оддерживает тельце ребенка.
   - Байрон хороший человек, - говорит он.
   - Да, я это знаю не хуже других. Наверно, даже лучше.
   - И вы хорошая женщина. Будете ей. Я не хочу сказать... - быстро поп-
равляется он. И умолкает. - Я не хотел сказать...
   - Я понимаю, - говорит она.
   - Нет. Не это. Это неважно. Это пока ничего не значит. Все зависит от
того, как вы потом этим распорядитесь. Собой. Другими. - Он  смотрит  на
нее; она не отводит взгляда. - Отпустите его. Прогоните от себя.  -  Они
смотрят друг на друга. - Дочь моя,  отошлите  его.  Вы,  наверно,  почти
вдвое его моложе. Но прожили вы вдвое больше него. Он вас никогда не до-
гонит, никогда не сравняется с вами - он потерял слишком много  времени.
И это - его ничто - также непоправимо, как ваше все. Он так же  бессилен
вернуться вспять и что-то сделать, как вы - отменить  сделанное.  У  вас
мальчик - не от него, от другого мужчины. В его жизнь войдут двое мужчин
и только третья часть женщины, а он заслуживает хотя бы  того,  чтобы  в
его жизнь, тридцать пять лет не занятую ничем, вторглись - если уж долж-
ны вторгнуться - без двух свидетелей. Прогоните его.
   - Не мое это дело. Он свободен. Спросите его. Я его не держу.
   - В том-то и дело. Вы, вероятно, не удержали бы его, если  бы  стара-
лись. В том-то и дело. Если бы вы умели за это взяться. Впрочем, если бы
вы умели, вы не лежали бы тут на койке с грудным ребенком. Так вы не хо-
тите прогнать его? Не хотите сказать ему решительно?
   - Больше, чем сказала, я не могу сказать. Я ему пять дней назад  ска-
зала "нет".
   - "Нет"?
   - Он хотел, чтобы мы поженились. Сразу же. А я сказала "нет".
   - А сейчас бы вы сказали "нет"? Она смотрит на него с твердостью.
   - Да. И сейчас бы сказала.
   Он вздыхает, большой, мешковатый; лицо у  него  опять  усталое,  без-
вольное.
   - Я вам верю. Вы будете говорить это, пока не убедитесь... - Он опять
смотрит на нее; опять его взгляд внимателен, пристален. - Где  он?  Бай-
рон.
   Она смотрит на него. Немного погодя тихо отвечает:
   - Не знаю. - Она смотрит на него; внезапно лицо ее становится пустым,
словно его покидает что-то придававшее  ему  физическую  определенность,
твердость. В нем нет и тени притворства, настороженности или  опаски.  -
Он приходил сегодня утром, часов в десять. Не вошел.  Подошел  к  двери,
стоит и смотрит на меня. Я ведь его не  видела  с  прошлой  ночи,  а  он
мальчика не видел, и я ему говорю: "Зайдите, посмотрите на него", - а он
поглядел на меня и говорит, все оттуда же, из-за двери;  "Я  пришел  уз-
нать, когда вы хотите с ним увидеться", - я говорю: "С кем?" - а он  го-
ворит: "Им, наверно, придется послать с ним помощника шерифа, но я сумею
уговорить Кеннеди, чтобы он его отпустил", - я говорю: "Кого? - он гово-
рит: "Лукаса Берча", - я говорю: "Да", - а он говорит: "Сегодня вечером?
Вас устроит? - и я сказала: "Да", - и он  ушел.  Постоял  там,  а  потом
ушел. - Она плачет, и Хайтауэр смотрит на нее с тем  отчаянием,  которое
охватывает мужчину при виде женских слез. Она сидит выпрямившись,  держа
ребенка у груди, и плачет - не громко и не горько,  но  с  терпеливым  и
безнадежным смирением, не пряча лица. - А вы меня пытаете, сказала ли  я
"нет", а я уже сказала "нет", а вы все пытаете, а он уже ушел. И  я  его
больше не увижу.
   Он продолжает сидеть, и она наконец опускает голову; тогда он  подни-
мается и, положив руку на ее склоненную голову, думает Слава Богу, Боже,
помоги мне. Слава Богу. Боже, помоги.
   В лесу он набрел на тропинку к фабрике, которую  протоптал  Кристмас.
Он не знал, что она существует, и теперь, поняв, куда она ведет, в лико-
вании своем воспринимает это как добрый знак. Он верит  Лине,  но  хочет
получить подтверждение ее словам - просто ради удовольствия еще раз  это
услышать. Когда он приходит на фабрику, времени только четыре  часа.  Он
наводит справки в конторе.
