по ногам разливается тепло, а потом, открыв глаза,  уви-
дел высокое солнце, догоревший костер и понял, что спал.  "Ей-богу,  ус-
нул, - подумал он. - Ей-богу - по второму разу".
   На этот раз он проспал более двух часов, потому  что  солнце  светило
уже на самый родник, дробясь и сверкая в неугомонной воде. Он встал, по-
тягиваясь, расправляя онемевшую спину, будя затекшие мышцы. Потом  вынул
из кармана бритву, мыло, помазок. Став на колени у родника, он побрился,
глядя в воду, как в зеркало, правя длинную блестящую бритву на туфле.
   Он спрятал в кустах бритвенные принадлежности и журнал и снова  завя-
зал галстук. От родника он пошел так, что дом остался далеко в  стороне.
На дорогу он выбрался в полумиле от дома. Чуть дальше стоял магазинчик с
бензоколонкой. Он зашел в магазинчик, купил у женщины  крекеры  и  банку
мясных консервов. И вернулся к роднику, к кострищу.
   Завтракал он, сидя спиной к дереву и читая журнал. До этого он  успел
прочесть только одну статью и теперь принялся за  вторую,  читая  журнал
подряд, как роман. Время от времени, жуя, переводил взгляд  со  страницы
на пронизанную светом листву, смыкавшуюся над  лощиной.  "Может,  я  уже
сделал это, - думал он. - Может, больше не втянет меня  это  дело".  Ему
казалось, что желтый день мирно открывается перед ним - коридором,  шпа-
лерой, в тихую светотень, ничего не требуя. Ему казалось, что,  пока  он
сидит тут, желтый день глядит на него сквозь дрему, как сонно разлегший-
ся желтый кот. И он читал дальше. Он переворачивал  страницы  в  строгой
последовательности, но иногда будто задерживался на одной  странице,  на
одной строчке, может быть - на одном слове. Тогда он не  поднимал  глаз.
Он не шевелился, - повидимому, поглощенный, скованный единственным  сло-
вом, которым, может быть, еще и не проникся; все его  существо  повисало
на коротком пустячном сочетании букв в тихом солнечном пространстве,  и,
замерев неподвижно, невесомо, он как будто наблюдал сверху за  медленным
течением времени и думал Я только покоя хотел думал: "Не  надо  ей  было
обо мне молиться".
   Дойдя до последнего рассказа, он прервал чтение и пересчитал оставши-
еся страницы. Потом посмотрел на солнце и снова начал читать. Теперь  он
читал так, как будто шел по улице, считая трещины в тротуаре, - до  пос-
ледней заключительной страницы, до последнего заключительного слова. За-
тем он встал, поджег спичкой журнал и терпеливо ворошил его, пока он  не
сгорел дотла. С бритвенными принадлежностями в кармане он пошел по лощи-
не.
   Вскоре она расширилась: ровное, песком убеленное дно между крутых ус-
тупчатых стен, доверху заросших колючками и  кустами.  Деревья  над  ней
по-прежнему смыкались: в небольшом углублении стены был навален хворост,
заполнявший выемку целиком. Он принялся оттаскивать сухие ветви в сторо-
ну и, очистив выемку, нашел лопату с коротким черенком. Лопатой он начал
рыть песок, до этого скрытый хворостом, и откопал один за  другим  шесть
бачков с завинчивающимися крышками. Он не стал их отвинчивать. Он  пова-
лил бачки, пробил их острой лопатой, и песок под ними  стал  темнеть  от
хлынувшего струями виски, а в воздухе, в солнечной тиши, разлился  запах
алкоголя. Он опорожнил их тщательно, не торопясь, с застывшим, как  мас-
ка, лицом. Когда бачки опустели, он свалил их в  яму,  кое-как  забросал
песком, затащил хворост обратно и спрятал лопату.  Ветки  скрыли  мокрое
пятно, но не могли скрыть запах. Он опять посмотрел на  солнце.  Полдень
миновал.
   В семь часов вечера он был в городе, в ресторане на боковой улочке  и
ел, сидя на табурете за  скользкой,  отполированной  трением  деревянной
стойкой, ужинал.
