не была и так и не стала его врагом. Однажды ночью она его  разбуди-
ла. Она прощалась с ним, но он этого не  понял.  Он  был  сонный,  недо-
вольный, так и не проснулся как следует - и не протестовал только  пото-
му, что она всегда старалась быть с ним ласковой. Он не понял,  что  она
плачет, ибо не знал, что взрослые плачут, а к тому времени, когда узнал,
память уже забыла о ней. И так же, не протестуя, он уснул, а  наутро  ее
уже не было. Исчезла, не оставив следов, даже старой одежды, и сама кро-
вать, на которой она спала, уже была занята новым мальчиком. Он так и не
узнал, куда она делась. В тот день он слышал, как несколько взрослых де-
вочек, собиравших ее в дорогу, говорили - приглушенно, таинственно,  все
еще с придыханием, будто собирали невесту - о новом платье, о новых туф-
лях, об экипаже, который ее увез. Тогда он понял, что она уехала навсег-
да - сгинула за железными воротами стальной ограды. И  тогда  он  словно
увидел ее: фигурку, которая в момент исчезновения за слязгнувшимися  во-
ротами стала героической и, не уменьшаясь в размерах, таяла в чем-то бе-
зымянном и великолепном, как закат. Больше года прошло,  прежде  чем  он
узнал, что она была не первой - не будет последней. Что и  другие  -  не
одна Алиса - исчезали за слязгнувшимися воротами, в новом платье или но-
вом комбинезоне, с аккуратным, маленьким - порою меньше коробки  от  ту-
фель - узелком в руках. Он думал, что именно это и происходит с ним сей-
час. Он думал, что теперь ему понятно, как им всем удавалось  исчезнуть,
не оставив после себя следов. Он думал, что их уносили,  как  и  его,  в
глухую полночь.
   Он уже чувствовал, что впереди - дверь. Она была  совсем  близко;  он
точно знал, на сколько еще невидимых  ступеней  спустится  с  безмолвной
бесконечной осторожностью человек, который его несет. Он чувствовал  под
собой напряженные жесткие руки и узелок, комок, в котором он угадал свою
одежду, собранную в темноте, ощупью. Человек остановился. Когда он  наг-
нулся, ноги мальчика, описав дугу, стали на пол,  и  пальцы,  коснувшись
холодных, как железо, досок, загнулись вверх. "Стой", - сказал  человек.
И тогда ребенок понял, кто это.
   Он узнал его сразу и не удивился. Удивилась бы  начальница,  если  бы
узнала, как хорошо он знает этого человека. Мальчик не знал его имени, и
за те три года, что он был сознательным существом, они не  перемолвились
и сотней слов. Но человек этот был самой определенной  личностью  в  его
окружении - не исключая и девочки  Алисы.  Даже  в  трехлетнем  возрасте
мальчик чувствовал, что между ними есть связь, не нуждающаяся в  словах.
Он знал, что, когда он играет на площадке, этот человек следит за ним со
своего стула в дверях котельной, следит с глубоким и неослабным внимани-
ем. Будь ребенок постарше, он, может быть, подумал бы Он ненавидит  меня
и боится. До того, что не может спустить с меня глаз А в тех  же  летах,
но со словарем побогаче - мог бы подумать Вот почему я отличаюсь от дру-
гих; потому что он все время за мной следит Он примирился с этим. И  по-
тому не удивился, узнав, кто забрал его ночью из постели и  понес  вниз;
и, стоя перед дверью, в кромешной и холодной тьме, пока человек  помогал
ему одеться, он мог бы подумать Он ненавидит меня настолько, что пытает-
ся предотвратить какое-то надвигающееся на меня событие.
   Дрожа, торопясь изо всех сил, он послушно оделся; оба  они  при  этом
путались в его маленьких вещах, но коекак  их  натягивали.  "Ботинки,  -
сказал человек все тем же неслышным шепотом. - На!" Мальчик сел  на  хо-
лодный пол, чтобы обуться. Теперь человек его не трогал, но ребенок слы-
шал, чувствовал, что и он наклонился, занят чем-то. "Тоже ботинки  наде-
вает", - подумал он. Пошарив, человек опять дотронулся до  него,  поднял
на ноги. Шнурки у мальчика не были завязаны. Он еще этому  не  научился.
Он не сказал, что не завязал шнурки. Он вообще  не  проронил  ни  звука.
