. - Говорит, она ждет ребенка.  И  ждать
ей недолго.
   - Ребенка? - говорит шериф. Он смотрит на помощника. - Из Алабамы. Да
откуда угодно. Ты мне про Байрона Банча такого не рассказывай.
   - А я и не собираюсь, - говорит помощник. - Я не говорю,  что  он  от
Байрона. По крайней мере, Байрон не говорит, что от него. Я вам  расска-
зываю то, что он мне сказал.
   - А-а, - говорит шериф. - Понятно. Почему она тут.
   Так, значит, - от кого-то из этих двоих... От Кристмаса.
   Так?
   - Нет. Байрон и про это рассказал. Увел меня из дому,  чтобы  она  не
слыхала, и все выложил. Говорит, что собирался пойти и  рассказать  вам.
От Брауна. Только фамилия его не Браун. Лукас Берч. Байрон мне все расс-
казал. Как этот Браун или Берч бросил ее в Алабаме. Сказал ей, что  едет
искать работу и жилье, а потом ее вызовет. Но срок уже  подходит,  а  от
него ничего нет - ни где он, ни что он - и она решила больше  не  ждать.
Отправилась пешком, по дороге спрашивала, не знает ли его кто.  А  потом
кто-то сказал, что есть такой парень, не то Берч, не то Банч, не то  еще
как-то, работает на строгальной фабрике в Джефферсоне, и она явилась сю-
да. Приехала на телеге в субботу, когда мы были на месте убийства, приш-
ла на фабрику, и оказывается, он - не Берч, а Банч.  А  Байрон  говорит,
он, не подумавши, сказал ей, что муж ее - в Джефферсоне. А потом,  гово-
рит, она приперла его к стенке и заставила сказать, где Браун живет.  Но
что Браун или Берч замешан с Кристмасом в этом убийстве, он ей  не  ска-
зал. Сказал только, что Браун отлучился по делам. И правда - чем не  де-
ло? А уж работа-то - точно. В жизни не видел, чтобы человек  так  сильно
хотел тысячу долларов и столько ради нее терпел.  Словом,  она  сказала,
что дом Брауна, наверно, и есть тот самый, который Лакус Берч обещал  ей
приготовить, переехала сюда ждать, когда Браун освободится от этих самых
дел, для которых он отлучился. Байрон говорит, он не мог ей  помешать  -
не хотел ей правду говорить о Брауне после  того,  как,  можно  сказать,
наврал. Он будто бы еще раньше хотел к вам прийти и сказать,  только  вы
его опередили, он ее и устроить как следует не успел.
   - Лукас Берч? - говорит шериф.
   - Я и сам удивился, - отвечает помощник. - Что вы думаете с ними  де-
лать?
   - Ничего, - говорит шериф. - Я думаю, они там никому не помешают. Дом
не мой - не мне их и выгонять. И, как ей Байрон правильно сказал,  Берч,
или Браун, или как там его, пока что будет довольно сильно занят.
   - А Брауну вы скажете про нее?
   - Пожалуй, нет, - отвечает шериф. - Это не мое дело. Я  не  занимаюсь
женами, которых он бросил в Алабаме или где-нибудь еще. Я мужем  занима-
юсь, которым он, кажется, обзавелся у нас в Джефферсоне.
   Помощник гогочет.
   - Вот ведь, действительно, - говорит он. Потом остывает,  задумывает-
ся. - Если он свою тысячу не получит, ведь он, поди, просто умрет.
   - Умрет - вряд ли, - отвечает шериф.
   В три часа ночи, в среду, в город на неоседланном муле приехал  негр.
