, осыпала бранью подсудимых, подстегивала
присяжных возгласами: "Не мешкайте! Не мешкайте!" Подозрительность росла с
каждым днем, все подозревали всех; носились слухи, будто бы  сам  Трибунал
продажен.  Жалость  рассматривалась   как   преступление,   оправдательный
приговор возбуждал недоверие. Жильберта представляла  себе,  что  творится
при таких обстоятельствах в душах присяжных. Быть  может,  эти  люди  были
даже добрыми от природы, но они подчинялись своему "внутреннему голосу"  и
произносили:
   - Виновен. Виновен. Смерть. Смерть.
   Многие обвиняемые, пожалуй, большинство, были как будто и в самом  деле
виновны в том, что наносили вред Республике или, по  крайней  мере  готовы
были это сделать, если бы  представился  случай.  Но  нередко  пере  судом
стояли люди, далекие  от  всякой  политики,  цеплявшиеся  только  за  свою
драгоценную  жизнь  и  крохотную  толику  благополучия.  Иной  раз   таких
обвиняемых оправдывали, но это  зависело  от  случайности,  от  настроения
членов Трибунала, от  пресловутого  "внутреннего  голоса",  а  голос  этот
предпочитал обвинительный приговор оправдательному.
   Жильберта мысленно видела Фернана среди обвиняемых. Суеверно искала она
предзнаменований. Он как будто похож на этого вот  гражданина  Юссона  или
вон на того гражданина Ренара, и как будет с ними, так будет и с Фернаном.
Ее бил озноб, когда гражданина Юссона посылали на гильотину; она ликовала,
когда гражданина Ренара объявляли невиновным.
   Из Трибунала она бежала к воротам тюрьмы, из  тюрьмы  -  в  Конвент.  В
Конвенте осведомлялась, не вернулся ли депутат Катру и когда же  он  может
вернуться. У ворот  Ла-Бурб  она  расспрашивала  людей,  нет  ли  все-таки
какого-нибудь надзирателя, с которым можно договориться. И снова и  снова,
притягиваемая страхом, неслась в Трибунал, на его чудовищные заседания.
   Тем временем узники Ла-Бурб открыли способ сноситься с  внешним  миром,
вопреки всем суровым мерам, принятым против этого. Они установили, что  по
некоторым  канализационным  трубам,   проложенным   под   землей,   хорошо
распространяется звук. В этом подземном  мире  можно  было  перекликаться,
слышать друг друга.
   Трогательно  и  как-то  дико   было   услышать   голос   друга,   жены,
возлюбленной,  доносившийся  из  клоаки;  волновало   представление,   как
говоривший спустился в эту грязную, вонючую глубину и там часами  стоял  и
ждал, пока его голос дойдет до ушей того, кому он предназначался.
   Каждый день, соблюдая тысячи предосторожностей, товарищи по  заключению
вызывали кого-либо из узников, чтобы тот из клоаки услышал голос  близкого
человека.
   Однажды и Фернана таинственно  и  поспешно  вызвали  в  отхожее  место.
Испуганный и обрадованный, он по дороге играл с собой  в  прятки,  убеждал
себя, что, вероятно, Эжени хочет ему  что-то  сказать,  и  не  признавался
себе, чей голос он ожидал услышать.
   А потом до него донесся голос, голос Жильберты. Она  произнесла  только
несколько фраз, совсем простых. Она сказала:
   - Как ты поживаешь? - И затем: - Пущено  в  ход  все  возможное,  чтобы
вызволить тебя. Подробностей сейчас не буду сообщать.  Но  непременно  все
удастся. - И еще она сказала: - Не бойся ничего.
   Там где-то стояла Жильберта, его милая  подруга,  стояла  по  колени  в
нечистотах для того, чтобы додать свой голос и услышать его голос.  Сердце
его разрывалось от  муки  и  счастья.  Все  это,  конечно,  было  сплошным
безрассудством. Жильберта лишь подвергала себя опасности, она, разумеется,
ничем не могла ему помочь, и все, что она  говорила,  -  это  выдумка,  ей
хотелось  лишь  поднять  его  дух.  И  он  воспрянул  духом.   Ее   слова,
прорвавшиеся сквозь вонь, гадливость и смехотворность, проникли в его  уши
и сердце и звучали там чудеснее самой прекрасной музыки.
   Заключение в Ла-Бурб не угнетало его больше, всегда тревожный сон  стал
спокойней. Он отдавал себе отчет  в  том,  что  слова  ее  не  больше  чем
выражение желания и мечты, и  все  же  весточка,  поданная  ею,  возродила
надежду и принесла покой.
