снул  на
бегу и сам этого не заметил. Вот что со мной было".
   Он не удивился. Время, промежутки света и мрака  давно  перепутались.
Любой миг мог прийтись на любую пору; каждая отсекалась двумя движениями
век, без переходов Он понятия не имел, когда перейдет от одного к друго-
му, когда обнаружит, что спал, не помня, как ложился, когда обнаружится,
что он идет, не помня, как проснулся. Иногда ему казалось, что ночь  сна
- в сене, в канаве, в заброшенном сарае -  сменяется  другой  ночью  без
дневного промежутка, без просвета, во время которого  видишь,  куда  бе-
жишь; что на смену дню приходит  другой  день,  заполненный  тревогой  и
бегством, без ночи между ними, без всякого промежутка для отдыха - слов-
но солнце не садилось, а повернуло над горизонтом и по той же дуге пока-
тилось вспять. Уснув на ходу или даже за питьем  -  на  четвереньках,  у
родника, - он никогда не знал, что  откроется  его  глазам  в  следующее
мгновение - солнечный свет или звезды.
   Первое время он был постоянно голоден. Он  подобрал  и  съел  гнилой,
червями издырявленный плод; иногда он заползал в поле, пригибал и обгла-
дывал спелые початки кукурузы, твердые, как терка. Он постоянно думал  о
еде, воображал разные блюда, пищу. Думал о том  ужине,  ждавшем  его  на
кухне три года назад, и заново переживая неторопливый и уверенный  замах
своей руки перед тем, как пустить тарелку в стену, корчился в муках  со-
жаления и раскаяния. Но в один прекрасный день голод пропал Это произош-
ло неожиданно и мирно. Он остыл, успокоился. Однако он  знал,  что  есть
должен. Он заставлял себя съесть гнилой  плод,  твердый  початок;  жевал
медленно, не чувствуя вкуса. Он поедал их в громадных количествах, расп-
лачиваясь за это приступами кровавого поноса. И сразу же его вновь  обу-
ревал голод, позыв к еде Но теперь он был одержим не едой, а необходимо-
стью есть. Он пытался вспомнить, когда он ел в последний раз  по-челове-
чески, горячую пищу. По ощущениям припоминал какой-то дом, хибарку.  Дом
или хибарку, белых или черных - он не мог вспомнить. Затем, сидя тихо, с
выражением блаженной озадаченности на изможденном, больном, заросшем ли-
це, он почуял негра. Замерев (он сидел спиной к дереву у родника,  отки-
нув голову, сложив руки на коленях, с измученным и покойным  лицом),  он
чуял и видел негритянскую еду, негритянскую пищу. Это было в комнате. Он
не помнил, как попал туда. Но все в комнате дышало бегством и  внезапным
ужасом, словно люди бежали отсюда недавно, вдруг, в страхе. Он сидел  за
столом, ждал, ни о чем не  думал  -  в  пустоте,  в  молчании,  дышавшем
бегством. Потом перед ним оказалась еда, появилась вдруг между  длинными
проворными черными ладонями, которые тоже удирали, не успев опустить та-
релку. Ему чудилось, будто среди звуков жевания, глотков, он слышит,  не
слыша, вой ужаса и горя - тише вздохов, раздававшихся вокруг. "Тогда это
было в хибарке, - подумал он. - И они боялись. Брата своего боялись".
   Той ночью им овладело странное желание. Он лежал - на пороге сна,  но
не спал и, казалось, не испытывал в сне нужды - точно так же, как  скло-
нял свой желудок к приему пищи, которой тот как будто не желал и в кото-
рой не нуждался. Желание было странное - в том смысле, что он не мог ус-
тановить ни истоков его, ни мотивов, ни подоплеки Он обнаружил, что  пы-
тается вычислить день недели Как будто только сейчас у него наконец поя-
вилась настоятельная и срочная потребность вычеркнуть  истекшие  дни  из
тех, что отделяли его от цели, от определенного дня или поступка, - так,
чтобы не получилось нехватки или перебора. И с этой потребностью на  уме
он провалился в беспамятство, которое заменяло ему теперь сон. Когда  он
проснулся на росно-сером рассвете, потребность эта была настолько отчет-
ливой, что уже не казалась странной.