Он вошел к шерифу в дом и разбудил его. Явился он из негритянской церкви
в двадцати милях отсюда, прямо с еженощного  радения.  Накануне  вечером
посреди гимна сзади раздался страшный грохот, и прихожане,  обернувшись,
увидели человека, стоявшего в дверях. Дверь была не заперта  и  даже  не
затворена, но человек, по-видимому, рванул за ручку и так хватил  дверью
о стену, что звук этот прорезал слаженное пение, как  пистолетный  выст-
рел. Затем он быстро двинулся по проходу между скамьями, где  оборвалось
пение, к кафедре, где священник замер, так и не разогнувшись, не опустив
рук, не закрыв рта. Тогда они увидели, что он белый. В  густом  пещерном
сумраке, еще более непроглядном от света двух керосиновых ламп, люди  не
могли рассмотреть пришельца, пока он не достиг середины прохода. Тут они
увидели, что лицо у него не черное, и где-то завизжала женщина, а  сзади
люди повскакали и  бросились  к  двери;  другая  женщина,  на  покаянной
скамье, и так уже близкая к истерике, вскочила и, уставясь на него белы-
ми выпученными глазами, завопила: "Это дьявол! Это сам сатана!" И  побе-
жала, не разбирая дороги. Побежала прямо к нему, а он на  ходу  сшиб  ее
кулаком, перешагнул и пошел дальше, среди  ртов,  разинутых  для  крика,
среди пятящихся людей, прямо к кафедре - и вцепился в священника.
   "А его никто не задевал, даже тут, - рассказывал гонец. -  Все  очень
быстро получилось, никто не знал, кто он такой, и откуда, и чего ему на-
до. Женщины кричат, визжат, а он как схватит брата Биденбери за глотку и
- с кафедры его тащить. Мы видим, брат Биденбери говорит с ним,  успоко-
ить его хочет, а он брата Биденбери трясет и бьет по щекам. Женщины виз-
жат, кричат, и даже не слыхать,  чего  ему  брат  Биденбери  говорит,  -
только сам он его не трогал, не ударил, ничего, - тут  к  нему  старики,
дьяконы подошли, хотели поговорить, и он брата Биденбери выпустил,  раз-
вернулся и старого Папу Томпсона, восьмой десяток ему,  сшиб  прямо  под
покаянную скамью, а потом нагнулся, как схватит стул, как  замахнется  -
они и отступили. В церкви кричат, визжат, к дверям бегут. А он повернул-
ся, влез на кафедру, - брат Биденбери пока что с другого края слез, -  и
встал: сам грязный с головы до ног, лицо черным волосом заросло, и  руки
поднял, как проповедник. И как начал оттуда Бога  ругать,  прямо  криком
ругается, громче, чем женщины визжат, - а люди Роза Томпсона держат, Па-
пы Томпсона дочки сына, в нем росту шесть футов, и бритва в руке  откры-
тая, а он кричит: "Убью. Пустите, братцы. Он дедушку ударил. Убью.  Пус-
тите. Прошу, пустите", - а люди на улицу лезут, по проходу бегут,  топо-
чут, в дверь прут, а он на кафедре ругает Бога, а люди Роза Томпсона от-
таскивают, а Роз все просит, пустите! Но Роза мы все-таки из церкви  вы-
тащили и спрятались в кустах, а он все кричит и ругается на кафедре. По-
том он замолчал, и мы видим - подошел к двери,  стоит.  Тут  Роза  опять
пришлось держать. Он, видно, услышал галдеж, когда Роза не пускали,  по-
тому что засмеялся. Стоит там в дверях, свет загораживает и  смеется  во
всю глотку, а потом обратно начал ругаться, и видим,  схватил  ножку  от
скамейки и замахнулся. И слышим, хрясь одна лампа, в церкви потемнело, а
потом слышим, другая хрясь, и совсем темно, и самого его  не  видать.  А
там, где Роза держали, опять загалдели, кричат шепотом: "Вырвался", -  и
слышим, Роз обратно к церкви побежал - тут дьякон Вайнс мне  и  говорит;
"Убьет его Роз. Сигай на мула и ехай за шерифом. Расскажи все,  как  ви-
дал". А его никто не задевал, начальник, - сказал  негр.  -  Как  его  и
звать-то не знаем. Не видели его отродясь. А Роза держать старались.  Да
ведь Роз - большой, а он его дедушку - кулаком, а у Роза бритва  в  руке
открытая, и он не очень смотрел, кто еще ему под руку  попадется,  когда
обратно в церковь рвался, к белому. А держать Роза мы старались,  ей-бо-
гу".
