? - спросил кто-то.
   - Холодные помои из сального ведерка? - сказал Браун. - С утра до ве-
чера батрачить, как паршивому негру, и перерыва час - чтобы жрать  помои
из жестяного ведерка.
   - Ну, может, кто и работает, как негры работают у него на  родине,  -
сказал Муни. - Только негр бы тут полдня не продержался, если  бы  рабо-
тал, как иные белые.
   Но Браун будто не слышал, не слушал, хмуро сидя на корточках и свесив
руки. Он, казалось, никого не слушает, кроме себя, - себя слушает:
   - Дурак. Только дурак на это пойдет.
   - Тебя к лопате не привязывали, - сказал Муни.
   - Правильно, черт бы ее побрал, - ответил Браун.
   Раздался гудок. Рабочие разошлись по местам. Они наблюдали, как Браун
трудится у опилок. Побросав немного, он начинал  медлить,  двигался  все
медленнее и медленнее, пока  совсем  не  замирал,  ухватив  лопату,  как
хлыст, и тогда они видели, что он разговаривает сам с собой.
   - Ну да, ему там больше не с кем потолковать, - заметил кто-то.
   - Не в этом дело, - откликнулся Муни. - Он еще не совсем себя уломал.
Не совсем уговорил себя.
   - В чем?
   - В том, что он еще дурее, чем я думал, - пояснил Муни.
   На другое утро он не вышел.
   - Теперь его адрес будет парикмахерская, - сказал один.
   - Или проулок за парикмахерской, - сказал другой.
   - Я думаю, мы еще разок его увидим, - сказал Муни. - Он придет  полу-
чить за вчерашний день.
   И точно. Часов в одиннадцать он явился. На нем был новый костюм и со-
ломенная шляпа, и, остановившись у сарая, он стоял и смотрел на рабочих,
как Кристмас три года назад, - словно сами былые позы  учителя  нечаянно
воспроизводились послушными мышцами ученика, не в  меру  переимчивого  и
памятливого. Но если от учителя веяло угрюмым покоем - и гибелью, как от
змеи, то у Брауна получалась только расхлябанность и пустое чванство.
   - Навались, рабочая скотинка! - сказал он веселым, громким,  зубастым
голосом.
   Муни посмотрел на Брауна. Тут зубы Брауна попрятались.
   - Ты, случаем, не меня так назвал? А? - спросил Муни.
   С подвижным лицом Брауна произошла одна из тех мгновенных перемен,  к
которым все давно привыкли. Словно оно было такое расхлябанное, на живую
нитку сметанное, что даже Брауну ничего не стоило  его  изменить,  думал
Байрон.
   - Я не с тобой говорю, - сказал Браун.
   - А-а, понял. - Голос у Муни был мирный, ласковый. - Это ты остальных
назвал скотиной.
   Тут же вмешался еще один:
   - Так ты это про меня?
   - Я сам с собой разговаривал, - сказал Браун.
   - Ну вот, раз в жизни ты сказал святую правду, - согласился  Муни.  -
То есть половину. Хочешь, подойду и шепну тебе на ушко другую половину?
   Больше на фабрике его не видели, но Байрон знает  (и  вспоминает  те-
перь), как колесил по городу - бесцельно, праздно, непрестанно  -  новый
автомобиль (с помятыми уже крыльями), и Браун,  развалясь  за  баранкой,
без особого успеха пытался вызвать зависть своим бесшабашным и  праздным
видом. Иногда с ним сидел Кристмас, но нечасто. И теперь уже не  секрет,
чем они занимаются. Среди молодых людей и даже подростков стало  притчей
во языцех, что виски у Брауна можно купить с ходу, и город просто  ждет,
когда он попадется, - когда он вытащит из-под полы дождевика  бутылку  и
станет продавать агенту в штатском. До сих пор  не  известно  наверняка,
связан ли с этим Кристмас, но никто не поверит, будто  у  самого  Брауна
хватит ума нажиться даже на бутлегерстве, и вдобавок кое-кому  известно,
что Браун живет вместе с Кристмасом в хибарке на  участке  Берденов.  Но
даже этим не известно, знает ли о своих жильцах мисс Берден - а если  бы
и было известно, ей бы все равно не сказали. Она живет  одна  в  большом
доме - женщина средних лет. Живет там с рождения, но  все  еще  пришлая,
чужая: ее родители приехали с Севера в Реконструкцию. Северянка,  негри-
тянская доброхотка, - до сих пор по городу ходят слухи о ее странных от-
ношениях с неграми, городскими и иногородними, хотя прошло уже  шестьде-
сят лет с тех пор, как ее дед и брат убиты на  площади  бывшим  рабовла-
дельцем в споре об участии негров в местных выборах. Но и поныне  что-то
тяготеет над ней и имением - чтото темное, нездешнее, грозное, хотя  она
- всего только женщина, всего только отпрыск тех, кого предки города  не
без оснований (так они считали, по крайней мере) страшились и  ненавиде-
ли. Но тут оно: отпрыски тех и других, в их связях с вражьими тенями,  и
рубежом меж них - видение давно пролитой крови, ужас, гнев, боязнь.