   Светает, занимается утро. Он встает, сходит к роднику  и  вытаскивает
из кармана бритву, помазок, мыло. Но свет еще слишком слаб, чтобы отчет-
ливо разглядеть свое лицо в воде, поэтому он садится у родника  и  ждет,
пока не развиднеется окончательно. Затем он взбивает  на  лице  холодную
обжигающую пену, терпеливо. Рука дрожит; несмотря на срочность дела,  он
охвачен истомой и должен подгонять себя. Бритва тупа; он пробует править
ее на башмаке, но кожа залубенела и мокра от росы Он бреется - с  грехом
пополам. Рука дрожит; получается не очень чисто, несколько раз он режет-
ся и останавливает кровь холодной водой. Он прячет бритвенные принадлеж-
ности и уходит. Шагает напрямик, пренебрегая более легким  путем,  -  по
грядам. Вскоре он выходит на дорогу и возле нее садится Это - тихая  до-
рога, она и появляется тихо и тихо исчезает, бледная пыль  ее  размечена
лишь узкими и редкими следами колес да копытами лошадей и мулов  и  лишь
кое-где - отпечатком человеческой ступни Он сидит у дороги, без пиджака,
в рубашке, некогда белой, и брюках, некогда глаженых, а  теперь  замусо-
ленных и заляпанных грязью, с изможденным лицом в кустиках щетины и пят-
нах запекшейся крови, медленно дрожа от усталости и холода, но  поднима-
ется солнце и согревает его Немного погодя из-за  поворота  выходят  два
негритенка, приближаются. Не видят его, пока он их не окликает; они  ос-
танавливаются как вкопанные, глядят на  него  бело-выпученными  глазами.
"Какой нынче день? - повторяет он. Они не говорят ни  слова,  глядят  на
него. Он слегка двигает головой. "Идите", - говорит он. Они идут. Он  не
провожает их взглядом Сидит, как будто созерцая место, где они стояли, -
словно, уйдя, они всего лишь вышли из двух раковин. Он не видит, что они
бегут.
   Затем, сидя там, потихоньку согреваясь на солнце,  он  незаметно  для
себя засыпает, ибо следующее, что доходит до него, -  это  оглушительное
громыхание, дребезжание разболтанного дерева и железа и топот копыт. От-
крыв глаза, он видит вылетающую за поворот, из виду вон, телегу, озираю-
щихся на него седоков и руку возницы с кнутом, который взлетает и  пада-
ет. "Тоже узнали, - думает он - И они и та белая. И негры, у  которых  я
ел тогда. Любой из них мог бы меня схватить, если им этого хочется. Ведь
им же всем этого хочется: чтобы меня схватили. Только они сперва  убега-
ют. Все хотят, чтобы меня схватили, а когда я выхожу к ним и  хочу  ска-
зать: Вот я Да я бы сказал Вот я Я устал Я устал бежать Устал нести свою
жизнь как корзинку с яйцами, они убегают. Будто есть правила,  как  меня
ловить, а поймать меня так - будет не по правилам".
   И он опять уходит в кусты.  Теперь  он  настороже  и  слышит  повозку
раньше, чем она появляется перед глазами. Он не показывается,  пока  по-
возка не поравнялась с ним. Тогда он выступает вперед и  говорит:  "Эй".
Повозка останавливается - рывком вожжей. Голова негра  поворачивается  -
тоже рывком; его лицо тоже делается  изумленным,  затем,  с  узнаванием,
приходит ужас.
   - Какой нынче день? - говорит Кристмас.
   Негр пялится на него, разинув рот.
   - Ч-что вы сказали?
   - Какой нынче день? Четверг? Пятница? Какой? День какой? Я ничего те-
бе не сделаю.
   - Пятница, - говорит негр. - Господи боже мой, пятница.
   - Пятница, - говорит Кристмас. Снова дергает головой. - Езжай.
   Кнут хлещет, мулы рвут с места. Эта повозка тоже  опрометью  уносится
из виду, под взмахи кнута. Но Кристмас уже повернулся и  снова  вошел  в
лес.
   Снова путь его прям, как линия геодезиста, которой все  равно  -  что
холм, что топь, что лощина. Но он не спешит. Он движется,  как  человек,
знающий, где он есть, и куда ему надо, и сколько у него времени,  точно,
до минуты, - чтобы туда попасть. Как будто он желает увидеть родную зем-
лю во всех ее видах - в первый и в последний раз. Он вырос и возмужал на
природе, чьи силы определили и внешность его, и склад ума,  но,  как  не
умеющий плавать матрос, не узнал, каков ее настоящий облик и какова  она
на ощупь. Вот уже неделю он крался и скрывался по укромным ее местам, но
по-прежнему чужд был самим непреложным законам, которым  должна  повино-
ваться земля. Он идет ровным шагом, и поначалу  ему  кажется,  будто  от
этого, - от того, что он смотрит и видит, - на душе  у  него  так  тихо,
мирно, покойно; но вдруг его осеняет. Он ощущает в  себе  сухость,  лег-
кость. "Мне больше не надо беспокоиться о еде, - думает он. - Вот в  чем
дело".
