згловатая  -  словно  солнце
никогда не касалось этого воздуха, запутавшегося среди кустов.  Он  ощу-
щал, как не знавшая солнца земля пробивается в него, медленно  и  жадно,
сквозь одежду: в пах, в бедро, в живот, в грудь, в плечи. Лоб  его  опи-
рался на скрещенные руки, и в ноздри тек сырой густой запах темной  пло-
дородной земли.
   Он ни разу не оглянулся на темный дом. Он больше часа неподвижно про-
лежал в кустах и только тогда встал и вышел. Не таясь. Он  не  крался  к
дому, шел без особых предосторожностей. Он просто двигался тихо,  словно
это было его природным свойством, - огибая  потерявшую  границы  громаду
дома, направляясь к задней стороне, где должна быть кухня. Когда он  за-
держался и постоял под окном, где потух  свет,  шуму  от  него  было  не
больше, чем от кошки. В траве под ногами сверчки,  которые  умолкали  от
его шагов, окружая его островком тишины - как  бы  легкой  желтой  тенью
своих тихих голосков, - застрекотали снова и, когда он двинулся  дальше,
снова смолкли - с той же крохотной чуткой готовностью. Сзади к дому при-
мыкал одноэтажный флигелек. "Это должна быть кухня, - подумал он. -  Да,
она самая". Он шел бесшумно, все время в островке чутко смолкших насеко-
мых. В кухонной стене обозначилась дверь. Если бы он толкнул ее, то  уз-
нал бы, что она не заперта. Но он не толкнул. Он миновал дверь и остано-
вился под окном. Прежде чем взяться за него, он вспомнил, что  на  окне,
светившемся наверху, не было сетки.
   Окно кухни было даже открыто и приперто палкой. "Это как  надо  пони-
мать?" - подумал он. Он стоял подокном, положив руки на подоконник, дыша
спокойно, не вслушиваясь, не спеша, словно спешить было некуда  на  этом
свете. "Ну и ну. Вот это я понимаю. Ну и ну". Потом он влез в окно;  его
словно втянуло в темную кухню: тень, возвращавшаяся без звука и без дви-
жения во всеутробу безвестности и тьмы. Может быть, он думал о том, дру-
гом окне, в которое ему приходилось лазить, о веревке, на которую прихо-
дилось полагаться; может быть, не думал.
   Скорее всего не думал - как кошка не думала бы о другом окне. И,  по-
добно кошке, он тоже, казалось, видел в темноте, когда безошибочно  нап-
равился к пище, будто зная, где она должна быть, - или  руководимый  си-
лой, которая знала. Он ел из невидимой тарелки невидимыми руками:  неви-
димую пищу. Ему было безразлично, что есть. Он  даже  не  сознавал,  что
чувствует и пытается вспомнить вкус еды, покуда челюсти его вдруг не за-
мерли и мысли не отшвырнуло на двадцать пять лет назад  по  улице,  мимо
незаметных поворотов, обозначенных горькими поражениями  и  еще  горшими
победами; отбросило за поворот, где он стоял и ждал  в  первые  страшные
недели любви, ждал ту, чье имя он позабыл, - еще дальше назад,  за  пять
миль от того поворота Сейчас узнаю. Я это где-то ел. Сейчас сейчас и па-
мять отщелкивала, узнавала знаю знаю больше того - слышу  слышу  вижу  я
голову наклонил слышу нудный назидательный голос кажется он  никогда  не
умолкнет будет бубнить и бубнить всегда  и  скосив  глаза  вижу  упрямую
круглую голову тупую бороду они тоже склонились а я думаю Как ему только
есть не хочется и чую запах рот и язык плачут едкой солью ожидания глаза
пробуют душистый пар над тарелкой "Горох, - сказал он вслух. - Мать моя,
полевой горох с патокой".
   Видимо, этим заняты были не только мысли - иначе он услышал  бы  звук
раньше, ибо тот, кто издавал его, заботился о  тишине  и  скрытности  не
больше, чем он сам под окном. А может, он  и  слышал.  Но  даже  не  ше-
вельнулся, когда к кухне из дома стали приближаться мягкие шаги обутых в
шлепанцы ног; потом, повернувшись внезапно  -  с  внезапно  вспыхнувшими
глазами, - увидел под внутренней дверью слабый приближающийся свет. Отк-
рытое окно было рядом; шаг-другой, и он был бы там - но он не шевелился.