   - Банч? - переспрашивает счетовод. - Вы его здесь не найдете. Он  се-
годня утром уволился.
   - Знаю, знаю, - говорит Хайтауэр.
   - Семь лет работал, даже субботними вечерами, а сегодня утром  пришел
и сказал, что увольняется. Никаких объяснений. Вечно с ними так, с дере-
венскими.
   - Да, да, - подхватывает Хайтауэр. - Однако они славные люди. И  муж-
чины славные и женщины. - Он выходит из конторы. Дорога  в  город  ведет
мимо строгального цеха, где работал Байрон. Он знаком с  мастером  Муни.
Остановившись рядом с ним, он говорит. - Я слышал,  Байрон  Банч  у  вас
больше не работает?
   - Да, - отвечает Муни. - Уволился нынче утром. - Но Хайтауэр не  слу-
шает; люди в комбинезонах наблюдают за потрепанным,  странно  сложенным,
малознакомым  господином,  который  разглядывает  с  восторженным  любо-
пытством стены, доски, загадочные механизмы, чье устройство и назначение
он не способен понять и даже заучить. - Если он вам нужен, -  продолжает
Муни, - я думаю, вы найдете его в городе, в суде.
   - В суде?
   - Да. Сегодня заседает большой суд присяжных.  Срочно  созван.  Чтобы
вынести обвинение убийце.
   - Да, да, - говорит Хайтауэр. - Значит, его нет. Так. Славный молодой
человек. Всего хорошего, всего хорошего, джентльмены. Всего вам  хороше-
го. - Он идет дальше, и люди в комбинезонах смотрят ему вслед.  Руки  он
сцепил за спиной. Он шагает, спокойно  и  грустно  размышляя:  "Бедняга.
Бедный малый. Нет и не может быть  оправдания  человеку,  отнимающему  у
другого жизнь, и меньше всего -  должностному  лицу,  доверенному  слуге
своих сограждан. И если на это всенародно уполномочивают  слугу  закона,
который знает, что его жертва - называйте эту жертву как  угодно  -  ему
зла не причиняла, чего же ждать тогда от обыкновенного человека, который
убежден, что его жертва причинила ему зло". Он идет уже по своей  улице.
Вскоре показывается забор,  вывеска;  затем  среди  густой  августовской
листвы - дом. "Итак, он отбыл, не зайдя ко мне попрощаться. После всего,
что он для меня сделал. Принес мне. Да: дал, вернул мне. Можно подумать,
что и это было припасено для меня. Но теперь уж, наверно, - все".
   Но это - не все. Для него припасено кое-что еще.
   Когда Байрон пришел в город, выяснилось, что он не сможет увидеться с
шерифом до полудня, - шериф все утро будет на заседании суда. "Вам  при-
дется подождать", - сказали ему.
   - Хорошо, - сказал Байрон. - Я умею.
   - Что умеете? - Но он не ответил. Выйдя от шерифа, он встал под  пор-
тиком, обращенным к южной стороне площади. Над узкой, вымощенной плитами
галереей поднимались к сводам каменные колонны со следами многих непогод
и жующих табак поколений. Под ними, размеренно и неутомимо, с бесцельной
сосредоточенностью, напоминая монахов на монастырском дворе,  прохажива-
лись (а среди них стояли неподвижно или что-то цедили друг другу  сквозь
зубы сравнительно молодые мужчины, горожане -  частью  знакомые  Байрону
конторщики, адвокаты и даже торговцы, вдруг сделавшиеся похожими  благо-
даря одинаковому выражению властности в  облике,  как  у  полицейских  в
штатском, которых не очень заботит, высовывается из-под штатского  поли-
цейский или нет) деревенские в комбинезонах и, тихо беседуя между  собой
о деньгах и урожае, тихо поглядывали наверх, где суд присяжных при  зак-
рытых дверях готовился отнять жизнь у человека, которого мало кто из них
видел и знал в лицо, - за то, что он отнял жизнь у женщины, которую  еще
того меньше знали и видели. На площади выстроились повозки и  запыленные
машины, привезшие их в город, а по улицам и магазинам  бродили  стайками
приехавшие с ними жены и дочери - медленно и тоже  бесцельно,  как  скот
или облака. Байрон стоял там довольно долго, не шевелясь, ни к  чему  не
прислонясь - и хотя он прожил в городе семь лет, имя и лицо этого щупло-
го человека были знакомы деревенским еще меньше, чем имя и  лицо  убийцы
или убитой.