   Если и была в его жизни любовь, то всякий скажет, что Байрон Банч про
нее забыл. А скорее она (любовь) забыла про него - про этого малорослого
человека, которому уже не вернуть своих тридцати, который в течение семи
лет по шесть дней в неделю проводит на деревообделочной фабрике, подавая
доски на станок. Вторую половину субботы он тоже проводит там,  один,  в
то время как остальные, надев выходные костюмы и галстуки,  предаются  в
центре города пустому, тяжкому, зудящему досугу рабочего люда.
   Вторую половину субботы, поскольку одному работать на станке  нельзя,
он грузит доски в товарные вагоны и сам ведет счет времени, - до послед-
ней секунды, до воображаемого гудка. Остальные рабочие,  весь  город,  -
вернее, те, кто помнит или думает о нем, - считают, что  он  делает  это
ради сверхурочных. Возможно, причина - эта. Человек  так  мало  знает  о
своих ближних.
   В его глазах все мужчины - или женщины - действуют из побуждений, ко-
торые двигали бы им самим, будь он настолько безумен,  чтобы  поступать,
как другой мужчина - или женщина. По сути, только один человек в  городе
мог бы более или менее уверенно говорить о Банче, но городу о его сноше-
ниях с Банчем неизвестно, ибо они встречаются и беседуют только  по  но-
чам. Фамилия этого человека Хайтауэр. Двадцать пять  лет  назад  он  был
священником одной из главных церквей, если не  самой  главной.  Он  один
знает, куда отправляется Банч каждый субботний вечер, когда прогудит во-
ображаемый гудок (или когда громадные серебряные часы Банча покажут, что
он прогудел). Миссис Бирд, в чьем пансиончике живет Банч, знает  только,
что каждую субботу в начале седьмого Банч приходит с работы, моется, на-
девает дешевый и ношеный диагоналевый костюм, ужинает, седлает мула, ко-
торого держит за домом в сарае, собственноручно им  отремонтированном  и
перекрытом, и верхом на муле отбывает. Куда он ездит, она не знает. Зна-
ет один священник Хайтауэр - что он уезжает за тридцать миль от города и
проводит воскресенье, руководя хором в сельской церкви, - служба  длится
весь день. Потом, около полуночи, он седлает  мула  и  едет  обратно,  в
Джефферсон, ровной, на всю ночь заведенной трусцой. А в понедельник  ут-
ром, когда загудит гудок, он уже на месте у станка, в чистой  рубашке  и
комбинезоне. Миссис Бирд знает только, что каждую  неделю  с  субботнего
ужина до завтрака в понедельник его комната и стойло мула пустуют. Одно-
му Хайтауэру известно, куда он ездит и что там делает, потому что дватри
раза в неделю, поздним вечером, Банч навещает Хайтауэра в  его  домишке,
где бывший священник живет один и, как горожане говорят, в позоре,  -  в
домишке, некрашеном, тесном, уединенном, темном, пропахшем мужской затх-
лостью. Тут, в кабинете священника, они и сидят, беседуя  тихо:  щуплый,
неприметный человек, который даже не подозревает, что он -  загадка  для
своих товарищей по работе, и пятидесятилетний изгой,  отвергнутый  своей
церковью.
   И вот Байрон влюбляется. Влюбляется  вопреки  всем  заповедям  своего
ревнивого и строгого деревенского воспитания, требующего, чтобы  предмет
любви был физически непочат. Это происходит в субботу за полдень,  когда
он один на фабрике. В двух милях все еще горит дом, и желтый  дым  стоит
над горизонтом прямо, как памятник. Они увидели, как он  взметнулся  над
деревьями, еще до полуденного гудка, до того, как разошлись.
   - Ну, сегодня-то Байрон уйдет, - говорили они. -  Бесплатно-то  пожар
посмотреть.
   - Пожар большой, - сказал один. - Что бы это могло гореть? Вроде и не
припомню там ничего такого большого, чтобы столько дыму могло давать,  -
кроме дома Берденов.