   К полудню он прошел восемь миль. Он выходит на широкую гравийную  до-
рогу, на шоссе. Теперь, когда он поднимает руку, повозка останавливается
спокойно. На лице парнишки-негра, который правит ей, - ни изумления,  ни
испуга, как у тех, узнавших.
   - Это куда дорога? - спрашивает Кристмас.
   - В Мотстаун. Я туда еду.
   - Мотстаун. И в Джефферсон едешь?
   Парнишка чешет в затылке.
   - Не знаю, где это. В Мотстаун еду.
   - Ага, - говорит Кристмас. - Ясно. Ты, значит, нездешний.
   - Да, сэр. Мы отсюда через два округа живем. Третий день в дороге.  А
в Мотстаун еду за теленком годовалым, папа его купил. Вы хотите в  Мотс-
таун?
   - Да, - отвечает Кристмас. Он влезает на сиденье рядом с парнем.  По-
возка трогается. "Мотстаун", - думает он. Джефферсон  всего  в  двадцати
милях. "Теперь можно дать себе передышку, - думает он. - Семь дней я  не
давал себе передышки, так что теперь, пожалуй, можно". Он  думает,  что,
раз он сидит, его, может быть, укачает и он уснет. Но он не спит. Ни сна
нет, ни голода, ни даже усталости. Он - где-то между и среди них, парит,
качаясь в такт повозке, без дум, без чувств. Он потерял счет  времени  и
расстоянию; проходит, может быть, час, может быть, три.  Парнишка  гово-
рит!
   - Мотстаун. Вон он.
   Он глядит и видит дым на небосклоне за незаметным поворотом; он снова
выходит на нее - на улицу, которая тянулась тридцать лет. Улица была мо-
щеная, где ходить надо быстро. Она описала круг, а он так и не  выбрался
из него. Хотя в последние семь дней  мощеной  улицы  не  было,  он  ушел
дальше чем за все тридцать лет. И все же так и не выбрался из круга.  "И
все же за эти семь дней я побывал дальше, чем за все тридцать лет, - ду-
мает он - Но так и не вырвался из этого круга. Так и не  прорвал  кольцо
того, что уже сделал, и никогда не смогу переделать", - тихо думает  он,
сидя в повозке, а в передок под ним  упираются  чеботы,  черные  чеботы,
пропахшие негром: метка на щиколотках, ясная и неистребимая мерка черно-
го прилива, всползающего по его ногам, от ступней и все выше, как вспол-
зает смерть.
   В городе Мотстауне, где в ту пятницу схватили Кристмаса, жила  старая
чета по фамилии Хайнс. Они были совсем старые. Они жили в домике  с  ве-
рандой, в негритянском районе; как и на что город не знал, поскольку жи-
ли они в очевидной и грязной нищете и полном безделье: Хайнс,  насколько
было известно, за последние двадцать пять лет ни разу регулярно не рабо-
тал.
   Они появились в Мотстауне тридцать лет назад. В один прекрасный  день
соседи обнаружили его жену, поселившуюся в маленьком домике, где  Хайнсы
с тех пор и жили, хотя первые пять лет хозяин приезжал домой только  раз
в месяц, на субботу и воскресенье. Скоро стало известно, что он занимает
какую-то должность в Мемфисе. Какую именно - никто не знал, поскольку он
уже тогда был человеком непонятным, - ему можно  было  дать  и  тридцать
пять и пятьдесят, а взгляд его, холодно  горевший  фанатизмом  и  слегка
обезумелый, не располагал к  расспросам,  любопытству.  Оба  они  городу
представлялись слегка помешанными - нелюдимые, землистого цвета,  мелко-
ватые рядом с большинством остальных людей, словно экземпляры другой по-
роды, разновидности, - однако после того, как Хайнс окончательно осел  в
Мотстауне и стал жить в своем домике вместе с женой, его  лет  пять  или
шесть приглашали для разных случайных работ, которые были ему по  силам.