Только стоял - а потом его завернули в какую-то вещь, - по запаху он до-
гадался, что она принадлежит этому человеку, - и  снова  подняли.  Дверь
открылась, разинулась. В нее хлынул свежий, холодный воздух, свет  улич-
ных фонарей; он увидел фонари, голые фабричные стены, высокие  бездымные
трубы на фоне звезд. Высвеченная улицей стальная ограда стояла как строй
изможденных солдат. Пока его несли через площадку,  его  свисающие  ноги
качались в такт шагам мужчины, а незашнурованные ботинки похлопывали  по
щиколоткам. Наконец они очутились у железных ворот и вышли за ограду.
   Ждать трамвая им пришлось недолго. Будь мальчик постарше, он  отметил
бы, как хорошо этот человек рассчитал время. Но он ничего не  замечал  и
не удивлялся. Он просто стоял на перекрестке рядом с мужчиной, в расшну-
рованных ботинках, до пят закутанный в мужское пальто, с широко  раскры-
тыми, круглыми глазами и спокойным, совсем  не  сонным  лицом.  Подъехал
трамвай, ряд окон, дребезжа, остановился и жужжал, пока они  входили.  В
вагоне было почти пусто - шел третий час ночи.  Здесь  мужчина  заметил,
что ботинки не зашнурованы, и зашнуровал их, а ребенок наблюдал за этим,
сидя смирно, с вытянутыми ногами. Вокзал был далеко, а  на  трамвае  ему
уже приходилось ездить, так что, когда они добрались до вокзала, мальчик
спал. Когда он проснулся, был день и они уже давно ехали на  поезде.  На
поезде ему ездить не приходилось, но никто бы об этом не  догадался.  Он
сидел смирно, как в трамвае, закутанный в мужское пальто, - весь,  кроме
головы и торчащих вперед мог, - и  рассматривал  местность:  холмы,  де-
ревья, коров апрочее, - он никогда не видел, чтобы они плыли мимо  окна.
Увидев, что он не спит, мужчина вынул еду, завернутую в газету.  Хлеб  с
ветчиной. "На", - сказал мужчина. Он взял и стал есть, глядя в окно.
   Он не сказал ни слова, не выразил ни малейшего удивления  -  даже  на
третий день, когда пришли полицейские и забрали его и мужчину. Дом,  где
они жили теперь, ничем не отличался от того, который они покинули ночью:
те же дети с разными именами, те же взрослые с разными запахами, - и так
же мало причин уезжать из нового дома, как - покидать старый. Но  он  не
удивился, когда они пришли и велели встать и одеться -  не  потрудившись
объяснить, почему и куда он опять должен ехать. Может быть, он  понимал,
что едет обратно; может быть, с детской прозорливостью еще вначале понял
то, чего не понимал мужчина: что так не будет, не может продолжаться.  И
снова он видел из поезда те же холмы, те же деревья, тех же коров - но с
другой стороны, в другом направления. Полицейский дал ему  еду.  Хлеб  с
ветчиной; только вынул его не из газеты. Мальчик заметил это, но  ничего
не сказал и, может быть, ничего не подумал.
   Потом он очутился дома. Может быть, он ожидал, что по возвращении его
накажут, хотя за какое именно преступление - узнать  и  не  рассчитывал,
ибо давно усвоил, что если дети могут принимать взрослых  как  взрослых,
то взрослые детей не умеют воспринимать иначе, как тоже взрослых. Он уже
забыл историю с пастой. Теперь он избегал диетсестру так же,  как  месяц
назад старался попасться ей на глаза. Он был так занят этим,  что  давно
забыл причину - а вскоре забыл и путешествие, ибо ему  не  суждено  было
знать, что между тем и другим есть связь. Путешествие он время от време-
ни вспоминал, но рассеянно, смутно. И бывало это только тогда, когда ему
случалось взглянуть на дверь котельной  и  вспомнить  человека,  который
прежде сидел там, наблюдая за ним, а теперь исчез совершенно и, по  обы-
чаю всех покидавших дом, не оставил следов - даже плетеного стула на по-
роге. И куда он мог деться, ребенок тоже не интересовался, не задумывал-
ся.
   Однажды вечером за ним пришли в класс. Это было за две недели до рож-
дества. Две молодые женщиныдиетсестры среди них не было - отвели  его  в
ванную, вымыли, одели в чистый комбинезон, расчесали ему влажные  волосы
и доставили его в кабинет начальницы. Там сидел мужчина, чужой. Он  пос-
мотрел на мужчину и все понял - раньше, чем начальница  успела  раскрыть
рот. Может быть, память знала, знание начало вспоминать, а  может  быть,
заговорило желание, ибо к пяти годам нельзя накопить  столько  отчаяния,
чтобы родилась надежда. Может быть, он внезапно вспомнил  путешествие  в
поезде и еду, потому что даже память простиралась не намного дальше это-
го. "Джозеф, - сказала начальница, - хотел бы ты уехать и жить в деревне
с хорошими людьми?"
