ти - да так, что если бы это наконец случилось, он бы услы-
шал: это был бы звук, вроде крика. Перед ее смертью он уже чувствовал их
сквозь все стены. Они были домом: он жил в них, в этом темном  всеобъем-
лющем стойком отсвете угасающей жизни. Оба, и он и она, жили в них,  как
два слабых зверька в норе, в пещерке, где  время  от  времени  появлялся
отец - человек для них чужой, посторонний,  почти  опасный:  так  быстро
здоровье телесное изменяет и преобразует дух. Он был не просто чужой: он
был враг. От него пахло по-другому. Он говорил другим голосом,  чуть  ли
не другими словами, словно обитал в другом окружении, другом мире;  при-
севший возле кровати ребенок чувствовал, как пышет здоровьем и безотчет-
ным презрением мужчина, который был так же бессилен и подавлен, как они.
   Третьим призраком была негритянка, рабыня, уехавшая на дрожках  в  то
утро, когда молодые пришли домой. Она уехала рабыней; рабыней  и  верну-
лась в шестьдесят шестом году, только пешком  -  громадная  женщина,  на
чьем лице запечатлелись одновременно гневливость  и  спокойствие:  маска
черной трагедии между эпизодами. После смерти хозяина и до тех пор, пока
она не уверилась наконец, что не увидит больше ни его, ни мужа -  "мало-
го", который пошел с хозяином на войну и тоже не вернулся, - она отказы-
валась покинуть загородный дом хозяина, оставленный на ее попечение. Сын
явился туда после, смерти отца, чтобы закрыть дом  и  забрать  отцовское
имущество, и предложил ее обеспечить. Она отказалась. Выехать тоже отка-
залась. Она развела небольшой огород и жила одна, ждала возвращения  му-
жа, отказываясь верить слухам о его смерти. Это был только  слух,  неяс-
ный: будто бы после того, как хозяин погиб в налете ван-дорновской  кон-
ницы на склады Гранта в Джефферсоне, негр был безутешен.  Однажды  ночью
он исчез с бивака. Вскоре пошла молва о полоумном негре, который попада-
ется коифедератским пикетам на самой линии фронта  и  каждый  раз  несет
околесицу насчет пропавшего хозяина - якобы северяне держат его в плену,
чтобы получить выкуп. Он ни на секунду не соглашался поверить, что хозя-
ина убили. "Нет, сэр, - говорил он. - Массу Гейла не могли. Ни  за  что.
Они бы побоялись убить Хайтауэра. Побоялись бы. Они его где-то спрятали,
хотят вытянуть из него, где мы с ним спрятали хозяйкин кофейник и  золо-
той поднос. Вот чего им надо". Каждый раз ему удавалось сбежать. Но  од-
нажды с федеральных позиций дошел рассказ о том, как негр напал на  офи-
цера северян с лопатой, и офицер, защищая свою жизнь, вынужден  был  его
застрелить.
   Негритянка долго в это не верила. "С такого дурака станется, -  гово-
рила она. - Да ведь дурак-то такой, что янки от своего не отличит - кого
лопатой двинуть". Она твердила это больше года.  Но  в  один  прекрасный
день она появилась в доме сына - в том доме, который покинула десять лет
назад и ни разу не навещала; свое имущество она несла в платке. Она вош-
ла в дом и сказала:
   - Вот я. Хватит у вас дров, ужин приготовить?
   - Вы теперь вольный человек, - сказал ей сын.
   - Вольный? - повторила негритянка. Она  говорила  со  спокойным,  пе-
чальным презрением. - Вольный? Что в этой воле толку - что  массу  Гейла
через нее убили, а Помп через нее таким дураком сделался, каким его  сам
Господь не мог сделать? Воля? Вы мне про волю не говорите.
   То был третий призрак. С этим призраком ребенок ("и сам тогда  -  ни-
чуть не лучше призрака", - думает сейчас этот ребенок перед гаснущим ок-
ном) разговаривал о духе. Говорили без устали: ребенок  -  увлеченно,  с
полувосторгом-полуужасом, а старуха - с задумчивой и яростной скорбью  и
гордостью. Но ребенку это казалось просто тихим содроганием восторга. Он
не видел ничего ужасного в том, что дед его, как ему  говорили,  "убивал
людей сотнями", или в том, что негр Помп погиб, пытаясь убить  человека.