   Лепелетье в разговоре с ним провел однажды такую  параллель.  "Если  мы
заглянем в мировую историю,  -  сказал  он,  -  мы  увидим,  что  на  пути
человечества, в его движении вперед происходит то же самое, что в природе;
которая с невероятной расточительностью разрушает  старое,  чтобы  создать
новые, высшие формы". Друг был прав. Фернан верил, знал: в конце концов из
всех этих мелких,  бессмысленных,  диких  эпизодов,  происходящих  вокруг,
вырастет нечто великое, новая Франция, Франция Жан-Жака.
   Сквозь нелепицу и мрак Ла-Бурб он услышал голос Жильберты. Вонь,  через
которую  прошел  этот  голос,  развеялась,  остался  только  он,  звонкий,
вселяющий светлые надежды голос.



8. МЕСТЬ ЖАН-ЖАКА

   Так и случилось, как опасался гражданин Венсан Юрэ, мэр города Санлиса,
терзаемый самыми мрачными  предчувствиями  в  связи  с  падением  депутата
Шаплена. Против него возбудили следствие,  объявили  его  неблагонадежным,
сняли с поста, заключили под домашний арест.
   Папаша Морис ликовал.  Пробил  час.  Наконец-то  можно  рассчитаться  с
варварами, которые сыграли с ним такую  подлую  шутку.  Вместе  с  другими
свидетелями из Эрменонвиля он явился в Комитет безопасности и с множеством
изобличающих деталей изложил, как санлисские молодчики,  подстрекаемые  их
коварным   и   безбожным   мэром,   надругались   над   любимыми    садами
богобоязненного Жан-Жака. Был  составлен  обстоятельный  протокол.  А  тем
временем  Максимилиан  Робеспьер,  рассматривавший  широкую  акцию  против
безбожников  как  свое  личное  дело,  распорядился  доставлять  ему   все
протоколы,  имеющие  касательство  к  борьбе  за  утверждение   Верховного
Существа. Так дошли до него сведения о разорении  Эрменонвильского  парка.
Его до зелени  бледное  лицо  еще  больше  побледнело.  Сады,  где  бродил
Жан-Жак, где он, Максимилиан, вел с  учителем  единственный,  незабываемый
разговор и произнес клятву, чреватую  столь  огромными  последствиями  для
истории Франции, колыбель революции  -  так  варварски  разорить!  Но  он,
Максимилиан Робеспьер, это злодеяние  покарает.  Он  сторицей  воздаст  за
оскорбление, нанесенное памяти Жан-Жака. Он уже знает, что  надо  сделать.
Робеспьер просиял. Придуманная  им  искупительная  жертва  послужит  также
новым доказательством братской любви его, Робеспьера, к Сен-Жюсту. На этом
примере Сен-Жюст убедится, как высоко он его ценит.
   Это было как нельзя более кстати.
   В ближайшие дни Сен-Жюст должен отправиться на Рейн, чтобы  в  качестве
политического комиссара на месте наблюдать за всем, что делается в воюющих
армиях. Это был  опасный  пост;  нередко  непокорные  генералы  с  помощью
подручных ликвидировали обременительных наблюдателей. Максимилиан  посылал
своего Сен-Жюста на фронт с гордостью, но  не  без  тревоги.  Принятое  им
сегодня решение явится как бы признанием того, что друг  Сен-Жюст  в  свое
время правильнее оценил положение, чем он. Максимилиан с радостью  сообщит
ему о своем решении.
   Он рассказал Сен-Жюсту о бесчинствах санлисских атеистов и заключил:
   - Эрменонвиль - неподходящее место для останков Жан-Жака.  Вы,  дорогой
Антуан, были правы в тот раз, когда мы с вами ездили на могилу Жан-Жака, а
я ошибался. Как вы  и  предлагали,  мы  перенесем  драгоценные  останки  в
Пантеон.
   Нежное лицо Сен-Жюста покраснело. Существовал ли  когда-нибудь  в  мире
властитель, который так искренне признался бы в своей ошибке, как его друг
Максимилиан? Как  великодушно  он  уступает  ему  заслугу  предполагаемого
апофеоза Жан-Жака. А ведь Максимилиан больше чем кто бы  то  ни  было  все
свои помыслы и деяния посвящает прославлению памяти Жан-Жака.
   С новой силой во всей своей  грандиозности  предстал  перед  Сен-Жюстом
исполинск