   В девять часов он стоял у парикмахерской, глядя через стекло на чело-
века, которого взял себе в напарники. Он  стоял  совершенно  неподвижно,
засунув руки в карманы, и дым сигареты плавал перед его неподвижным  ли-
цом, а кепка, как прежде жесткая шляпа, была заломлена лихо и  вместе  с
тем зловеще. Так бесстрастно и так зловеще стоял он, что в ярко освещен-
ном салоне, душном от запахов лосьона и горячего мыла, Браун, жестикули-
рующий и хриплоголосый, в грязных красноклетчатых брюках и грязной цвет-
ной рубахе, поднял голову на полуслове и пьяными глазами взглянул в гла-
за человека за стеклом. Так неподвижно и так  зловеще,  что  молоденький
негр, который, насвистывая, вразвалочку шел мимо, при виде Кристмаса пе-
рестал свистеть, взял в сторону, прошмыгнул за его спиной  и  потом  все
оборачивался, все оглядывался через  плечо.  Но  Кристмас  уже  двинулся
прочь. Он словно для того только и задержался здесь, чтобы Браун на него
посмотрел.
   Он шел, не торопясь, прочь от площади. Улица, тихая во всякое  время,
в этот час была безлюдна. Она вела через негритянский район, Фридмен-Та-
ун, к станции. В семь часов ему встречались бы  люди,  белые  и  черные,
направляющиеся на площадь и в кино; в половине десятого они бы возвраща-
лись домой. Но кино еще не кончилось, и теперь он был на улице один.  Он
тихо шел, двигался между домами белых, от фонаря к фонарю, и плотные те-
ни кленовых и дубовых листьев скользили по его  белой  рубашке  клочьями
черного бархата. Трудно представить себе что-либо  более  одинокое,  чем
рослый мужчина на безлюдной улице. И хотя он не был крупным, не был  вы-
соким, выглядел он более одиноко, чем телефонный столб посреди  пустыни.
На пустой, широкой, тенями омраченной улице он казался призраком, духом,
который забрел сюда из другого мира, заблудился.
   Потом он узнал место. Улица незаметно для него пошла под уклон, и  не
успел он оглянуться, как очутился во Фридмен-Тауне, среди летнего запаха
и летних голосов невидимых негров. Они, казалось, взяли его в  кольцо  -
эти бесплотные голоса, и шептали, смеялись, разговаривали на чужом  язы-
ке. Словно со дна глухой и черной ямы, он видел вокруг  очертания  хиба-
рок, неясных, освещенных керосином, отчего уличные фонари как будто ста-
ли реже, словно дыхание черных сгустилось в какоето плотное  дыхательное
вещество, так что не только голоса, но и движущиеся  тела,  и  сам  свет
должны были становиться жидкими и, вбирая в себя - частица за частицей -
поспевающую ночь, сливаться с ней в нечто единое и неделимое.
   Теперь он стоял неподвижно, тяжело дыша, свирепо озираясь  по  сторо-
нам. Знойное тусклое свечение керосиновых ламп вырезало из черноты  чер-
ные лачуги. Повсюду, даже внутри у него, бесплотно рокотали утробно-мяг-
кие голоса негритянок. Казалось, и он, и все  мужское  вокруг  ввергнуто
обратно в непроглядное, жаркое, влажное первородное чрево.  Он  побежал,
сверкая зубами, сверкая глазами к следующему фонарю, и воздух,  врываясь
в рот, холодил сухие губы и зубы. Рядом с фонарем из черной ложбины  от-
ходил в сторону и поднимался к параллельной улице узкий ухабистый переу-
лок. Бегом Кристмас свернул в него и со  стучащим  сердцем  бросился  по
крутому склону к верхней улице. Там он  остановился,  задыхаясь,  поводя
глазами, и сердце его все колотилось, словно он никак не мог или не  хо-
тел поверить, что воздух вокруг - холодный, резкий воздух белых.
   Потом он успокоился. Негритянский дух, негритянские  голоса  остались
позади и внизу. Слева лежала площадь, гроздья  огней:  сверкающие  птицы
празднокрыло и трепетно повисшие над землей Справа шагали вдаль  фонари,
редкие, разделенные обгрызанными невозмутимыми ветвями.  Он  шел,  опять
медленно, прочь от площади, опять между домами белых. И здесь на  веран-
дах сидели люди - и на лужайках, в креслах; но тут он мог идти спокойно.
Время от времени он видел их: силуэты  голов,  неясную  белую  фигуру  в
одежде; на освещенной веранде сидели четверо  за  карточным  столиком  -
сосредоточенные белые лица, резкие в низком свете лампы, обнаженные руки
женщин, ровно белеющие над пустячными картами. "Это все, чего я хотел, -
думал он. - Кажется, не так уж много".