Ничего жуткого - потому что они были только духами, никогда не виданными
во плоти, героическими, простыми и пылкими; отец же, которого он знал  и
боялся, - призраком, который никогда не умрет. "Поэтому, - думает он,  -
неудивительно, что я перепрыгнул через поколение. Неудивительно,  что  у
меня не было отца и что я уже умер однажды ночью, за двадцать лет до то-
го, как появился на свет. И что единственное для меня  спасение  -  вер-
нуться умирать туда, где моя жизнь прекратилась раньше, чем началась".
   Поступив в семинарию, он часто думал о том,  как  расскажет  это  им,
старшим, возвышенным к освященным людям, решавшим судьбы церкви, которой
он добровольно себя отдал. Как он пойдет к ним и скажет: "Слушайте. Гос-
подь должен призвать меня в Джефферсон, потому  что  там  кончилась  моя
жизнь, была остановлена пулей, в седле, на скаку, ночью на  джефферсонс-
кой улице, за двадцать лет до того, как зачалась". Первое время  он  ду-
мал, что сможет это сказать. Верил, что они поймут.  Ведь  он  пришел  к
ним, избрал церковную стезю - ради этой цели. Но этим вера его не исчер-
пывалась. Он верил и в церковь, во все, что от нее ветвилось и  ею  про-
буждалось. Верил со спокойной радостью, что если есть на свете  убежище,
то это церковь; что если правда может жить нагой, без стыда и боязни, то
- в семинарии. Когда он верил, что обрел призвание,  его  будущая  жизнь
представлялась ему незыблемой, во всех отношениях совершенной и невозму-
тимой, подобно чистой классической вазе, такая жизнь, где дух может  ро-
диться сызнова, укрытый от житейских бурь, и так же умереть -  в  покое,
под далекий шум бессильного ветра, расставшись лишь с горстью истлевшего
праха. Вот что значило слово "семинария": тихие и  надежные  стены,  где
стесненный покровами озабоченный дух вновь обучится безмятежности, чтобы
без ужаса и тревоги созерцать свою наготу.
   "Но в мире много есть того, что нашей правде и не снилось", - мыслен-
но перефразирует он, не насмешливо, не шутливо, однако и не без  насмеш-
ки, не без шутливости, - спокойно. В сгущающемся сумраке его забинтован-
ная голов - а как будто растет, становясь все призрачней. "Не  снилось",
- повторяет он про себя и думает: для того,  наверно,  и  дана  человеку
изобретательность, чтобы в переломные минуты он мог измыслить  образы  и
звуки, которые оградят его от правды. В одной ошибке ему, по крайней ме-
ре, не пришлось раскаиваться - он не открылся старшим. Не проучившись  и
года, он понял, какая это будет глупость. Больше того, хуже того:  поняв
это, он не потерял, а, наоборот, приобрел что-то, от  чегото  спасся.  И
это приобретение окрасило сам лик и характер любви.
   Она была дочерью одного из священников,  преподавателей  колледжа.  И
тоже - единственным ребенком, как он. Он сразу поверил, что она красави-
ца, потому что слышал о ней еще до того, как ее увидел, а  увидев  -  не
разглядел за тем лицом, которое создал в своем воображении. Он не верил,
чтобы она, прожив здесь всю жизнь, могла не быть прекрасной. Он  разгля-
дел ее лицо только через три года. К тому времени уже два года существо-
вало дупло, где они оставляли друг другу записки. Если он и  задумывался
об этом, то думал, что идея возникла у них одновременно -  неважно,  кто
первым на нее наткнулся, ее высказал. Но на самом деле идея  шла  не  от
нее и не от него, а от книги. Лица же ее он не видел вовсе. Не видел ма-
ленького овала, слишком резко сужавшегося к подбородку и омраченного не-
довольством (она была на год, два или три старше его,  но  он  этого  не
знал и не узнал никогда). Не видел, что три года ее глаза  наблюдают  за
ним, лихорадочно что-то рассчитывая, как глаза почти отчаявшегося  игро-
ка.
   И вот однажды ночью он увидел ее, взглянул на нее. Неожиданно и грубо
она заговорила о женитьбе. Без всяких предисловий, ни с того ни с  сего.
Они никогда не касались этой темы. Женитьба ему и в голову не  приходила
- даже само слово. Он допускал брак, потому что большинство преподавате-
лей были женаты. Но для него это было не освященной и  живой  физической
близостью мужчины и женщины, а мертвым отношением, перенесенным на живых
и существующим вместе с ними: как две тени, скованные тенью цепи.  Он  к
этому привык: он рядом с духом вырос. И вот однажды вечером она  загово-
рила - неожиданно, грубо. Когда он понял наконец, что она  подразумевает
под избавлением от своей нынешней жизни, он не удивился. Он был  слишком
простодушен.