   Но Байрон об этом не думал. Теперь ему было все равно, хотя какую-ни-
будь неделю назад он чувствовал бы себя по-другому. Тогда он не стоял бы
здесь, где всякий может увидеть его и, чего доброго, узнать: Байрон Банч
- пожал, чего не сеял, хлопотал о чужой девке, пока ее милый добывал ты-
сячу долларов. И ничего за это не получил. Байрон Банч - охранял ее доб-
рое имя, когда она выкинула это доброе имя на  помойку,  помогал  родить
пригульного ребенка в тишине и покое, взял на себя все расходы, и за это
ему позволили послушать детский крик. Не получил ничего, кроме  разреше-
ния привести к ней обратно другого мужчину, когда он выколотит свою  ты-
сячу, и Байрон станет не нужен. Байрон Банч. "Теперь я могу  уехать",  -
подумал он. Он начал глубоко дышать. Он чувствовал, что  дышит  глубоко,
словно каждый раз тело пугалось, что при следующем вдохе оно не  доберет
воздуха, и случится что-то ужасное, и что в любой миг он может взглянуть
на свою грудь - дышит ли - и не увидит никакого движения, как в динамит-
ном патроне, когда он только начинает, напрягается для вот  Вот  ВОТ,  а
форма, наружность палочки не меняется; что прохожие, глядя на  него,  не
замечают перемены: щуплый человек, на котором не  задержишь  взгляда,  а
взглянув, никогда не поверишь, что он мог сделать столько, сколько  сде-
лал, и чувствовать столько, сколько чувствовал; который верил, что  там,
на фабрике, в субботу после отбоя, когда он один, у него не будет случая
причинить себе горе.
   Он шел среди людей. "Мне надо куда-то уехать", - думал он. Он мог ша-
гать в такт: "Мне надо куда-то уехать". Это поможет ему идти. Он все еще
повторял эти слова, когда подошел к пансиону. Окно его комнаты  выходило
на улицу. Еще не осознав, что он смотрит в  ту  сторону,  он  уже  отвел
взгляд. "Еще увижу, как кто-нибудь читает или курит в окне",  -  подумал
он. Он вошел в коридор. После солнечного утра глаза ничего не видели. Он
чувствовал запах влажного линолеума, мыла. "Все еще понедельник, - поду-
мал он. - Я уж и забыл. Может, это - следующий понедельник. По всему по-
хоже, что так". Он не дал знать о себе голосом. Глаза понемногу привыкли
к темноте. Послышались шлепки швабры, то ли в конце коридора, то  ли  на
кухне. Затем в прямоугольнике света - задней двери, тоже открытой, - по-
казалась наклоненная голова миссис Бирд, а затем, силуэтом, вся  фигура,
двигавшаяся по направлению к нему.
   - Так, - сказала она, - это мистер Байрон Банч. Мистер Байрон Банч.
   - Я, - сказал он, думая: "Только толстая женщина, у которой  забот  в
жизни разве что на это ведро наберется, не постарается быть..." Опять он
не смог придумать слово, которое Хайтауэр наверняка бы знал и  произнес,
не задумавшись. "Видно, я без него не только сделать ничего не могу -  я
и думать не могу без его помощи". - Я... - сказал он. И стоял там, не  в
силах даже объяснить, что пришел попрощаться. "Может, и нет, - размышлял
он. - Когда человек прожил в комнате семь лет, его не  выселяют  в  один
день. Только вряд ли это помешает ей сдать комнату другому". - Я, кажет-
ся, задолжал вам за комнату, - сказал он.
   Она смотрела на него: строгое, располагающее лицо, и нельзя  оказать,
что недоброжелательное.
   - За что задолжали? - удивилась она. - Я думала, вы устроились. Пере-
селились на лето в палатку. - Она смотрела на него. И  наконец  сказала.
Она преподнесла это мягко и деликатно - в меру возможности.  -  Мне  уже
заплатили за эту комнату.
   - А-а, - сказал он. - Ну да. Понятно. Ну да. - Он  спокойно  взглянул
на чистую, застланную линолеумом лестницу, истертую в числе прочих и его
ногами. Три года назад, когда настелили новый  линолеум,  он  первым  из
жильцов поднялся по ней наверх. - Да, - сказал он. - Тогда мне, пожалуй,
надо...
   Она ответила и на это, сразу, без недоброжелательства.
   - Я уже все сделала. Все, что вы оставили, собрала в ваш чемодан.  Он
у меня в комнате. Но если хотите, можете сами подняться и посмотреть.
   - Нет. Я думаю, вы собрали все до... Ну, я, пожалуй...
   Она наблюдала за ним.