   Вот что он рассказал шерифу - ибо рассказал то, что знал. Он  ускакал
сразу: он не знал, что, пока он рассказывает об этом, негр Роз  лежит  в
хижине по соседству с церковью без сознания, ибо,  когда  он  кинулся  в
темную уже церковь, Кристмас из-за двери проломил ему ножкой скамьи  че-
реп. Он ударил только раз, сильно, с яростью, целясь  по  звуку  бегущих
ног и по широкой тени, ринувшейся в дверь, и сразу услышал, как она рух-
нула на опрокинутые скамейки и затихла. И сразу же выпрыгнул  из  церкви
на землю и замер в свободной стойке, все еще держа ножку скамьи, спокой-
ный, даже не запыхавшийся. Ему было прохладно, он не потел; темнота вея-
ла на него прохладой. Церковный двор - белесый серп утоптанной  земли  -
был окружен кустарниками и деревьями. Он знал, что кустарник кишит  нег-
рами: он ощущал их взгляды. "Смотрят и смотрят, - думал он. - И не знают
даже, что не видят меня". Он дышал глубоко; он обнаружил, что прикидыва-
ет ножку на вес, как бы примеряясь по руке ли, словно никогда ее не дер-
жал. "Завтра сделаем на ней зарубку",  -  подумал  он.  Потом  аккуратно
прислонил ножку к стене и вынул из кармана рубашки  сигарету  и  спички.
Чиркнув спичкой, он замер и стоял, чуть повернув голову, пока разгорался
крохотный желтый огонек. Услышал стук копыт. Услышал,  как  он  начался,
затем участился и постепенно затих. "На муле, - сказал он негромко. -  В
город, с хорошими новостями". Он закурил, бросил спичку и стоял,  вдыхая
дым, чувствуя прикованные к крохотному живому  угольку  взгляды  негров.
Хотя он простоял там, пока не докурил сигарету, он был  начеку.  Присло-
нившись спиной к стене, он держал в правой руке ножку скамьи. Он докурил
сигарету до самого конца и щелчком отбросил ее подальше  к  кустам,  где
чуял притаившихся негров. "Держите бычка, ребята", -  вдруг  раздался  в
тишине его громкий голос. Притаившись в кустах, они видели, как  сигаре-
та, мигая, упала на землю и продолжала там тлеть. Но как он ушел и  куда
направился, они не видели.
   На другое утро, в восемь часов, приехал  шериф  со  своим  отрядом  и
ищейками. Один трофей они захватили сразу, хотя собаки не имели к  этому
отношения. Церковь была пуста; все негры точно сквозь землю провалились.
Люди вошли в церковь и молча оглядели картину разгрома. Потом вышли. Со-
баки сразу напали на чей-то след, но прежде чем отправиться дальше,  по-
мощник заметил в трещине стены клочок бумаги. Попал он сюда,  по-видимо-
му, не случайно и, когда его развернули, оказался  разорванной  оберткой
от сигарет, на внутренней, белой стороне которой было  что-то  написано.
Написано коряво-то ли неумелой рукой, то ли в темноте - и немного.  Одна
непечатная фраза, адресованная шерифу, без подписи. "Что я вам  говорил?
- сказал один из спутников шерифа. Он был небрит и грязен, как и беглец,
которого они до сих пор не видели, лицо - напряженное и ошалелое от воз-
мущения и неудач, голос - хриплый, словно в  последнее  время  он  долго
кричал или говорил без умолку. "Я вам все время говорил! Говорил ведь!"
