ски искрились:
   ПРЕП. ГЕИЛ ХАИТАУЭР, Д. Б.
   УРОКИ РИСОВАНИЯ
   ИЗГОТОВЛЕНИЕ
   РОЖДЕСТВЕНСКИХ И ПОЗДРАВИТЕЛЬНЫХ ОТКРЫТОК
   ПРОЯВЛЕНИЕ ФОТОГРАФИИ
   Но минуло уже много лет, и учеников у него не было, а  рождественских
открыток и фотопластинок было мало, краска и дробленое стекло  осыпались
с полинявших букв. Их еще можно было прочесть, хотя, как и сам Хайтауэр,
большинство горожан в этом не нуждалось. Лишь изредка  нянька-негритянка
со своими белыми  питомцами  останавливалась  перед  вывеской  и  читала
вслух, праздно и тупо, как водится у этой досужей малограмотной публики,
да приезжий, случайно попав на тихую, глухую, немощеную улочку, задержи-
вался, чтобы прочесть надпись, и, взглянув на  маленький,  бурый,  почти
закрытый зеленью дом, шел дальше; случалось, приезжий поминал вывеску  в
беседе с каким-нибудь знакомым из местных. "А-а, да, -  говорил  тот.  -
Хайтауэр. Он там один живет. Приехал сюда  священником  пресвитерианской
церкви, но жена ему подгадила. Повадилась тайком в Мемфис ездить,  разв-
лекалась там. Это было лет двадцать пять назад, когда они только приеха-
ли. Некоторые говорили, что он это знал. Якобы удовлетворить ее  не  мог
или не хотел, и знал, чем она занимается. И вот, в субботу ночью, в Мем-
фисе, ее убили - не то в публичном доме, не то еще где-то. В  газетах  -
шум. Пришлось ему уйти из церкви, а из Джефферсона уехать  он  почему-то
не захотел. Пробовали его заставить - для его же блага, ну и ради  горо-
да, ради церкви. Церкви-то, понимаешь, это совсем ни к  чему.  Приезжают
люди, слышат про такие дела, и вдобавок он из города выселяться  не  хо-
чет. А он - ни в какую. И живет там - когда-то это была центральная ули-
ца - с тех самых пор один. Теперь она хотя бы не главная. И то слава Бо-
гу. Правда, теперь уж он никому не мешает, и, думаю, почти все про  него
забыли. Сам по дому хозяйничает. Вряд ли кто зашел к нему в дом за двад-
цать пять лет. Не знаем, зачем он здесь остался. В сумерки или  вечером,
если идешь мимо, обязательно видишь: у окна сидит. Сидит, и все.  А  так
его и не видать совсем - разве, случится, когда в саду работает".
   Так что вывеска, которую он сколотил и написал, значит для  него  еще
меньше, чем для города; он уже  не  воспринимает  ее  как  вывеску,  как
весть. Он и не вспоминает о ней, пока в сумерки не займет свое  место  у
окна в кабинете. А тогда это - просто  привычный  продолговатый  предмет
невысоко над уличной стороной лужайки; ничего не значащий; может быть  -
такое же порождение трагической неизбывной земли, как кустарник и низкие
раскидистые клены, выросшие без его помощи или противодействия. Он уже и
не смотрит на нее - так же, как не замечает, в сущности, деревьев, из-за
которых наблюдает за улицей, дожидаясь ночи, мгновения, когда она насту-
пит. В доме, в кабинете за его спиной - тьма, и он ждет  секунды,  когда
последний свет погасает в небе, и опускается ночь, и только слабым  све-
том упорно дышит напоенная днем былинка и лист, задерживая на земле  ти-
хий свет, хотя ночь уже наступила. Теперь скоро, думает он, скоро. И да-
же про себя не говорит: "Еще осталось что-то от  гордости  и  чести,  от
жизни".
   Семь лет назад, когда Байрон Банч приехал в Джефферсон и впервые уви-
дел маленькую вывеску: Гейл Хайтауэр, Д. Б.  Уроки  рисования.  Рождест-
венские открытки. Проявление фотографий, он подумал: "Д. Б. Что такое Д.
Б. ", и спросил об этом, и ему сказали. Дрянной Безбожник. Гейл  Хайтау-
эр, Дрянной Безбожник, по крайней мере - для Джефферсона, - сказали ему.