   - Избавиться? - сказал он. - От чего избавиться?
   - От этого! - сказала она. Впервые он увидел ее лицо, как живое лицо,
как маску, за которой таились жажда и ненависть:  искаженное,  незрячее,
ошалелое от страсти. Не глупое: просто незрячее, отчаянное. - От  всего!
Всего! Всего!
   Он не удивился. Он сразу поверил, что она права, а сам он не  понимал
этого по наивности. Он сразу поверил, что его представления о  семинарии
с самого начала были ложными. Не совсем ложными, но ошибочными, неточны-
ми. Возможно, он и сам уже в них сомневался, только до сих пор этого  не
сознавал. Возможно, поэтому он и не сказал старшим, почему  должен  пое-
хать в Джефферсон. Ей он еще год назад сказал, почему хочет, должен туда
поехать, и что намерен объяснить это им; она смотрела на него лихорадоч-
ным взглядом, которого он еще не замечал.
   - По-твоему, - сказал он, - они меня не пустят? Не направят туда?  Не
сочтут это достаточным основанием?
   - Конечно, нет, - ответила она.
   - Но почему? Ведь это правда. Пусть глупая. Но правда. А для чего  же
церковь, как не для помощи тем, кто глуп, но хочет правды? Почему бы  им
меня не пустить?
   - Будь я на их месте, я бы сама тебя не пустила, если  бы  ты  привел
такой довод.
   - Да, - сказал он. - Понимаю. - Но, по существу, он не понимал,  хотя
верил, что она права, а он мог ошибаться. Поэтому через год,  когда  она
вдруг заговорила с ним о женитьбе и избавлении в одних и тех же  словах,
он не удивился, не был уязвлен. Он лишь подумал спокойно: "Так вот  она,
любовь. Понимаю. Я и на этот счет ошибался", - думая, как думал прежде и
будет думать опять, как случается думать каждому человеку: до чего  лож-
ной оказывается самая глубокая книга, если ее приложить к жизни.
   Он полностью переменился. Они решили пожениться. Теперь  он  понимал,
что с самого начала видел в ее глазах этот лихорадочный  расчет.  "Пожа-
луй, они правы, помещая любовь в книги, - спокойно думал он. -  Пожалуй,
только там ей и место".
   В глазах ее еще было лихорадочное выражение, но теперь,  когда  планы
определились и день был назначен, оно смягчилось, возобладал расчет. Те-
перь речь шла о том, как получить вызов в Джефферсон. "Надо  взяться  за
дело немедленно", - сказала она. Он ответил ей, что взялся за дело в че-
тырехлетнем возрасте; возможно, это была просто шутка, легкомыслие.  Она
отмела ее со страстным нетерпением, которому юмор чужд, пропустила  мимо
ушей и заговорила, словно сама с собой, о людях, которых надо будет  по-
видать, улестить или припугнуть, разворачивая перед ним  целую  кампанию
интриг и унижений. Он слушал. Даже слабая улыбка - легкомысленная,  нас-
мешливая, а может быть, обескураженная - не сошла с его лица. Он  встав-
лял в ее рассуждения:
   - Да. Да. Ясно. Понимаю, - как будто говорил: Да. Понимаю. Теперь по-
нимаю. Так это и делают, так и добиваются. Таковы правила. Теперь я  по-
нимаю.
   Когда демагогия, унижения, мелкая ложь разбежались по  церковной  ие-
рархии кругами новой мелкой лжи, а затем и угроз в форме запросов и  со-
ветов, и вызов в Джефферсон был получен, он поначалу забыл, каким  путем
его добился. Не вспоминал, покуда не обосновался в Джефферсоне, - и  уж,
во всяком случае, на последнем этапе путешествия, когда поезд мчал его к
цели жизни, по местам, схожим с теми, где он родился. Но  выглядели  они
совсем по-другому - хотя он знал, что разница - не по ту, а по эту  сто-
рону вагонного окна, к которому он почти прильнул лицом, как ребенок; да
и у жены, сидевшей позади, было написано на лице, кроме обычной жажды  и
отчаяния, еще и что-то вроде интереса. Они были женаты меньше  полугода.