   - Эх вы, мужчины, - сказала она. - Неудивительно,  что  у  женщин  не
хватает на вас терпения. Даже в шалопутстве меры не знаете.  А  мера-то,
по правде сказать, - наперсток. И, думаю, не приспособь вы  какую-нибудь
женщину себе на подмогу, вас бы всех до единого  мальцами  десятилетними
уволокли бы в рай.
   - По-моему, у вас нет причин говорить про нее плохо, - возразил он.
   - Пусть так. А на что они? Женщине, чтобы другую бранить,  причин  не
требуется. Спору нет, все эти разговоры по большей части идут от женщин.
Но если бы соображения у вас было не как у мужчины, а  побольше,  вы  бы
знали: если женщина что и говорит, у ней это ничего не значит. Это  муж-
чины принимают свои разговоры всерьез. И если кто имеет что-нибудь  про-
тив нее и вас, то вовсе не женщины. Ведь всякой женщине понятно, что нет
у ней причин плохо к вам относиться - даже если забыть про ребенка. И не
только к вам - пока что к любому другому мужчине. Не с чего ей. Разве вы
со священником, да и все остальные мужчины, которые про  нее  знают,  не
сделали для нее все, чего она только пожелать могла? С чего бы ей  плохо
относиться? Скажите на милость.
   - Да, - промолвил Байрон. Он уже не смотрел на нее, - Я пришел...
   Она ответила и на это, прежде чем он договорил.
   - Вы, наверно, скоро от нас уедете. - Она наблюдала за его  лицом.  -
Что они там надумали, нынче утром в суде?
   - Не знаю. Они еще не кончили.
   - Известное дело. Потратят времени, трудов и денег  казенных  прорву,
чтобы разобраться, там, где нам, женщинам, хватило  бы  десяти  минут  в
субботний вечер. Надо же быть таким дураком. Конечно, в  Джефферсоне  по
нем скучать не будут. Как-нибудь без него проживем. Но надо же быть  та-
ким дураком: подумать, будто мужчине от убийства женщины - больше проку,
чем женщине от убийства мужчины... Другого, наверно, теперь отпустят.
   - Да. Наверно.
   - А ведь сначала думали, что он ему помогал. И теперь отдадут ему ты-
сячу долларов - показать, что, мол, зла на тебя не держим. А  тогда  они
смогут пожениться. Ведь так примерно, нет?
   - Так. - Он чувствовал, что она наблюдает  за  ним  без  недоброжела-
тельства.
   - Вот я и думаю, что скоро вы от нас уедете. Думаю, как  бы  сказать,
сыты вы Джефферсоном, а?
   - Да вроде того. Думаю подаваться...
   - Джефферсон, конечно, городок хороший. Но не  такой  хороший,  чтобы
вольный человек вроде вас не нашел себе другого, где  тоже  можно  время
переводить на баловство и огорчения... А чемодан, если надо, можете  ос-
тавить здесь, пока не соберетесь.
   Он подождал до полудня, а потом еще немного. Подождал, пока шериф  по
его расчетам не покончил с обедом. И тогда пошел к шерифу домой.  Он  не
стал входить. Он ждал у дверей, пока шериф не вышел - толстый человек  с
маленькими мудрыми глазками, упрятанными в толстое неподвижное лицо, как
две чешуйки слюды. Они пошли рядышком, в тень, под дерево.  Скамейки  не
было; на корточки вопреки обыкновению (оба выросли в деревне)  они  тоже
не сели. Шериф спокойно выслушал человека - спокойного, невысокого чело-
века, который семь лет был для города не особенно интересной за"  гадкой
и семь дней - чуть ли не бельмом на глазу.
   - Понятно, - сказал шериф. - Вы считаете, что им пора пожениться.
   - Не знаю. Это его дело и ее. Но думаю, надо бы ему пойти  ее  прове-
дать. По-моему - самое время. Вы можете послать с ним  помощника.  Я  ей
сказал, что он вечером придет. А что они там решат - это дело  его  нее.
Не мое.
   - Само собой, - сказал шериф. - Не ваше. - Он смотрел на Байрона сбо-
ку. - А вы-то что собираетесь делать, Байрон?
   - Не знаю. - Он тихонько возил ногой по земле и наблюдал  за  ней.  -
Думаю податься в Мемфис. Года два об этом подумываю. Может, уеду. А чего
в этих маленьких городишках?
   - Конечно. Мемфис город неплохой, если любишь городскую жизнь.  Опять
же семья на вас не висит, тащить за собой некого. Будь я одинокий да лет
на десять помоложе, я бы, наверно, так же сделал.  Да  и  устроился  бы,
глядишь, получше. Надо понимать, вы прямо сейчас собираетесь?