   Эта улица тоже пошла под (уклон. Но в ее уклоне была надежность.  Его
плывущая белая рубашка и мелькающие черные ноги затерялись среди  теней,
врезанных огромно и отвесно в  звездное  августовское  небо:  хлопкового
склада, цистерны, длинной и цилиндрической, как туловище обезглавленного
мастодонта, вереницы товарных вагонов. Он пересек железнодорожную колею,
рельсы блеснули в огне семафора двумя зелеными стрелами и снова отброси-
ли свет мимо. За путями начинался лес Но он отыскал тропинку  безошибоч-
но. Она шла в гору среди деревьев; за долиной, где лежала железная доро-
га, снова стали показываться один за другим огни города. Но он не  огля-
дывался, пока не взошел на вершину холма. Оттуда он вновь увидел  город,
зарево, отдельные огни - там, где от площади разбегались улицы Он  видел
улицу, по которой вышел, и другую, которая чуть не предала  его,  а  еще
дальше - яркий, ломающийся под прямым углом городской вал  и  в  углу  -
черную яму, откуда он бежал с рвущимся сердцем и оскаленными зубами.  Ни
света не шло оттуда, ни дыхания, ни запаха Она просто лежала  там,  чер-
ная, непроницаемая, в гирлянде трепетно-августовских огней. Может быть -
изначальные недра, сам первозданный хаос.
   Он шел уверенно, несмотря на тьму, на деревья. Он ни разу не сбился с
тропинки, хоть и не мог ее разглядеть; лес тянулся на милю. Он вышел  на
дорогу, ступил в пыль. Теперь он начал видеть  -  смутный  расширяющийся
мир, горизонт. Там и сям тускло светились окна. Но в  большинстве  лачуг
было темно. Тем не менее кровь начала снова - говорить, говорить. Он шел
быстро, ей в такт; он, кажется, понял, что эти люди негры,  раньше,  чем
увидел или услышал их, раньше, чем они обозначились на фоне спящей пыли.
Их было пятеро или шестеро, цепочка, в которой угадывались  пары;  снова
донесся до него сквозь шум крови ропот глубоких женских голосов. Он  шел
прямо на них, шел быстро. Они увидели его, подались  к  обочине;  голоса
смолкли. Он тоже изменил направление, двинулся наискось, на них,  словно
ожидая, чтобы ему уступили дорогу. Дружно, как по команде, женщины  отс-
тупили, обогнули его, очистив ему дорогу. Один из мужчин  последовал  за
ними, словно погоняя их, оглядываясь через плечо Другие  двое  останови-
лись на дороге, повернувшись к Кристмасу. Кристмас тоже стал.  Казалось,
никто из них не движется, однако те двое приближались, наплывали,  двумя
неясными тенями. Он почуял негра: почуял запах дешевой  одежды  и  пота.
Голова высокого негра наклонилась сверху, с неба. "Это белый", -  сказал
он спокойно, не оборачиваясь. "Чего вы хотите, белый человек? Или  ищете
кого?" Голос не был угрожающим. Но и не был подобострастным.
   - Юп, уходи оттуда, - сказал тот, что шел за женщинами.
   - Кого ищете, начальник? - сказал негр.
   - Юп, - сказала одна из женщин тонким голосом. - Уйди же ты.
   Еще мгновение две головы, светлая и темная, будто висели  в  темноте,
дыша друг на друга. Потом голова негра отплыла; откуда-то повеяло холод-
ным ветром. Кристмас, медленно поворачиваясь, провожая взглядом  фигуры,
которые снова таяли, сливались с бледной дорогой, обнаружил, что в  руке
у него - бритва. Не раскрытая. Он вынул ее не от страха. "Суки! - сказал
он. - Сучье отродье!"
   Из тьмы дул холодный ветер; пыль даже  сквозь  туфли  холодила  ноги.
"Что за чертовщина со мной творится? - подумал он.  Он  сунул  бритву  в
карман, остановился, закурил. Перед тем как взять сигарету  в  рот,  ему
пришлось несколько раз облизнуть губы. При свете спички он  увидел,  как
дрожат его руки. "Все это беспокойство", - подумал он. "Все это  прокля-
тое беспокойство", - сказал он вслух уже на ходу. Он посмотрел на  небо,
на звезды. "Наверно, скоро десять", - подумал он и почти в ту же секунду
услышал бой часов на здании суда - в двух милях. Медленно, мерно прозву-
чали десять ударов. Он сосчитал их, стоя на пустой, мертвой дороге. "Де-
сять часов, - подумал он. - Вчера я тоже  слышал,  как  било  десять.  И
одиннадцать. И двенадцать. А часа - не слышал. Может,  ветер  переменил-
ся".