   Он стоял в новом жестком комбинезоне, с красным, горящим от  простого
мыла и грубого полотенца лицом и ушами, и слушал  чужого.  Один  раз  он
посмотрел на него - и увидел плотного мужчину с густой коричневой  боро-
дой и волосами, стриженными не то чтобы недавно, но коротко. И борода  и
волосы были жесткие, буйные, без седины, словно растительности не косну-
лись сорок с лишним лет, прошедшиеся по лицу. Глаза были светлые, холод-
ные. Костюм - жесткий, строгий, черный. На колене лежала  черная  шляпа,
ее придерживала чистая широкая рука, сжавшая в кулаке мягкий фетр. Попе-
рек жилета тянулась тяжелая серебряная цепь от  часов.  Надежные  черные
башмаки покоились на полу бок о бок; они были начищены  до  блеска.  При
взгляде на него даже пятилетнему ребенку было понятно, что он  не  упот-
ребляет табаку и в других этого не потерпит. Но мальчик  не  смотрел  на
него - из-за его глаз.
   Однако он чувствовал на себе его взгляд - холодный и пристальный,  но
не нарочито суровый. Таким взглядом он мог бы изучать лошадь или  подер-
жанный плуг - заранее зная, что найдет изъяны, заранее зная, что  купит.
Говорил он обстоятельно, веско, с расстановкой - голосом человека,  тре-
бующего, чтобы его выслушивали если и не со вниманием, то хотя бы молча.
"Значит, вы либо не можете, либо не хотите ничего больше сказать  о  его
родословной".
   Начальница на него не смотрела. Глаза ее за стеклами очков были  сту-
денистыми - по крайней мере, в, эту минуту. Ответила она  сразу,  как-то
чересчур сразу.
   - Мы не пытаемся выяснять их родословную. Как я уже сказала, его  по-
добрали здесь на ступеньках, в канун рождества - без  двух  недель  пять
лет назад. Если для вас так важна родословная, вам вообще не стоит  усы-
новлять ребенка.
   - Я не совсем то хотел сказать, - возразил незнакомец. Тон у него был
слегка примирительный. Он ухитрялся извиняться, ни на йоту  не  отступив
от своих убеждений. - Надо бы мне, пожалуй, потолковать  с  мисс  Аткинс
(так звали диетсестру), поскольку я лично с ней состоял в переписке.
   И снова начальница ответила ему холодно и без промедления -  чуть  ли
не раньше, чем он успел договорить:
   - Я, вероятно, могу дать вам не меньше сведений  об  этом  или  любом
другом из наших детей, чем мисс Аткинс, потому что ее  официальные  обя-
занности ограничиваются здесь кухней и столовой. Просто вышло так, что в
данном случае она любезно согласилась служить секретарем в  нашей  пере-
писке с вами.
   - Не важно, - сказал незнакомец. - Не важно. Я просто подумал...
   - Что вы подумали? Мы никого не принуждаем брать у нас детей, так же,
как детей не принуждаем уезжать против воли - если у них есть достаточно
серьезные причины. Это-вопрос, который стороны должны решать  между  со-
бой. Мы только советуем.
   - Ну, ну, - сказал незнакомец. - Это не важно, еще раз говорю.  Я  не
сомневаюсь, что малец у нас приживется. Он найдет себе хорошую  семью  в
лице меня и миссис Макихерн. Люди мы уже не молодые, живем тихо.  Разно-
солов и праздности не найдет. И работы не больше, нежели ему на  пользу.
Я не сомневаюсь, что, несмотря на его происхождение, он возрастет у  нас
в страхе Божием и в отвращении к праздности и суете.
   Так вексель, который он подписал два месяца назад тюбиком пасты,  был
опротестован, а до сих пор не вспоминавший о векселе должник, закутанный
в чистую попону, маленький, бесформенный, неподвижный, сидел в  коляске,
трясшейся в декабрьских сумерках по заледенелым ухабам. Ехали весь день.