Он даже не поставил миску. Даже не перестал жевать. Когда  дверь  откры-
лась и женщина вошла, он так и стоял посреди комнаты с миской в руках  и
жевал. Она была в линялом халате и несла свечу, держа ее высоко, так что
свет падал ей прямо на лицо - спокойное, серьезное, ничуть  не  встрево-
женное. При мягком свете свечи она  выглядела  лет  на  тридцать  с  не-
большим. Она остановилась в дверях. Они смотрели друг  на  друга  больше
минуты, почти в одинаковых позах - он с миской, она со свечой. Он перес-
тал жевать.
   - Если вам просто нужна еда, вы ее найдете, - сказала она очень сухо,
спокойным низковатым голосом.
   При свече, в мягком свете, который лился сверху на мягкое  нестянутое
тело женщины, раздевшейся на ночь, ей можно было  дать  немногим  больше
тридцати. Увидев ее при дневном свете, он  понял,  что  ей  за  тридцать
пять. Позже она ему сказала, что ей сорок. "Что может означать  и  сорок
один и сорок девять, судя по тому, как она сказала", -  подумал  он.  Но
услышал он это не в первую ночь - много ночей  прошло,  прежде  чем  она
сказала ему хотя бы, сколько ей лет.
   Она вообще ему мало рассказывала. Разговаривали они мало и  мимоходом
- даже после того, как он стал гостем ее стародевичьей  постели.  Иногда
ему начинало казаться, будто он с ней совсем не разговаривает, совсем ее
не знает. Будто их две: одна, с которой он изредка видится днем и  обме-
нивается словами, ничего не говорящими, поскольку они  не  для  этого  и
произносятся: и другая - с которой он лежит ночью, не видя ее и не  раз-
говаривая совсем.
   Даже спустя год (он уже работал на деревообделочной фабрике) он видел
ее днем только в субботу после работы и в воскресенье или зайдя в дом за
едой, которую она готовила ему и оставляла на кухонном столе. Иногда она
и сама заходила на кухню, но ни разу не оставалась там, пока  он  ел,  а
иногда, в первые четырепять месяцев его житья в хибарке,  она  встречала
его у заднего крыльца, и они стояли и разговаривали, почти как  незнако-
мые. Они всегда стояли: она - в одном из  своих,  видимо,  бесчисленных,
чистых ситцевых домашних платьев, иногда в деревенском чепце, он - в бе-
лой рубашке, теперь уже чистой, и диагоналевых брюках, по которым каждую
неделю проходился (утюг. Они никогда не присаживались, чтобы поговорить.
Он только раз и видел ее сидящей - когда заглянул в окно на первом этаже
и увидел, что она пишет. Потом он без любопытства заметил,  сколько  она
получает и отправляет почты и что каждое утро она проводит какое-то вре-
мя за обшарпанным, исцарапанным бюро в одной из  почти  нежилых,  скудно
обставленных комнат первого этажа и усердно пишет; прошел еще год, преж-
де чем он узнал, что получает она личные и деловые документы от полусот-
ни отправителей, а посылает советы, деловые, финансовые и религиозные  -
директорам, попечителям, преподавателям, советы личные и практические  -
девушкам-студенткам и даже выпускницам десятка негритянских колледжей  и
школ на Юге. Время от времени она исчезала из дома на три-четыре дня,  и
хотя при желании он мог видеть ее каждую ночь, год прошел, прежде чем он
выяснил, что во время отлучек она посещает школы и беседует с преподава-
телями и учениками. Дела ее вел адвокат-негр в Мемфисе, который  состоял
в попечительском совете одной из школ и держал в своем сейфе, помимо за-
вещания, написанную ее рукой инструкцию, как распорядиться ее телом пос-
ле смерти. Узнав это, он понял отношение к ней города,  хотя  знал,  что
городу известно еще меньше, чем ему. Сказал себе: "Значит, здесь меня не
потревожат".
   Однажды ему пришло в голову, что она ни разу не пригласила его в  са-
мый дом. Он ни разу не был дальше кухни, куда  заходил  уже  самовольно,
осклабясь, с мыслью: "Сюда она уже не может меня не пустить. Сама небось
знает". Да и на кухню он днем не ходил иначе как за  едой,  которую  она
готовила ему и оставляла на столе. А когда он входил  в  дом  ночью,  он
входил, как в первую ночь: он чувствовал себя  вором,  грабителем,  даже
поднимаясь в спальню, где она его ждала. Даже спустя год он входил к ней
так, словно каждый раз заново должен был лишать  ее  невинности.  Словно
каждая ночь ставила его перед необходимостью снова лишить ее того,  чего
давно лишил - или не смог лишить и никогда не сможет.