   Одиннадцать в эту ночь он услышал, сидя спиной к дереву, за сломанны-
ми воротами, и дом позади него снова был темен и скрыт лохматой рощицей.
Сегодня он не думал Может и она не спит Сейчас он ничего не  думал,  ду-
мать еще не начал, и голоса еще не зазвучали. Он сидел там, не шевелясь,
пока часы в двух милях не пробили двенадцать - и после еще немного.  По-
том встал и двинулся к дому. Шел он не быстро. И  даже  тут  не  подумал
Что-то случится. Что-то со мной случится.
   Память верит раньше, чем вспоминает знание. Верит дольше, чем помнит,
дольше, чем знание спрашивает. Знает, помнит, верит: коридор в кирпичном
длинном, островерхом,  холодном,  гулком  здании,  покрытом  копотью  не
только своих дымоходов, стоящем на клочке убитой, засыпанной шлаком зем-
ли, стиснутом дымными заводскими трущобами, опоясанном трехметровой про-
волочно-стальной оградой, как каторжная тюрьма или зверинец, где  сироты
в одинаковых синих робах, с дискантовым детским  чириканьем  случайными,
неровными порывами пролетают в воспоминаниях, но в знании хранятся  пос-
тоянно, как унылые стены и унылые окна, по которым сажа из приближавших-
ся с каждым годом дымоходов сбегала в дождь черными слезами.
   В тихом пустом коридоре, в тихий  послеполуденный  час  он  был,  как
тень, - маленький даже для пятилетнего, серьезный  и  тихий,  как  тень.
Окажись в коридоре свидетель, он не смог бы определить, где  и  в  какой
миг исчез мальчик, за какой дверью, в какой комнате. Но в этот час нико-
го больше в коридоре не было. Он знал, что никого нет. Он занимался этим
уже почти год, с того дня, когда случайно наткнулся на зубную пасту  ди-
етсестры.
   Очутившись в комнате, он подошел, босиком,  бесшумно,  прямо  к  умы-
вальнику и взял тюбик. Глядя, как розовый прохладный и  гладкий  червяк,
извиваясь, выползает на его пергаментный палец, он услышал шаги в  кори-
доре, а затем - голоса за дверью. Возможно, он узнал  голос  диетсестры.
Так или иначе, он не ждал, пройдут они мимо двери или нет. С  тюбиком  в
руке, ступая босыми ногами бесшумно, как  тень,  он  пересек  комнату  и
шмыгнул за занавеску, которой был отгорожен один угол.  Там  он  сел  на
корточки среди легких туфель и развешенной мягкой женской одежды. Он ус-
лышал, как диетсестра и ее спутник вошли в комнату.
   До сих пор диетсестра не значила  для  него  ничегокроме  постоянного
приложения к еде, пище, столовой, церемонии еды за длинными  деревянными
столами, - фигура, появлявшаяся время от времени в поле  зрения,  но  не
задевавшая чувств - разве только как приятное напоминание и сама по себе
приятная для глаз - молодая, пухленькая, гладкая, бело-розовая, вызывав-
шая мысли о столовой, вызывавшая  во  рту  воспоминания  о  чем-то  лип-
ко-сладком, съедобном, и тоже розовом, тайном.  В  тот  день,  когда  он
впервые вошел к ней и сразу обнаружил в комнате пасту, еще ничего о пас-
те не зная, он словно предвидел, что диетсестра должна обладать чем-то в
этом роде и что он это найдет. Голос ее спутника тоже  был  ему  знаком.
Это был молодой врач из окружной больницы, ассистент приходского врача -
личность тоже примелькавшаяся в приюте и тоже еще не враг.
   За занавеской он был в безопасности. Когда они уйдут, он положит пас-
ту на место и улизнет. И вот он сидел на корточках за занавеской и  слы-
шал, не вслушиваясь, возбужденный женский шепот: "Нет! Нет! Не здесь. Не
сейчас. Нас увидят. Войдут... Не надо, Чарли! Прошу тебя!" Слов  мужчины
он вообще не мог разобрать. Голос тоже был приглушен. Он звучал безжало-
стно, как до сих пор звучали голоса всех остальных мужчин,  ибо  мальчик
был еще слишком мал, чтобы сбежать из мира женщин - на краткий срок, по-
ка не сбежит обратно, чтобы остаться в нем до смертного часа. Он услышал
другие знакомые звуки: шарканье ног, поворот ключа в двери. "Нет, Чарли!