Но затем он покончил и с этим. Город сперва удивлялся, на что же они те-
перь будут жить, но потом забыл об этом и думать - и точно так же, узнав
впоследствии, что Хайнс ходит пешком по округу и служит  в  негритянских
церквах и что время от времени можно наблюдать, как негритянки входят  в
дом пожилой четы с черного хода, неся, по-видимому, какую-то провизию, а
выходят с пустыми руками, город опять немного поудивлялся, а  потом  за-
был. Либо забыл, либо простил безобидному старику Хайнсу то, за что зат-
равил бы молодого. Решил просто: "Они свихнулись;  свихнулись  на  почве
негров. Может, они янки", - и на том успокоился. А может быть, не Хайнсу
простил его преданность делу спасения негритянских душ, но самому себе -
безразличие к тому, что старики принимают милостыню от негров, ибо тако-
во уж счастливое свойство ума - забывать то, чего  не  может  переварить
совесть.
   И вот двадцать пять лет старая чета не имела видимых  средств  к  су-
ществованию, а город закрывал глаза на негритянок и на завернутые  миски
и кастрюли - при том, что некоторые из этих мисок и  кастрюль,  по  всей
вероятности, брались прямо из кухонь  белых,  где  негритянки  стряпали.
Возможно, и это объяснялось забывчивостью ума. Так или иначе, город  ни-
чего не замечал, и вот уже двадцать пять лет, старики жили в глуши  зам-
шелого своего уединения, словно пара мускусных быков, забредших  сюда  с
Северного полюса, или бесприютных реликтовых зверей из доледниковой эпо-
хи.
   Жену почти никогда не видели, зато муж, известный под прозвищем  дядя
Док, был привычной фигурой на площади: грязный старичок,  лицо  которого
еще хранило следы то ли храбрости, то ли буйности - то ли духовидец,  то
ли законченный эгоист - без  воротничка,  в  грязной  синей  парусиновой
одежде, с тяжелой самодельной палкой, чья рукоять была отполирована  ла-
донью до ореховой темноты и стеклянной гладкости. Сначала, когда он  за-
нимал должность в Мемфисе, он во время ежемесячных  побывок  рассказывал
немного о себе - не просто с самоуверенностью независимого человека, а с
важностью, как будто в свое время, и не так уж давно, он  был  человеком
более чем независимым. Никакой приниженности потерпевшего в нем не было.
В нем была скорее уверенность человека, который некогда имел власть  над
меньшими, а затем добровольно и по причинам, на его взгляд, не  подлежа-
щим обсуждению и для чужого разумения недоступным, изменил  свою  жизнь.
Но рассказы его, при всей их внешней связности, звучали вздором. Поэтому
уже тогда считалось, что он слегка помешан. И не  то  чтобы  создавалось
впечатление, будто, рассказывая одно, он старается скрыть другое. Просто
его рассказы не умещались в рамки, которые, по  мнению  его  слушателей,
были (должны быть) границами человеческих  возможностей.  Временами  они
начинали думать, что прежде он был священником. Потом он рассказывал и о
Мемфисе, в туманных и величественных выражениях, как будто всю жизнь за-
нимал там важный - но так и не обозначенный им - административный  пост.
"Ну да, - говорили в Мотстауне за его спиной, - он там командовал на же-
лезной дороге. Стоял на переезде с красным флагом,  когда  проходил  по-
езд". Или: "Он - большой газетчик. Собирает газеты из-под лавок  в  пар-
ке". В лицо ему этого не говорили - даже самые дерзкие, даже те, кто шел
на любой риск, дабы поддержать свою репутацию остряка.
   Потом он потерял работу в Мемфисе - или бросил ее. Однажды в  субботу
он приехал домой, а в понедельник не уехал. После этого он целыми  днями
околачивался в центре, на площади - неразговорчивый, грязный,  с  ярост-
ным, отпугивающим выражением в глазах, которое люди объясняли  безумием;
застарелой свирепостью веяло от него, как душком, как запахом;  тлевшей,
словно уголь в золе, напористой  протестантской  фанатичностью,  которая
состояла когда-то на четверть из страстной убежденности и на три четвер-
ти - из кулачной отваги. Поэтому, когда стало известно, что он ходит  по
округу, обычно пешком, и проповедует в  негритянских  церквах,  люди  не
удивились; не удивились даже тогда, когда узнали,  что  он  проповедует.