   - Наверно, скоро. - Он поднял голову, потом снова опустил. Сказал:  -
Утром уволился с фабрики.
   - Самой собой, - сказал шериф. - Я догадываюсь, что вы не  успели  бы
пройти такой конец с двенадцати, а к часу вернуться обратно. Ну,  кажет-
ся... - Он замолчал. Он знал, что к вечеру присяжные  вынесут  Кристмасу
обвинительный приговор, а Брауна - или Берча - отпустят  на  все  четыре
стороны, с условием явиться в будущем месяце на суд в качестве  свидете-
ля. Хотя, на худой конец, обойдутся и без него, ибо Кристмас не отпирал-
ся, и шериф предполагал, что он признает себя виновным, чтобы остаться в
живых. "Да и не вредно будет нагнать на сукина сына страху  хоть  раз  в
жизни", - подумал он. И продолжал: - Ну что ж, это  можно  устроить.  Вы
правы, я, конечно, пошлю с ним помощника. Хотя он и не сбежит, пока есть
надежда сорвать часть премии. Притом, что  он  не  знает,  кто  его  там
встретит. Он этого еще не знает.
   - Да, - подтвердил Байрон. - Не знает. Не знает, что она в Джефферсо-
не.
   - Ну что ж, так и сделаем-отправим его с помощником. Зачем - не  ска-
жем: отправим, и все. А может, сами хотите его проводить?
   - Нет, - сказал Байрон. - Нет. Нет. - Но продолжал стоять.
   - Так и сделаем. Вас уже, наверно, к тому времени не будет. С  помощ-
ником его и наладим. В четыре, годится?
   - Очень хорошо. Вы ей сделаете одолжение. Большое одолжение.
   - А как же. Не я один - многие о ней заботились с тех пор, как она  в
Джефферсоне. Ну, я с вами не прощаюсь. Думаю, в Джефферсоне вас еще уви-
дим. Не встречал я человека, чтобы пожил здесь, а потом уехал  навсегда.
Вот разве этот, который в тюрьме. Но он,  думаю,  отпираться  не  будет.
Чтобы остаться в живых. Хотя все равно уедет из Джефферсона.  Не  сладко
сейчас старухе, которая признала в нем внука. Когда я шел домой,  старик
ее был в городе, кричал и скандалил, людей обзывал трусами за то, что не
вытащат его из тюрьмы на расправу. - Он начал пофыркивать.  -  Лучше  бы
поостерегся, не то доберется до него Перси Гримм со своим войском.  -  И
сразу посерьезнел. - А ей несладко. Вообще женщинам. - Он  посмотрел  на
Байрона сбоку. - Нам тут многим пришлось несладко. А все  же  возвращай-
тесь-ка скорее. Может быть, в другой раз Джефферсон обойдется с вами по-
ласковее.
   В четыре часа того же дня, спрятавшись в укромном  месте,  он  видит,
как неподалеку останавливается машина, и помощник  шерифа  с  человеком,
известным под фамилией Браун, выходят из нее и направляются  к  хибарке.
Браун сейчас без наручников, и Байрон видит, как они подходят к двери, и
помощник вталкивает Брауна в дом. Потом дверь за Брауном закрывается,  а
помощник садится на ступеньку и достает из кармана кисет. Байрон  подни-
мается на ноги. "Теперь можно ехать, - думает он. - Теперь можно".  Пря-
тался он в кустах на лужайке, где прежде стоял дом. За кустарником,  не-
видимый ни из хибарки, ни с дороги, привязан мул. К вытертому седлу при-
торочен сзади потрепанный желтый чемодан, не кожаный. Байрон садится  на
мула и выезжает на дорогу. Он не оглядывается назад.
   В мирном, клонящемся заполудне тянется вверх по  холму  мягкая  рыжая
дорога. "Ну, холм я выдержу, - думает он. - Холм я могу выдержать, чело-
век может". Кругом покой и тишина, обжитое за семь лет. "Похоже, что че-
ловек может выдержать почти все. Выдержать даже то, чего он  не  сделал.
Выдержать даже мысль, что есть такое, чего он не в силах выдержать.  Вы-
держать даже то, что ему впору упасть и заплакать, а он  себе  этого  не
позволяет. Выдержать - не оглянуться, даже когда знает, что оглядывайся,
не оглядывайся, проку все равно не будет".
   Склон все подымается; гребень. Байрон никогда не видел моря и поэтому
думает: "Край, а за ним - как будто ничего. Как будто  перевалишь  через
него и дальше поедешь никуда. Где деревья  выглядят  и  зовутся  не  де-
ревьями, а чем-то другим, и люди выглядят и зовутся не людьми, а  чем-то
другим. А Байро