   - Может, это он и есть, - сказал другой. - Отец мой  все  вспоминает,
как у нас тут говорили лет пятьдесят назад: спалить его надо, да с чело-
вечьим жирком заодно, чтоб занялся побойчее.
   - Уж не папаша ли твой пробрался туда с огоньком?  -  сказал  третий.
Все засмеялись. Потом снова принялись за работу, дожидаясь гудка,  то  и
дело отрываясь, чтобы посмотреть на дым. Немного погодя подъехал  грузо-
вик с бревнами. Они спросили у шофера, который ехал через город.
   - Берден, - сказал шофер. - Ну да. Она горит. В городе говорили,  что
шериф туда отправился.
   - Небось и Уатту Кеннеди охота поглядеть на пожар,  даром  что  бляху
нацеплять приходится.
   - А если он кого-то разыскивает, чтобы арестовать, - сказал шофер,  -
то вид у города такой, что он, похоже, правильно выбрал место.
   Раздался полуденный гудок. Все разошлись. Байрон положил перед  собой
серебряные часы и сел обедать. Когда они показали час,  он  приступил  к
работе. Постелив для мягкости на плечо дерюжку и взвалив  на  нее  стопу
клепок, которую, казалось бы, ему ни за что не поднять и не унести, раз-
меренно и неутомимо совершал он свои рейсы от склада к  вагону;  он  был
один на складе, когда в дверь за его спиной вошла Лина Гроув - безмятеж-
но улыбаясь в ожидании встречи, губы уже сложив, чтобы  произнести  имя.
Услышав ее, он оборачивается и видит, что улыбка ее гаснет, как волнение
в роднике, куда уронили камешек.
   - Вы - не он, - говорит она с серьезным детским изумлением за  гасну-
щей улыбкой.
   - Да, - говорит Байрон. Он умолкает,  полуобернувшись,  с  грузом  на
плече. - Похоже, что не он. А он - кто?
   - Лукас Берч. Мне сказали...
   - Лукас Берч?
   - Мне сказали, что я его тут найду. - В голосе ее какая-то  безмятеж-
ная недоверчивость, и она смотрит на него, не мигая, словно думает,  что
он пытается ее провести. - Когда я к городу  поближе  подошла,  его  все
Банчем стали звать, а не Берчем. Я думала, они говорят неправильно.  Или
я расслышала неправильно.
   - Нет, - отвечает он. - Так оно и есть: Банч. Байрон Банч. -  Продол-
жая держать на плече клепки, он смотрит на нее -  на  тяжелое  тело,  на
раздавшиеся бедра, на тяжелые мужские башмаки, покрытые рыжей пылью. - А
вы - миссис Берч?
   Она отвечает не сразу. Она стоит в дверном проеме и смотрит  на  него
пристально, но без тревоги - все тем же безмятежным, слегка растерянным,
слегка недоверчивым взглядом. Глаза у нее совсем голубые. Но тенью в них
- мысль, что он пытается ее обмануть.
   - Мне по дороге говорили, что Лукас работает на строгальной фабрике в
Джефферсоне. Много людей говорило. А как в Джефферсон приехала, мне ска-
зали, где эта фабрика, - и я спрашиваю про Лукаса Берча, а мне  говорят:
"Может, тебе Банча?" - ну я и подумала, что они просто имя перепутали, а
это он и есть. Хотя они сказали, что этот, про кого они  говорят,  лицом
не смуглый. Неужто и вы скажете, что не знаете тут Лукаса Берча?
   Байрон опускает свою ношу аккуратной стопой, чтобы поднять потом  все
разом.
   - Не знаю. Лукаса Берча у нас нету. Я всех знаю,  кто  тут  работает.
Может быть, он в городе где работает. Или на другой фабрике.
   - А есть тут другая строгальная фабрика?
   - Нету. Лесопилки, правда, есть - их тут порядком.
   Она наблюдает за ним.
   - По дороге мне говорили, что он на строгальной фабрике работает.
   - Я тут такого не знаю, - говорит Байрон. - И припомнить не могу  ни-
какого другого Берча, кроме меня, а меня зовут Банчем.
   Она продолжает смотреть  на  него  прежним  взглядом,  в  котором  не
столько беспокойства за будущее, сколько недоверия к  настоящему.  Потом
она вздыхает. Это даже не вздох, а глубокий спокойный вдох.
   - Так, - говорит она. Обернувшись, она окидывает взглядом распиленные
доски, штабеля брусьев. - Присяду-ка я, пожалуй. А то уж больно  устаешь
- по твердым мостовым ходить. Кажется, пока дошла сюда из города, больше
устала, чем за всю дорогу из Алабамы. - Она направляется к низкому  шта-
белю реек.