   Иногда он так об этом и думал, вспоминая ее непокорную,  без  слез  и
жалоб, почти мужскую сдачу. Духовная уединенность, так долго не нарушав-
шаяся, что ее собственный инстинкт самосохранения принес  ее  в  жертву;
физически воплотившаяся в мужскую силу и стойкость. Раздвоение личности:
с одной стороны - женщина, при первом взгляде на которую в свете  подня-
той свечи (а может быть, при первом звуке приближающихся ног  в  шлепан-
цах) перед ним мгновенно, как пейзаж при вспышке молнии, открылись  виды
на прибежище и удобную связь, если не наслаждение; с  другой  -  мужские
мускулы и мужской склад ума, воспитанного наследием и окружением, с  ко-
торым он должен был биться до смертного часа. Не  было  женской  нереши-
тельности, не было стыдливости, скрывающей желание и намерение  в  конце
концов уступить. Казалось, что боролся он с  мужчиной,  за  предмет,  не
представлявший для обоих никакой ценности, боролся только из принципа.
   Увидев ее после этого, он подумал: "Господи. Как плохо я знаю женщин,
а думал, что знаю хорошо". Это было на следующий же день; глядя на  нее,
слушая ее, нельзя было представить себе то, о чем вот уже двенадцать ча-
сов знала память; думалось Под одеждой у нее не может быть такого, чтобы
это могло случиться Тогда он еще не работал на фабрике. Почти весь  день
он пролежал - на койке, которую она дала ему, в хибарке, куда она пусти-
ла его, - с сигаретой в зубах, закинув руки за голову. "Господи, - думал
он, - как будто я был женщиной, а она мужчиной". Но и это было не совсем
так. Потому что она сопротивлялась до последней секунды. И все же сопро-
тивление было не женское, не то сопротивление, которое ни  один  мужчина
не может преодолеть, если оно не притворно - ибо  женщины  не  соблюдают
правил физической борьбы. Она же сопротивлялась честно, по правилам, ко-
торые говорят, что при определенном положении кто-то побежден, продолжа-
ет он сопротивляться или нет. В ту ночь он ждал, покуда свет не уплыл из
кухни и затем не появился в ее комнате. Он пошел к дому. Пошел не с вож-
делением, а со спокойной яростью. "Я ей покажу", - сказал он  вслух.  Он
не старался двигаться тихо. Вошел в дом  нагло  и  стал  подниматься  по
лестнице; она услышала его сразу.
   "Кто там? - сказала она. Но в голосе ее не было тревоги. Он не  отве-
тил. Он поднялся по лестнице и вошел в комнату. Она была  еще  одета  и,
когда он вошел, обернулась к двери. Но ничего не сказала. Только смотре-
ла на него, пока он шел к столу и, думая: "Сейчас  побежит",  -  задувал
лампу. Он прыгнул к двери, чтобы ее перехватить. Но она не побежала.  Он
нашел ее в темноте, на том же самом месте, где она стояла при  свете,  в
той же позе. Он стал рвать с нее одежду. Приговаривал грубым, сдавленным
тихим голосом: "Я тебе покажу! Покажу, сука!" Она не противилась. Навер-
но, даже помогала ему, слегка изменяя положение конечностей, когда  воз-
никала нужда в последней помощи. Но тело ее в его руках было как труп  -
разве что не окоченевший. Однако он  не  отступался;  и  если  руки  его
действовали грубо и настойчиво, то только от ярости. "Наконец-то хотя бы
женщину из нее сделал, - думал он. - Теперь она меня ненавидит. Хотя  бы
этому ее научил".
   Весь следующий день он опять пролежал в хибарке. Ничего не  ел;  даже
не пошел на кухню посмотреть, не оставила ли она ему еды.  Ждал  заката,
сумерек. "И отвалю", - думал он. Он думал,  что  больше  ее  не  увидит.