Поженились сразу после того, как он окончил семинарию. С тех пор  он  ни
разу не видел на ее лице ничем не прикрытого отчаяния. Но ни разу не ви-
дел и страсти. И опять он думал, спокойно, без особого удивления и,  по-
жалуй, даже без обиды: Понимаю. Вот он каков. Брак. Да. Теперь  я  пони-
маю.
   Поезд мчался. Подавшись к окну, он глядел на убегавший назад ландшафт
и говорил оживленно, по-детски счастливым голосом:
   - Я давно бы мог поехать в Джефферсон, когда угодно. Но не поехал.  Я
мог поехать когда угодно. Ты знаешь, есть разница между  случайностью  в
мирной жизни и на войне. Случайность на войне? Ах, это была просто отча-
янность. Горстка солдат (он не был офицером; это, кажется, единственное,
в чем сходились папа и старуха Цинтия: что дед не носил сабли, не разма-
хивал саблей, когда скакал впереди) с жестоким мальчишеским легкомыслием
затеяла такую лихую проделку, какой даже от них не ожидали войска, драв-
шиеся с ними четыре года. Проехать сотню миль по местам,  где  в  каждой
роще и деревеньке стоят биваком северяне, и ворваться в гарнизонный  го-
род... я знаю саму улицу, по которой они въехали и  выехали  обратно.  Я
никогда ее не видел, но точно знаю, как она  будет  выглядеть.  Я  точно
знаю, как будет выглядеть на этой улице дом, который мы купим и в  кото-
ром будем жить. Не сразу, конечно. Сначала нам придется  пожить  в  при-
ходском доме. Но скоро - как только удастся... Выглянем в окно и  увидим
эту улицу и, может быть, даже следы подков или самих людей  очертания  в
воздухе, - ведь воздух остался прежний, даже если исчезла  та  пыль,  та
грязь... Голодные, худые, с криками поджигают склады запасов,  тщательно
подготовленных для целой кампании, и уносятся. Никакого грабежа: не  бе-
рут даже обуви и табаку. Я тебе говорю, эти люди не искали добычи и сла-
вы; это были просто мальчики, подхваченные колоссальной волной отчаянно-
го житья. Мальчишки. Вот ведь что. Вот что прекрасно. Слушай.  Попытайся
себе представить. В этом - образ вечной юности и чистой страсти, которая
создает героев. Которая выводит деяния героев на самую грань вероятного,
- и неудивительно поэтому, что их деяния должны вспыхивать время от вре-
мени, как пламя выстрелов в пороховом дыму, что сама их физическая  кон-
чина становится тысячеустой молвой, прежде чем  они  испустят  последний
вздох - дабы парадоксальная правда не опорочила самое себя. Вот что  мне
рассказывала Цинтия. И я верю. Я знаю. Это  слишком  прекрасно,  слишком
просто, чтобы это мог выдумать белый. Это мог бы выдумать негр.  И  если
Цинтия выдумала, я все равно верю. Потому что даже факт не устоит  перед
этим. Не знаю, заблудился эскадрон деда или нет. Думаю, что нет.  Думаю,
они сделали это нарочно, как мальчишки, которые подожгли сарай  врага  и
бегут, не прихватив даже щепки с крыши, засова с двери, и вдруг останав-
ливаются, чтобы украсть несколько яблок у соседа, друга. Не забудь,  они
были голодные. Они три года голодали. Может быть, они к этому  притерпе-
лись. Во всяком случае, они только что  предали  огню  тонны  провианта,
амуниции, табаку и спиртного, не взяв ничего, хотя приказа не грабить не
было, и повернули восвояси; а фоном, задником - смятение и  пламя,  само
небо, наверно, было охвачено огнем. Это прямо  видишь,  слышишь:  гвалт,
выстрелы, крики торжества и ужаса, топот копыт, деревья дыбятся в  крас-
ном зареве, словно тоже застыв от ужаса, острые фронтоны  домов;  -  как
зазубренный край рвущейся земли. А потом - место тесное: ощущаешь,  слы-
шишь во тьме, как осаживают разгоряченных лошадей, лязг оружия,  громкий
шепот, тяжелое дыхание, голоса еще звенят торжеством; позади  проносятся
вскачь войска, горны трубят им сбор. Надо ощутить, услышать  это,  тогда
увидишь. Увидишь до того, как треснет выстрел, короткую красную вспышку,
и в ней - расширенные глаза, раздутые ноздри, закинутые морды потных ло-
шадей, отблески на металле, худые белые лица  живых  пугал,  позабывших,
когда они ели  досыта;  возможно,  некоторые  уже  спешились,  возможно,
кто-то уже влез в курятник. Все это ты видишь  до  того,  как  раздастся
выстрел охотничьего ружья: и опять чернота. Всего один выстрел. "И  ему,
конечно, надо было угодить под пулю, - говорила Цинтия. -  Кур  воровал.