   - Что говорил? - произнес шериф холодным, спокойным тоном, обратив на
него холодный, спокойный взгляд и не выпуская из руки записку.  -  Когда
говорил? - Тот смотрел  на  шерифа  возмущенно,  с  отчаянием,  в  таком
расстройстве, когда уже нет человеческих сил терпеть; глядя на него, по-
мощник подумал: "Ведь просто умрет, если не получит премию". Рот у  того
беззвучно открылся и на озлобленном лице выразилась озадаченность, изум-
ление, будто он не мог поверить своим ушам. - И я тебе говорил,  -  про-
должал шериф скучным, тихим голосом, - если тебе не нравится, как я веду
дело, можешь подождать в городе. Тебе там есть, где подождать. И  охоло-
нуть, а то ты больно разгорячился на солнце. Говорил я тебе или нет,  а?
Отвечай.
   Тог закрыл рот. Отвел глаза, как будто с невероятным усилием; и с не-
вероятным усилием выдавил из пересохшего горла: "Да".
   Шериф грузно повернулся и скомкал бумажку.
   - Постарайся, чтобы это больше не вылетело у тебя из головы, - сказал
он. - Если только есть, откуда вылететь. - Их окружали спокойные, внима-
тельные лица, освещенные утренним солнцем. - А мне в этом,  если  хотите
знать, сам Господь Бог велит сомневаться. - Кто-то гоготнул. - Ладно шу-
меть, - сказал шериф. - Пошли. Пускай собачек, Бьюф.
   Пошли с собаками - по-прежнему на поводках.  Они  сразу  взяли  след.
След был хороший, легко различимый из-за росы. Беглец, по-видимому, и не
пытался его скрыть. Они разглядели даже отпечатки его  колен  и  ладоней
там, где он опустился, чтобы попить из родника.
   - Сколько видел убийц, - сказал помощник, - хоть бы у одного было по-
нятие о людях, которые за ним погонятся. А что собак можем  взять,  ему,
болвану и в голову не приходит.
   - Мы каждый день напускаем на него собак, начиная с субботы, - сказал
шериф. - И до сих пор не поймали.
   - То были остывшие следы. До нынешнего дня у  нас  не  было  хорошего
свежего следа. Но сегодня он дал маху. Сегодня будет наш. Может, еще  до
обеда.
   - Поживем-увидим, - сказал шериф.
   - Увидите, - сказал помощник. - След  прямой,  как  железная  дорога.
Становись да иди по нему. Вон, глядите, даже подошвы видны. Этот  болван
не догадался даже сойти на дорогу, в пыль, где много других следов и со-
баки бы его не учуяли. Часам к десяти собаки доберутся  до  конца  этого
следа.
   Вскоре след резко повернул под прямым углом. Он вывел их  на  дорогу,
собаки, пригнув головы, провели их немного по дороге и свернули на  обо-
чину, откуда шла тропинка к хлопковому сараю в поле неподалеку. Они заб-
рехали громкими мягкими раскатистыми голосами, начали  тянуть,  кружить,
рваться, скуля от нетерпения.
   - Ну, болван! - сказал помощник. - Сел отдохнуть: вон его  следы-каб-
луки эти рубчатые. Он не больше чем в миле от  нас!  Вперед,  ребята!  -
Двинулись дальше: собаки, натянув ремни и гавкая, люди - за ними рысцой.
Шериф обернулся к небритому.
   - Ну, имеешь возможность отличиться - беги вперед, хватай его, и  ты-
сяча - твоя, - сказал он. - Чего же ты?
   Тот не ответил; всем сейчас было не до разговоров, запыхались -  осо-
бенно после того, как, пробежав с милю за собаками, которые  по-прежнему
тянули и гавкали, они свернули с дороги и по тропе,  змейкой  взбегавшей
на холм, вышли на кукурузное поле. Здесь собаки умолкли, но прыти у  них
не убавилось, а даже наоборот; люди уже бежали по-настоящему.  За  высо-
кой, в человеческий рост, кукурузой стояла негритянская хибарка.