"Лучше отвалить, - думал он. - Не дам ей выгнать меня из  хибарки.  Хоть
этого не допущу. Не бывало еще, чтобы белая баба меня выставила.  Только
черная раз турнула, прогнала меня". И он лежал на койке, курил, ждал за-
ката. В открытую дверь он видел, как спускается солнце, растягивая тени,
становится медным. Потом медное погасло в лиловом, в густых лиловых  су-
мерках. Он услышал лягушек, и за открытой дверью полетели светляки, ста-
новясь все ярче по мере того, как темнело. Потом он встал. Все его  иму-
щество состояло из бритвы: сунув ее в карман, он был готов  в  дорогу  -
хоть в милю длиной, хоть в тысячу, куда бы ни повела эта улица  с  неза-
метными поворотами. Однако направился он к дому. Как будто почувствовав,
что ноги несут его туда, он уступил, покорился, сдался, думая Ладно Лад-
но паря, плывя в сумраке к дому, к заднему крыльцу, к двери, которая ни-
когда не запиралась. Но когда он потянул за ручку, дверь не открылась. В
первый миг ни рука, ни сам он этому не поверили; он стоял тихо,  еще  не
думая, глядел, как рука дергает дверь, слушал бряканье засова. Потом ти-
хо повернулся. Еще не чувствуя гнева. Он пошел к кухонной двери. Ожидая,
что и она заперта. Он не сознавал, что хочет этого, пока не увидел,  что
она открыта. Когда он обнаружил, что она не заперта, это  было  как  ос-
корбление. Словно враг, которого он  старался  растоптать  и  опозорить,
стоял перед ним, невозмутимый и невредимый, и разглядывал его задумчиво,
с убийственным презрением Войдя на кухню, он не направился к двери в дом
- двери, где она стояла со свечкой в ту ночь, когда он впервые ее увидел
Он пошел прямо к столу, где она оставила ему еду Ему незачем было видеть
Видели руки, тарелки были еще чуть теплые, он думал Выставила для Нигера
Для нигера
   Он словно издали наблюдал за своей рукой Наблюдал, как она  поднимает
тарелку, заносит и держит над головой, а сам напряженно размышлял,  глу-
боко и медленно дыша Он услышал свой голос, прозвучавший громко,  словно
шла игра "Ветчина", - и видел, как рука с силой швырнула тарелку в  сте-
ну, в невидимую стену, выждал, пока смолкнет  грохот,  снова  разольется
тишина, и только тогда взял другую Он держал ее на весу, принюхиваясь На
этот раз пришлось гадать "Бобы или зелень - сказал он - Бобы или шпинат.
Ладно Будем считать, бобы" Он швырнул ее с силой, дождался, пока стихнет
грохот Поднял третью тарелку. "Что то с луком", -  сказал  он,  думая  А
приятно Потому мне раньше не пришло в голову "Бабий  корм".  Швырнул  ее
сильно, не торопясь, услышал грохот, подождал Затем услышал  новый  звук
шаги в доме, приближаются к двери "На этот раз она придет  с  лампой,  -
подумал он, и в голове мелькнуло Если бы оглянулся, увидел бы  свет  под
дверью А рука в это время опять замахнулась тарелкой Сейчас она почти  у
двери "Картошка", - произнес он наконец рассудительно и твердо Он не ог-
лянулся - даже когда услышал, как за дверью отодвинули засов и как отво-
рилась дверь, впустив свет туда, где он стоял, подняв над головой тарел-
ку "Да, это картошка", - сказал он вдумчиво, ничего не  замечая  вокруг,
как ребенок, играющий сам с собой Теперь он и услышал и увидел, как  та-
релка разбилась Затем свет пропал, снова послышался зевок  двери,  снова
стукнул засов Он так и не оглянулся Он взял следующую тарелку "Свекла, -
сказал он - Все равно, я свеклу не люблю"
   На другой день он устроился на деревообделочную фабрику Он  вышел  на
работу в пятницу Последний раз он ел в  среду  ночью  Жалованье  получил
только в субботу вечером, проработав вторую половину дня  сверхурочно  В
субботу вечером он поел в городском ресторане - впервые за три дня В дом
он больше не наведывался Первое время он даже не смотрел на него,  когда
шел к себе в хибарку или из  хибарки.  За  шесть  месяцев  он  протоптал
собственную тропинку от хибарки к фабрике. Она пролегла  прямо,  как  по
нитке, минуя все дома, почти сразу углубляясь в лес, а из лесу - прямо к
его рабочему месту у кучи опилок, и с каждым днем делалась все четче.  В
пять тридцать, когда раздавался гудок, он возвращался тропинкой к себе и
перед тем, как пройти еще две мили до города, чтобы поесть, переодевался
в белую рубашку и темные глаженые брюки, словно стыдясь своего  комбине-
зона. А может, это был не стыд, хотя, вероятно, он так  же  не  способен
был понять, что это такое, как не способен был понять, что это не стыд.