   - Подождите, - говорит Байрон. Бросившись к ней, он сдергивает с пле-
ча дерюжку. Женщина, уже подогнув колени, замирает, и Байрон стелит  де-
рюжку на рейки. - Мягче будет.
   - Спасибо вам большое. - Она садится.
   - Так-то оно помягче, - говорит Байрон. Он вынимает из кармана сереб-
ряные часы, смотрит на них, потом садится на другой край штабеля. - Пять
минут, пожалуй, будет в самый раз.
   - Отдыхать пять минут? - спрашивает она.
   - Пять минут, как вы пришли. Я с тех пор и отдыхаю. По субботним  ве-
черам я сам себе замечаю время, - объясняет он.
   - И каждый раз, как присесть на минутку, - тоже замечаете? Откуда они
узнают, что вы присаживались? Минутой больше, минутой меньше - велика ли
разница?
   - Я так думаю, за сидение мне не платят, - говорит он. -  Значит,  вы
из Алабамы.
   Она рассказывает ему, - теперь его очередь, - грузно сидя на дерюжке,
со спокойным, ясным лицом, за которым он так же  спокойно  наблюдает,  -
рассказывает больше, чем ей кажется, - как рассказывала уже многим  нез-
накомым людям, среди которых четыре недели совершается ее путь с  мирной
неторопливостью смены времен года. И Байрон - в свою  очередь  -  рисует
себе историю молодой женщины, обманутой и брошенной и даже не сознающей,
что она брошена, так и не успевшей сменить свою фамилию на Берч.
   - Нет, видно, я его не знаю, - говорит он наконец. -  Да  и  нет  тут
сейчас никого, кроме меня. Все остальные - там, наверное, на  пожаре.  -
Он показывает на желтый столб дыма, стоящий в безветрии высоко  над  де-
ревьями.
   - Мы его видели, как к городу подъезжали, - говорит она.  -  Пожар-то
уж очень большой.
   - Да и дом ведь большой. Он старинный. Там дама  одна  живет,  больше
никого. Думаю, кое-кто в городе будет говорить, что это Бог ее  наказал,
- даже теперь будут. Она северянка. Ее родня приехала сюда в Реконструк-
цию - негров баламутить. Двоих за это и убили.  Говорят,  она  и  сейчас
возжается с неграми. Навещает их, когда заболеют, - все равно как белых.
Кухарку не держит - не хочет, чтобы негры другим прислуживали.  Говорят,
у ней такое мнение, будто негр белому ровня, Поэтому никто к  ней  и  не
ходит. Кроме одного. - Она наблюдает за ним, слушает. Сейчас он  на  нее
не смотрит, избегает ее взгляда. - Или, может, двоих, -  так  я  слышал.
Хоть бы они туда поспели, помогли ей мебель вынести. Может, поспели.
   - Кто поспел?
   - Да тут, два парня, два Джо, они где-то в  той  стороне  живут.  Джо
Кристмас и Джо Браун.
   - Джо Кристмас? Чудное имя.
   - Он и сам чудной. - И снова он избегает ее заинтересованного  взгля-
да. - Товарищ его - тоже фрукт. Тоже тут работал. Но  уволились  -  оба.
Потеря, однако, скажу, небольшая.
   Сидя на дерюжке, женщина слушает спокойно, с интересом.  Можно  поду-
мать, что это выходной день и пара, одетая в выходное, сидит на плетеных
стульях перед деревенским домом, на гладкой,  будто  патиной  подернутой
земле.
   - И товарища его зовут Джо?
   - Да. Джо Браун. Но, может быть, это его настоящее имя.  Потому  что,
как подумаешь о человеке по имени Джо Браун, сразу представляешь  такого
пустомелю, который вечно смеется и громко разговаривает. Так что, я  ду-
маю, имя настоящее, хотя Джо Браун - как-то чересчур уж скоро да  просто
для настоящего имени. Но, думаю, тут оно как раз настоящее. Потому  что,
если бы ему выработку с болтовни считали, он давно бы был хозяином  этой
фабрики. Хотя людям он как будто нравится. По крайней мере, с Кристмасом
ладит.
   Она наблюдает за ним. Лицо  ее  по-прежнему  ясно,  но  теперь  очень
серьезно - взгляд очень серьезен и очень внимателен.
   - А чем они с ним занимаются?
   - Да ничем таким, думаю, чего бы им не полагалось.