   - Он здесь, - сказал шериф, вытаскивая пистолет. - Осторожней,  ребя-
та. Он тоже будет с пистолетом.
   Маневр был проделан хитро и искусно: вытащив пистолеты, скрытно окру-
жили дом, шериф, сопровождаемый помощником, метнулся к хибарке  и,  нес-
мотря на тучность, ловко прилип к стене в мертвом пространстве между ок-
нами. Распластавшись по стене, он обежал угол, пинком распахнул дверь  и
впрыгнул с пистолетом наготове в хибарку. Там находился  негритенок.  Он
был в чем мать родила и что-то жевал, сидя в холодной золе очага.
   По-видимому, он был один, хотя через секунду из внутренней двери поя-
вилась женщина - и, разинув рот, выронила чугунную  сковородку.  На  ней
были мужские туфли, в которых один из отряда опознал туфли беглеца.  Она
рассказала им про белого человека - о том, как на рассвете у  дороги  он
выменял у нее свои туфли на мужнины чеботы, которые были на  ней.  Шериф
слушал.
   - Это было прямо возле хлопкового сарая, так? - спросил он. Она  ска-
зала "Да". Он вернулся к своему отряду, к рвущимся с ремней собакам.  Он
глядел на собак, люди сперва задавали ему вопросы, а потом  замолчали  и
только наблюдали за ним. Наблюдали, как он засунул пистолет в карман,  а
затем повернулся и пнул собак, каждую по разу, крепко. - Отправьте  этих
чертовых подхалимов в город, - сказал он.
   Однако шериф был исправным служакой. Он знал не хуже своих людей, что
вернется к хлопковому сараю, где, по его представлениям, все  это  время
прятался Кристмас - хотя знал уже, что, когда они туда придут, Кристмаса
не будет. Чтобы оттащить собак от хибарки, пришлось повозиться, и стояло
уже яркое десятичасовое пекло, когда они  осторожно,  искусно,  бесшумно
окружили хлопковый сарай и внезапно, по всем правилам, но без особой на-
дежды, нагрянули туда с пистолетами - и захватили врасплох удивленную  и
перепуганную полевую крысу. Тем не менее шериф еще располагал собаками -
они вообще не желали приближаться к сараю; не желали уйти с дороги, упи-
рались и вылезали из ошейников, магнетически оборотив головы к  хибарке,
откуда их только что уволокли. Двум мужчинам пришлось потрудиться на со-
весть, чтобы доставить их к сараю, но стоило чуть-чуть отпустить  ремни,
как они вскочили, будто по команде, и дернули вокруг сарая прямо по  от-
печаткам подошв беглеца в высоком и еще не просохшем от росы  бурьяне  с
теневой стороны - дернули обратно  к  дороге,  вскидываясь,  налегая  на
ошейники, и проволокли двух мужчин метров пятьдесят, прежде чем им  уда-
лось, накинув ремни на деревца, застопорить собак. На этот раз шериф  их
даже не пнул.
   Наконец гвалт и крики, шум и ярость погони замирают, остаются за слу-
хом. Шериф не угадал; когда люди с собаками проходили мимо сарая, Крист-
маса там не было. Он задержался там только для того,  чтобы  зашнуровать
чеботы: черные башмаки, черные башмаки, пропахшие негром.  Кажется,  они
вырублены из железной руды тупым топором. Глядя на свою грубую, жесткую,
корявую обувь, он произнес сквозь зубы: "Ха!" Он словно увидел, как  бе-
лые наконец загоняют его в черную бездну, которая ждала и пыталась прог-
лотить его уже тридцать лет, - и теперь наконец он действительно вступил
в нее, неся на щиколотках черную и неистребимую мерку своего погружения.