   Он уже не старался не замечать дома; но если и замечал, то невзначай.
Сначала он думал, что она его позовет. "Она первая подаст знак", - думал
он. Но она не подавала знака" немного погодя он стал думать, что  уже  и
не ждет этого. И все же, когда он в первый раз сознательно посмотрел  на
дом, в голову ему бросилась кровь и сразу отхлынула; тогда он понял, что
все время боялся увидеть ее, боялся, что все это время она наблюдала  за
ним со спокойным и нескрываемым презрением; ему показалось, будто он по-
теет, будто он преодолел тяжкое испытание. "С этим покончено, -  подумал
он. - Теперь я с этим справился". И когда это  действительно  случилось,
он не испытал потрясения. Возможно, он был подготовлен. Во  всяком  слу-
чае, когда он совершенно случайно взглянул туда и увидел  ее  на  заднем
дворе в сером платье и чепце, кровь не бросилась ему в голову. Он не мог
понять, следила ли она за ним все это время, видела ли его, следит ли за
ним сейчас или нет. "Ты меня не трожь, и я тебя не трону", - подумал  он
с мыслью Это мне приснилось. Этого не было. Нет у ней под одеждой  тако-
го, чтобы это могло случиться
   Он поступил на работу весной. Однажды вечером, в сентябре, он вернул-
ся домой, вошел в хибарку и замер от изумления. Она сидела  на  койке  и
смотрела на него. Сидела с непокрытой головой. До сих пор ни разу не ви-
дел ее с непокрытой головой, хотя в темноте, на  темной  наволочке,  его
лица касались густые волосы, распущенные, но не встрепанные.  Видеть  же
их ему еще не приходилось, и теперь он стоял, глядя только на волосы,  а
она наблюдала за ним; вдруг он сказал себе, в тот же миг  сдвинувшись  с
места: "Она пытается Так и знал, что с проседью Пытается быть женщиной и
не умеет". Думая, зная Пришла поговорить Два часа спустя они еще  разго-
варивали, сидя бок о бок на койке в полной темноте. Она рассказала  ему,
что ей сорок один год, что она родилась и прожила всю жизнь в этом доме.
Что ни разу не уезжала из Джефферсона больше чем на полгода - и то  ред-
ко, тоскуя по дому, по обыкновенным этим  доскам,  гвоздям,  земле,  де-
ревьям, кустам, составлявшим местность, которая была чужбиной для нее  и
ее родни; я даже сейчас, спустя сорок лет,  когда  она  говорила,  между
смазанных согласных и тусклых гласных края, куда  ее  зашвырнула  жизнь,
говор Новой Англии слышался так же ясно, как в речи ее  родных,  которые
никогда не покидали Нью-Гемпшира и которых она видела, может быть,  раза
три за всю жизнь, за свои сорок лет. Свет мерк, ровный, неумолчный, поч-
ти мужского тембра голос шел уже неведомо откуда, и Кристмас, сидя рядом
С ней на темной койке, думал: "Она такая же, как все. Семнадцать им  или
сорок семь, но, когда приходит пора сдаваться, они не могут обойтись без
слов".
   Калвин Берден был сыном священника, которого звали Натаниэль Берринг-
тон. Младший, десятый ребенок в семье, он сбежал из дому  на  корабле  в
возрасте двенадцати лет, еще не умея (или не желая, как думал отец)  на-
писать свое имя. Он совершил плавание вокруг мыса Горн  в  Калифорнию  и
перешел в католичество; год прожил в монастыре. Десятью годами позже  он
явился в Миссури с запада. Через три недели после приезда он женился  на
девушке из гугенотской семьи, эмигрировавшей из Каролины через Кентукки.
На другой день после венчания он сказал: "Пора, пожалуй,  остепениться".
И начал остепеняться в тот же день. Свадьба еще была в разгаре, а он уже
предпринял первый шаг: официально объявил о своем отречении  от  католи-
ческой церкви. Он сделал это в салуне, настаивая, чтобы все присутствую-
щие выслушали его и высказали свои возражения; особенно он настаивал  на
возражениях, хотя их не было, - то есть до тех пор, покуда его не  увели
друзья. На другой день он сказал, что говорит совершенно  серьезно;  что
он не желает принадлежать к церкви лягушатников  и  рабовладельцев.  Это
было в Сент-Луисе. Он купил там дом и через год  стал  отцом.  Тогда