   По крайней мере, за руку их еще не поймали. Браун здесь вроде как ра-
ботал - в свободное время, когда не смеялся и шутки над людьми не шутил.
А Кристмас уволился. Они где-то там живут, там вон, где дом горит.  Слы-
шал я, чем они занимаются для заработка. Но это, во-первых, не мое дело.
А во-вторых, люди друг про друга все больше неправду говорят -  вот  что
главное. И, надо думать, я других не лучше.
   Она наблюдает за ним. Она даже не мигает.
   - Так он говорит, что его зовут Брауном. - Может быть, это и  вопрос,
но ответа она не дожидается. - А чем, вы слышали, они занимаются?
   - Возводить напраслину на людей не хотел бы. Зря я, видно, так разго-
ворился. Вот уж правда, смотрю, - стоит человеку бросить работу, тут  же
нечистый его попутает.
   - Что вы слышали? - спрашивает она. Она  не  пошевелилась.  Голос  ее
спокоен, но Байрон уже влюбился, хотя еще не знает этого. Он не  смотрит
на нее, чувствует ее серьезный, пристальный взгляд на своем лице, на гу-
бах.
   - Толкуют здесь, будто они виски продают. Прячут его вон там, где дом
горит. Говорят еще, как-то в субботу вечером Браун был в городе пьяный и
чуть не сболтнул, про что болтать не следовало, - как они  с  Кристмасом
чего-то там ночью в Мемфисе или на темной дороге возле Мемфиса и чего-то
там с пистолетом... Не то с двумя пистолетами. Но тут же  Кристмас  вме-
шался, заткнул ему рот и увел. Словом, что-то там было  такое,  про  что
Кристмас не хотел трезвонить, - да и у Брауна хватило бы ума не растрез-
вонить, если бы не напился. Так я слышал. Сам я при этом не был. -  Под-
няв голову, он вдруг сознает, что опустил глаза раньше, чем встретился с
ней взглядом. Он словно предугадывает уже что-то безвозвратное, непопра-
вимое - он, веривший, что здесь, на фабрике, в субботу после отбоя, ког-
да он один, случая причинить другому зло или вред у него не будет.
   - А какой он из себя? - спрашивает она.
   - Кристмас-то? Ну...
   - Я не про Кристмаса.
   - А-а, Браун. Ну да. Высокий, молодой. Смуглый; женщинам  он  кажется
интересным, - по слухам, многим.  Большой  охотник  посмеяться,  подура-
читься, над людьми подшутить. Но мне... - Голос его пресекся.  Он  не  в
силах поднять глаза, выдержать ее упорный трезвый взгляд.
   - Джо Браун, - говорит она. - А нет у него такого белого шрамика  вот
тут, возле рта?
   Он не в силах поднять глаза; он сидит на штабеле реек,  но  сделаного
не воротишь, и он готов язык себе откусить.
   Из окна кабинета ему видна улица. Она близко, потому что  лужайка  не
широкая. Это - маленькая лужайка, на ней - пяток низкорослых кленов. Дом
- некрашеный, бурый, скромный коттедж - тоже мал и  закрыт  разросшимися
миртами, алтеем и садовым жасмином, если не считать просвета, через  ко-
торый окно смотрит на улицу. Закрыт настолько, что свет уличного  фонаря
на углу едва пробивается сюда.
   Из окна ему видна и вывеска, которую он  называет  своим  памятником.
Она стоит в углу двора, невысокая, обращенная  к  улице.  Продолговатая,
полметра на метр, доска лицом повернута к прохожим, оборотной стороной к
нему. Но ему и незачем ее читать, потому что он сам аккуратно сделал  ее
- при помощи молотка и пилы, сам аккуратно и тщательно вывел на ней над-
пись, когда понял, что ему понадобятся деньги на хлеб, на дрова и  одеж-
ду. Когда он кончил семинарию, у него был небольшой доход  с  отцовского
капитала, но, получив церковь, он свои квартальные чеки  сразу  же  стал
переводить на исправительную колонию для девочек в Мемфисе. Потом у него
отняли церковь, отняли Церковь, и самым горьким в жизни - горше  утраты,
горше бесчестья - было для него письмо, в котором  он  сообщал  колонии,
что отныне сможет посылать лишь половину прежней суммы.
   Он продолжал переводить им половину доходов, которых и  целиком  едва
хватало бы ему на жизнь. "К счастью, я кое-что умею", - говаривал  он  в
то время. Отсюда - вывеска, которую он сам аккуратно сколотил и сам  на-
писал, остроумно замешав в краску битое стекло, чтобы ночью под  уличным
фонарем буквы по-рождествен