   Светает, занимается утро: сера и пустынна обмирает окрестность,  про-
никнутая мирным и робким пробуждением птиц. Воздух при вдохе - как  клю-
чевая вода. Он дышит глубоко и медленно, чувствуя, как с каждым  вздохом
сам тает в серой мгле, растворяется в тихом безлюдье, которому  неведомы
ни ярость, ни отчаяние. "Это все, чего я хотел, - думает он со спокойным
и глубоким удивлением. - Только этого - тридцать лет. Кажется, не так уж
много прошено - на тридцать лет".
   Со среды он спал мало, и вот наступила и прошла еще одна среда, но он
этого не знает. Теперь, когда он думает  о  времени,  ему  кажется,  что
тридцать лет он жил за ровным частоколом именованных и нумерованных дней
и что, заснув однажды ночью, проснулся на воле.
   После побега в пятницу ночью, он сначала  пытался  по  старой  памяти
вести счет дням. Однажды, заночевав в стогу и лежа без  сна,  он  видел,
как просыпается хутор. Перед рассветом он увидел, как в  кухне  зажглась
желтым лампа, а потом в серой еще тьме услышал редкий, гулкий стук топо-
ра и шаги - мужские шаги среди звуков пробуждающегося скота в  хлеву  по
соседству. Затем почуял дым и запах пищи, жгучий, жестокий запах, и  на-
чал повторять про себя С тех пор не ел С тех пор не ел - тихо лежа в се-
не, дожидаясь, чтобы мужчины поели и ушли  в  поле,  пытаясь  вспомнить,
сколько дней прошло с того ужина в пятницу, в джефферсонском  ресторане,
покуда название дня недели не стало важнее, чем  пища.  Так  что,  когда
мужчины наконец ушли и он спустился, вылез на свет бледно-желтого  лежа-
чего солнца и подошел к кухонной двери, он даже не  спросил  поесть.  Он
собирался. Чувствовал, как выстраиваются в уме грубые слова, протискива-
ются к языку. А потом к двери подошла тощая, продубленная женщина,  пог-
лядела на него, и он по ее испуганному, ошарашенному взгляду понял,  что
она его узнала, и думая Она меня знает. И досюда дошло услышал свой  ти-
хий голос: "Скажите, какой сегодня день? Я просто  хотел  узнать,  какой
сегодня день".
   "Какой день?" Лицо у нее было такое же тощее, как у него, тело  такое
же тощее, такое же неутомимое и такое же измочаленное. Она сказала: "По-
шел отсюда! Вторник! Пошел отсюда! Мужа позову!"
   Он тихо сказал: "Спасибо", - как раз когда хлопнула дверь.  Потом  он
бежал. Он не помнил, как побежал. Одно время он думал, будто бежит к ка-
кой-то цели, которая вдруг вспомнилась в самом беге,  так  что  уму  нет
нужды трудиться и вспоминать, зачем он бежит, - ибо бежать было  нетруд-
но. Даже совсем легко. Он сделался совсем  легким,  невесомым.  Даже  на
полном ходу ему казалось, что ноги шарят по  нетвердой  земле  медленно,
легко и нарочно наобум - пока он не упал. Он не споткнулся. Просто пова-
лился - все еще думая, что он на но" гах, что еще бежит. Но он  лежал  -
ничком в мелкой канавке на краю пашни.  Потом  вдруг  сказал:  "Надо  бы
встать". Когда он сел, оказалось, что солнце, на полпути к полудню, све-
тит на него с противоположной стороны. Сперва он подумал, что просто по-
вернулся кругом. Потом понял, что уже вечер. Что, когда он упал на бегу,
было утро, а сейчас, хотя ему показалось, что он сел сразу, - уже вечер.
"Заснул, - подумал он. - Больше шести часов проспал. Наверно,  у