Взрослый человек, сына оженил, пошел на войну северян убивать, а  самого
убили в курятнике, с пучком перьев в руке". Кур воровал. - Голос у  него
был высокий, по-детски восторженный. Жена уже схватила  его  за  локоть:
Тс-с-с-с! Тс-с-с-с! На тебя смотрят! Но он ее как будто не  слышал.  Его
глаза, худое нездоровое лицо, казалось, излучали какой-то  свет.  -  Вот
именно. Они не знали, кто стрелял. Так и не узнали. Они не пытались  вы-
яснить. Это могла быть женщина, и, вполне вероятно, - жена  конфедератс-
кого солдата. Мне хочется так думать. Это чудесно. Каждый  солдат  может
быть убит в пылу сражения - оружием, одобренным повелителями и законода-
телями войны. Или - женщиной, в спальне. Но - не из  охотничьего  ружья,
не из дробовика, в курятнике. Так стоит ли удивляться, что этот мир  на-
селен преимущественно мертвыми? Конечно, когда  Бог  глядит  на  их  по-
томство, Ему не претит делиться Своим с нами.
   - Тише! Тс-с-с! На нас смотрят!
   Поезд уже вкатывался в город; за окном проплывали убогие  предместья.
Он все еще глядел туда - худой, слегка неопрятный человек, чье лицо  еще
хранило непотускневший отблеск его призвания, назначения, - и, тихо ого-
раживая, окружая, остерегая нетерпеливое сердце, тихо  думал,  что  рай,
несомненно, должен быть схож видом и цветом с той деревушкой, пригорком,
домом, о которых верующий говорит: "Это мое родное". Поезд  остановился:
медленно по коридору, задерживаясь, чтобы еще и еще раз взглянуть в  ок-
но, и - вниз по ступенькам, навстречу степенным, важным,  рассудительным
лицам: шушуканье, обрывки фраз, голоса - любезные, но пока не  выносящие
суждения, еще не потеплевшие и (скажем прямо) готовые осуждать. "Я приз-
нал это, - размышляет он. - Должно быть, я пошел на это. Но ничего боль-
ше, наверно, не сделал, да простит меня Бог". Земля почти совсем потону-
ла во мгле. Ночь уже почти наступила.  Забинтованная  голова  его  перед
открытым окном лишена полноты, плотности; неподвижная, она словно  парит
над двумя бледными кляксами рук, покоящихся на подоконнике. Он высовыва-
ется наружу. Он уже ощущает, как соприкоснутся сейчас два мгновения: од-
но, в котором - итог его жизни, обновлявшейся всякий раз на грани  между
тьмой и сумерками, и то остановившееся  мгновение,  из  которого  должно
возникнуть скоро. Когда он был моложе, когда его сеть была  еще  слишком
тонка, чтобы он мог ждать, он, случалось, обманывал себя в эту секунду и
верил, что слышит их, хотя знал, что еще не пора.
   "Быть может, я больше ничего и не делал в  жизни,  больше  ничего  не
сделал", - думает он, думая о лицах: лицах стариков, конечно не доверяю-
щих его юности и ревнующих церковь, которую они отдавали в его руки поч-
ти так же, как отец выдает дочь; лицах, изборожденных  простою  совокуп-
ностью разочарований и сомнений, так часто представляющих собою  оборот-
ную сторону картины почтенных, но еще бодрых лет-сторону, между  прочим,
на которую модель картины, ее владелец вынужден смотреть,  не  может  не
смотреть. "Они свое сделали; они играли по правилам, - думает он. -  Это
я не справился, я преступил. Быть может, это -  величайший  общественный
грех; да, быть может - нравственный грех". Мысль катится тихо, спокойно,
плавно, выливаясь в спокойные образы, в которых нет ни назойливости,  ни
укора; нет в них и особого раскаяния. Он видит себя смутной тенью  среди
теней - парадоксальной, в ложном своем оптимизме и эгоизме  уверовавшей,
будто в той части Церкви, которая больше  всех  заблуждается,  истребляя
мечту, - среди слепых страстей, воздетых рук и громких голосов он  обре-
тет то, чего не нашел в неотмирном апофеозе Церкви на земле.  И  кажется
ему, что о