В полдень мужчина накормил его, достав из-под сиденья картонку  с  дере-
венской едой, приготовленной три дня назад. Но заговорил он с  мальчиком
только сейчас. Одетым в варежку кулаком, в котором был  зажат  кнут,  он
показал вперед на единственный огонек, светившийся в сумраке, и произнес
одно-единственное слово. "Дом", - сказал он. Ребенок ничего  не  сказал.
Мужчина смотрел на него сверху. Он тоже закутался  от  холода:  большой,
коренастый, бесформенный, чем-то похожий на булыжник, и не столько  кру-
той, сколько безжалостный. "Я говорю, вон твой дом". Ребенок по-прежнему
не отвечал. Он никогда не видел своего дома,  поэтому  ему  нечего  было
сказать. А чтобы говорить, ничего при этом не сказав, он был еще слишком
мал. "Здесь ты найдешь кров и хлеб и заботу  верующих  людей,  -  сказал
мужчина. - И работу себе по силам, которая убережет тебя от дурного. Ибо
ты у меня скоро усвоишь, что два есть порока - леность и  праздномыслие,
две добродетели - работа и страх Божий". Ребенок опять ничего не сказал.
Он никогда не работал и не боялся Бога. О Боге он знал меньше, чем о ра-
боте. Работа, которую олицетворяли люди с граблями и лопатами на площад-
ке для игр, происходила на его глазах, шесть дней в неделю; Бог же появ-
лялся только по воскресеньям. И тогда - если не считать непременного ис-
пытания чистотой - он был музыкой, приятной для слуха, и словами,  слуха
не задевавшими вовсе, - в целом приятным, хотя и несколько утомительным.
Мальчик ничего не сказал. Коляска подскакивала, крепкие, ухоженные  мулы
поторапливались - к стойлу, к корму, к дому.
   И было еще одно, что он вспомнил гораздо позже - когда память уже  не
признавала того лица, не признавала поверхности воспоминания.  Они  -  в
кабинете начальницы: он стоит неподвижно, избегая смотреть в глаза  нез-
накомцу, но чувствует на себе его взгляд и ждет, когда незнакомец скажет
то, что думают его глаза. И он слышит: "Кристмас. Языческая фамилия. Ко-
щунство. Я ее переменю".
   - Это ваше законное право, - ответила начальница. - Нам важно, не как
их зовут, а как с ними обращаются.
   - Но чужой уже никого не слушал - так же, как ни К кому не обращался.
   - С нынешнего дня его будут звать Макихерн.
   - Это разумно, - сказала начальница. - Дать ему вашу фамилию.
   - Он будет есть мой хлеб и соблюдать мою веру, - Сказал незнакомец. -
Почему бы ему не носить мою фамилию?
   Мальчик не слушал. Он был безучастен. Его это мало  беспокоило  -  не
больше, чем если бы незнакомец сказал, что день жаркий, когда он на  са-
мом деле не жаркий. Настолько мало, что он даже про себя не сказал  Меня
не Макихерном зовут. Меня зовут Кристма-
   - Беспокоиться из-за этого пока не стоило. Времени впереди было  мно-
го.
   - Почему бы и нет, в самом деле? - сказала начальница.
   - И вот что знает память - двадцать лет спустя память еще  будет  ве-
рить В тот день я стал мужчиной.
   Чистая спартанская комната благоухала воскресеньем.  Чистые  штопаные
занавески на окнах колыхались от ветерка, пахшего взрыхленной  землей  и
лесным яблоком. На желтом, под дуб мелодеоне, педали которого были обиты
вытертой и обтрепанной ковровой тканью, стояла стеклянная банка с цвета-
ми шпорника. Мальчик сидел на жестком стуле за столом, на котором стояла
никелированная лампа и лежала огромная Библия с латунными  застежками  и
петлями и латунным замком. Мальчик был в чистой белой рубашке без ворот-
ничка и темных брюках, новых и жестких. Ботинки его были начищены недав-
но и неумело - как мог начистить восьмилетний ребенок - с тусклыми  пят-
нами там и сям, особенно на задниках, куда не попала вакса. На столе пе-
ред ним лежал раскрытый пресвитерианский катехизис.
   Макихерн стоял (у стола. Он был в чистой сатиновой рубашке и  тех  же
черных брюках, в которых мальчик увидел его в первый  раз.  Его  волосы,
влажные и все еще без седины, были зачесаны на круглой голове  гладко  и
аккуратно. Борода - тоже расчесана, тоже еще влажна. "Ты не старался вы-
учить", - сказал он.
   Мальчик не поднял глаз. Он не шевельнулся. Лицо у мужчины было камен-
ное. "Я старался".