Что этот белый, чуть ли не целиком зависевший от щедрот и милостыни нег-
ров, ходит в одиночку по отдаленным  негритянским  церквам  и  прерывает
службу, чтобы взойти на кафедру и резким, неживым своим голосом, а порою
и с яростной, непристойной бранью, проповедовать им смирение перед  вся-
кой более светлой кожей, проповедовать превосходство белой расы, выстав-
ляя себя - непроизвольный, изуверский парадокс - образцовым ее  предста-
вителем. Негры думали, что он - ненормальный. Богом ушибленный или Богом
отмеченный. Они, вероятно, не слушали, что он говорит, и мало что  пони-
мали. Возможно, они принимали его за Самого Бога, поскольку Бог для  них
- тоже белый, и поступки у Него - тоже не совсем понятные.
   В тот день,  когда  имя  Кристмаса  впервые  разнеслось  по  улице  и
мальчишки вместе со взрослыми - лавочниками, конторщиками и прочей досу-
жей и любопытной публикой, среди которой преобладали деревенские в  ком-
бинезонах, - бросились бежать, Хайнс был в центре города. Он тоже  побе-
жал. Но быстро бежать он не мог, а потом ничего  не  мог  увидеть  из-за
сомкнувшихся плеч. Тем не менее он пытался, не уступая в грубости и  на-
поре любому из присутствовавших, пробиться к шумной,  колышущейся  кучке
людей, и, словно вспомнив былую буйность, следы которой читались на  его
лице, когтил чужие спины, а потом просто колотил по ним палкой, и  когда
люди наконец обернулись, узнали его и схватили - вырывался и опять норо-
вил стукнуть тяжелой палкой.
   "Кристмас? - кричал он. - Они говорят, Кристмас?"
   "Кристмас! - крикнул в ответ один из тех, которые держали его, - тоже
с искаженным лицом. - Кристмас! Белый нигер из Джефферсона, что  женщину
убил на прошлой неделе!"
   Хайнс свирепо глядел на него, и в беззубом его рту чуть пенилась слю-
на. Потом он снова стал вырываться, яростно, с  руганью:  хилый,  мелкий
старичок с легкими, по-детски хилыми косточками пытался отогнать их пал-
кой, пытался пробить себе дорогу в середину толпы, где стоял  пленник  с
окровавленным лицом. "Постой, дядя Док! - говорили они, удерживая его. -
Постой, дядя Док. Его поймали. Он не уйдет. Ну, постой".
   Но он бил их и вырывался,  жидким,  надтреснутым  голосом  выкрикивая
брань, пуская слюни, а те, кто  держал  его,  тоже  напрягались,  словно
удерживали маленький шланг, который мечется от  чрезмерного  напора.  Из
всей группы один пойманный был спокоен. Хайнса держали, он  бранился,  в
его старые хилые кости и веревочки мышц вселилась ртутная ярость  ласки.
В конце концов он вырвался, прыгнул вперед, ввинтился в гущу людей и вы-
лез - лицом к лицу с пленником. Тут он замер на миг, злобно глядя  плен-
нику в лицо. Этот миг был долгим,  однако  раньше,  чем  старика  успели
схватить, он поднял палку и ударил пленника и хотел ударить еще, но  тут
его наконец поймали и стали держать, а он исходил бессильной яростью,  и
на губах его легкой, тонкой пеной вскипала слюна. Рта ему  не  заткнули.
"Убейте выблядка! - кричал он. - Убейте. Убейте его".
   Через полчаса двое мужчин привезли его домой на машине. Один  правил,
другой поддерживал Хайнса на заднем сиденье Лицо его, заросшее щетиной и
грязью, теперь было бледно, а глаза закрыты. Его вынули из машины и  по-
несли на руках через калитку по дорожке из трухлявого кирпича и  цемент-
ной шелухи к крыльцу. Теперь его глаза были открыты, но совершенно  пус-
ты, они закатились под лоб, так что виднелись только нечистые  синеватые
белки. Он совсем обмяк и не шевелился. Когда они  подходили  к  крыльцу,
дверь отворилась, вышла его жена, закрыла дверь за собой и  стала  смот-
реть на них. Они догадались, что это его жена, поскольку  вышла  она  из
дома, где жил он. Один из мужчин, хотя и местный, никогда ее  прежде  не
видел.
   - Что случилось? - сказала она.
   - Ничего страшного, - ответил первый мужчина. - У нас  там  в  городе
переполох был изрядный, да еще эта жара - вот он и сдал.  -  Она  стояла
перед дверью, словно не пуская их в дом, - приземистая, толстая женщина,
с круглым, непропеченным, мучнисто-серым лицом и  тугим  узелком  жид