Чарли, прошу тебя! Прошу тебя, Чарли! - шептала женщина. Он услышал дру-
гие звуки-шорохи, шелест, не голоса. Он не слушал; он просто ждал,  рас-
сеянно думая, что странно в такой час ложиться спать. Снова из-за тонкой
занавески донесся слабеющий женский шепот: "Я боюсь! Скорей! Скорей!"
   Он сидел на корточках среди мягких, женщиной пахнущих одежд и туфель.
Он видел - ощупью только - смятый, некогда круглый тюбик. Не  глазами  -
вкусом - созерцал прохладного невидимого червячка, который  выползал  на
палец и механически следовал в рот, сладко и остро расплываясь по языку.
Обыкновенно он выдавливал пасты на один глоток, а потом  клал  тюбик  на
место и выходил из комнаты. Даже в  пять  лет  он  знал,  что  больше  -
нельзя. Возможно, животный инстинкт предупреждал его, что,  если  съесть
больше, станет худо; может  быть,  человеческий  рассудок  предупреждал,
что, если выдавить больше, заметит она. Сегодня он впервые взял  больше.
Пока он прятался и выжидал, получилось намного больше. На ощупь он видел
исхудавший тюбик. Он вспотел. Потом оказалось, что  он  потеет  уже  до-
вольно давно, что уже довольно давно он только и делает, что потеет. Те-
перь он совсем ничего не слышал. Он не услышал бы, наверно,  и  выстрела
за занавеской. Он словно погрузился в себя, в наблюдение за тем, как по-
теет, за тем, как расползается во рту еще один червячок пасты, противный
желудку. И правда - он не хотел проглатываться. Неподвижный,  сосредото-
ченный мальчик, казалось, склонился над собой, как химик под  колбой,  и
ждал. Долго ждать ему не пришлось.
   Проглоченная паста восстала внутри, стремясь обратно, на воздух,  где
прохладней. И сладкой она уже не была. В загроможденной,  розово-женским
пахшей темноте за занавеской он сидел с розовой пеной на губах и,  прис-
лушиваясь к своим внутренностям, обречено, с удивлением ждал  того,  что
должно было с ним случиться. И случилось. Окончательно сдавшись, он  по-
корно сказал про себя: "Ну, все".
   Когда занавеска отлетела в сторону, он не поднял головы.  Когда  руки
грубо выдернули его из блевотины, он не сопротивлялся. Безвольно, с  ра-
зинутым ртом, он  повис  на  руках,  уставив  остекленелый  идиотический
взгляд на не гладкое уже, не бело-розовое, а  окруженное  всклокоченными
волосами лицо той, чьи гладкие руки когда-то наводили  на  мысли  о  ла-
комстве. "У-у, гаденыш! - шипел тонкий злобный голос,  -  у-у,  гаденыш!
Шпионить за мной! Негритянский ублюдок".
   Диетсестре было двадцать семь лет - достаточно много, чтобы  рискнуть
раз-другой на любовное приключение, но достаточно мало, чтобы думать  не
столько о самой любви, сколько об опасности быть за ней  застигнутой.  К
тому же она была достаточно глупа и полагала, что пятилетний ребенок  не
только сможет сделать правильные выводы из того, что слышал, но и  захо-
чет рассказать о них, как всякий взрослый. Поэтому в следующие два  дня,
когда ей казалось, что куда бы она ни взглянула, куда бы ни пошла, всюду
торчит этот ребенок,  наблюдающий  за  ней  темным,  напряженно-пытливым
взглядом животного, - она приписала ему еще больше  взрослых  черт:  она
решила, будто он не только намерен донести, но  нарочно  тянет  с  этим,
чтобы увеличить ее страдания. Ей в голову не пришло, что он думает, буд-
то это его поймали с поличным и мучают, оттягивая наказание,  -  что  он
лезет ей на глаза, чтобы покончить с  этим,  получить  взбучку,  распла-
титься, закрыть счет.
   На второй день она дошла до полного отчаяния.  Ночью  она  не  спала.
Почти всю ночь лежала, стиснув зубы и кулаки, задыхаясь от ярости и ужа-
са, хуже того -  от  раскаяния,  этой  отчаянной  нужды  обратить  время
вспять, хотя бы на час, на секунду. Пусть даже-время любви. Теперь моло-
дой врач значил для нее даже меньше, чем ребенок: он был всего лишь ору-
дием - но гибели, а не спасения. Она не знала, кто из двоих ей ненавист-
ней. Не знала даже, когда она спит, а когда бодрствует. Потому  что  не-
отступно, неотвязно на смеженных веках, на сетчатке маячило  это  непод-
вижное, хмурое пергаментное лицо и наблюдало за ней.
   На третий день она вышла из комы полусн