   "Тогда постарайся еще. Даю тебе еще час". Макихерн вынул  из  кармана
пузатые серебряные часы, положил на стол циферблатом кверху, придвинул к
столу еще один жесткий стул с прямой спинкой и сел, чисто  вымытые  руки
положив на колени, ровно поставив ноги в тяжелых начищенных башмаках. На
них не было тусклых пятен, не смазанных ваксой. Вчера вечером, однако, -
во время ужина, - они были. А позже, когда мальчик, раздевшись на  ночь,
остался в одной рубашке, его выпороли, и он начистил их сызнова. Мальчик
сидел за столом. Лицо его, потупленное, неподвижное, не выражало ничего.
В чистую голую комнату замирающими порывами влетал весенний ветер.
   Это происходило в девять часов утра. Они сидели тут с восьми.  Церкви
поблизости были, но пресвитерианская находилась в пяти милях  и  до  нее
был час езды. В половине десятого появилась миссис Макихерн.  Она  робко
заглянула в комнату - уже в черном платье, в шляпе -  маленькая  забитая
женщина с чуть согнутой спиной. Выглядела она лет на  пятнадцать  старше
своего кряжистого, ражего супруга. В комнату она даже не вошла.  Остано-
вилась на пороге, постояла - в шляпе, в черном  платье,  порыжелом,  но,
как всегда, вычищенном, с зонтиком и веером в руках; странное  выражение
было в ее глазах: казалось, все, что она слышит и видит,  она  слышит  и
видит через более явственный образ и голос мужчины - как если бы она бы-
ла медиумом, а ее ражий, безжалостный муж - духом. Возможно, он и  услы-
шал ее. Но не оглянулся и не заговорил. Она повернулась и ушла.
   Ровно через час Макихерн поднял голову. "Теперь  знаешь?"  -  спросил
он.
   Мальчик не шелохнулся. "Нет", - сказал он.
   Макихерн встал, медленно, не спеша. Он взял со стола часы, закрыл  их
и положил в карман, снова пропустив цепь через подтяжку. "Пошли, -  ска-
зал он. Он не оглядывался. Мальчик последовал за ним по коридору в  глу-
бину дома; он тоже шел выпрямившись, молча, с поднятой головой. Их спины
выражали одинаковое упрямство, будто наследственное. Миссис Макихерн бы-
ла на кухне - все еще в шляпе, все еще с зонтиком и веером в руках.  Она
смотрела на дверь, когда они проходили мимо. "Па",  -  сказала  она.  Ни
тот, ни другой даже головы не повернули. Словно не слышали, словно она и
не сказала ничего. Они прошли мимо двухзвенной цепочкой, - более  схожие
в непреклонном отрицании всякого компромисса, чем если бы  их  связывало
кровное родство. Они пересекли двор и вошли  в  хлев.  Макихерн  отворил
дверь стойла и отступил в сторону. Мальчик вошел в стойло. Макихерн снял
с гвоздя упряжной ремень. Ремень был ни старый, ни новый, как его башма-
ки. Он был чистым, как башмаки, и пах, как сам хозяин, -  чистой,  креп-
кой, ядреной кожей. Мужчина посмотрел на мальчика.
   "Где книга? - спросил он. Мальчик смирно стоял рядом, на его  спокой-
ном лице сквозь ровную пергаментную  желтизну  проступила  легкая  блед-
ность. "Ты ее не принес, - сказал Макихерн. - Ступай обратно и принеси".
Голос его не был недобрым. В нем вообще не  было  ничего  человеческого,
личного. Он был просто холодный, неумолимый, как писанное  или  печатное
слово. Мальчик повернулся и вышел.
   Когда он вошел в дом, миссис Макихерн была в коридоре. "Джо", -  ска-
зала она. Он не отозвался. Он даже не взглянул на нее - на ее  лицо,  на
деревянное движение руки, приподнявшейся в деревянной пародии  на  самый
ласковый жест, доступный человеческой руке. Он прошел мимо, как деревян-
ный, с непреклонным лицом - непреклонным, быть может, от гордости и  от-
чаяния. А может быть - от тщеславия, глупого мужского тщеславия. Он взял
со стола катехизис и вернулся в конюшню.
   Макихерн ждал с ремнем наготове. "Положи", - сказал он. Мальчик поло-
жил книгу на пол. "Не сюда, - сказал Макихерн без гнева. -  Ты  думаешь,
что пол в хлеву, топталище скота - место для Слова Божья. Но я тебя и  в
этом направлю". Он сам поднял