И как Хайтауэр приехал в Джефферсон прямо из семинарии,  отказавшись  от
других приходов; как он пустил в ход все связи, чтобы  его  направили  в
Джефферсон. И как он прибыл с молодой женой и вышел из вагона уже в воз-
бужденном состоянии, объясняя, рассказывая старикам  и  старухам-столпам
церкви, что он выбрал Джефферсон с самого начала, когда еще только решил
стать священником; рассказывая с каким-то ликованием о  том,  как  писал
письма, как надоедал людям, как использовал все связи, чтобы его послали
сюда. Местным слышалось в этом ликование барышника после выгодной  сдел-
ки. То же, наверное, слышалось и старейшинам. Потому что они внимали ему
холодно, изумленно, с недоверием, - казалось, город как место жительства
был нужен ему, а не церковь, не составляющие церковь люди, перед которы-
ми ему предстояло служить. Словно ему безразличны были люди, живые люди,
и хотят они его тут или нет. А к тому же он был еще молод, и старшие пы-
тались охладить его радость и возбуждение разговором о серьезных церков-
ных делах, об обязанностях их церкви и его собственных. Байрону  расска-
зывали, что и спустя полгода молодой священник все еще был  возбужден  и
все толковал о Гражданской войне, и убитом деде-кавалеристе, и о  горев-
ших в Джефферсоне складах генерала Гранта - покуда не получалась  полная
каша. Байрону рассказывали, что так же он говорил и с кафедры, так же на
кафедре заходился, превращая религию в непонятный  сон.  Не  кошмар,  но
чтото развертывающееся быстрее, чем слова в Писании, -  смерч  какой-то,
совсем оторвавшийся от земли. И старикам, старухам это  тоже  не  нрави-
лось.
   Будто даже на кафедре он не мог отделить религию от скачущей  конницы
и покойного деда, застреленного на скаку. И в личной жизни, у себя дома,
тоже, наверное, не мог отделить. Наверное, даже не пытался,  думал  Бай-
рон, размышляя о том, что мужчине свойственно вытворять такое  с  женщи-
ной, которая ему принадлежит, что поэтому-то женщинам и приходится  быть
сильными, и нельзя их винить за то, что они творят  с  мужчинами,  из-за
них и ради них, - ибо, видит Бог, до чего это мудреное дело -  быть  же-
ной. Ему рассказывали, что жена священника была маленькая, тихая с  виду
девушка, и городу сначала показалась бессловесной. Но в городе говорили,
что будь Хайтауэр самостоятельным человеком - человеком,  каким  следует
быть священнику, а не таким, который родился на тридцать лет позже  того
единственного дня, которым он словно бы и жил всю жизнь,  -  дня,  когда
его деда застрелили на скаку, - с ней бы тоже ничего не случилось. Но он
таким не был, и соседи часто слышали, как она плачет днем или поздно ве-
чером в приходском доме, и соседи понимали, что он не знает, как  помочь
беде, потому что не знает, в чем беда. И как, бывало, она даже не  явля-
лась в церковь, где служил ее собственный муж, - даже в воскресенье, - и
люди глядели на него и недоумевали - замечает ли он хотя бы, что ее  тут
нет, помнит ли хотя бы, что у него вообще есть жена, -  когда  стоит  на
кафедре, размахивая руками, и догма, которую он должен проповедать,  вся
перемешана со скачущей конницей, доблестью и поражением, - точно так же,
как на улице, когда он начинал толковать им про скачущую кавалерию,  она
мешалась с отпущением грехов и чином боевых серафимов, - и,  разумеется,
старики и старухи решили в конце концов, что эти  речи,  произносимые  в
доме Божием, в Божий день, граничат с самым настоящим святотатством.
   И Байрону рассказывали, что после года жизни в Джефферсоне лицо у же-
ны сделалось застывшим, и, когда прихожанки посещали  их  дом,  Хайтауэр
встречал их один, суетясь, без пиджака, в рубашке без  воротничка,  и  в
первую минуту казалось, что он вообще не соображает, зачем они пришли  и
чего от него хотят. Затем он приглашал их войти и, извинившись, исчезал.
Ни звука не слышалось в доме, покуда они сидели там в  своих  воскресных
платьях, разглядывая друг друга и комнату" прислушиваясь и не  слыша  ни
звука. А потом он возвращался одетый в воротничке, садился и  говорил  с
ними о церкви и о больных, и они  отвечали  ему  спокойно  и  оживленно,
по-прежнему прислушиваясь и, может  быть,  поглядывая  на  дверь,  может
быть, гадая, известно ли ему то, что они уже считали известным.
   Дамы перестали к нему ходить. Вскоре они перестали встречать его жену
на улице. А он вел себя так, будто ничего не  происходит.  А  потом  она
стала отлучаться на день или на два; люди видели, как она садится на ут-
ренний поезд, и лицо ее постепенно худело и заострялось, будто  она  ни-
когда не ела досыта, и делалось застывшим, будто она не видит  того,  на
что смотрит. А он все говорил, что она ездит навещать  родню  где-то  на
юге штата, пока в одну из ее отлучек джефферсонская женщина,  приехавшая
в Мемфис за покупками, не увидела ее, когда она торопливо входила в гос-
тиницу. Вышло так, что женщина вернулась домой и рассказала об этом  как
раз в субботу. А на другой день Хайтауэр стоял на кафедре и снова  меша-
лась религия со скачущей конницей; жена вернулась в понедельник и в сле-
дующее воскресенье опять пришла в церковь-впервые за шесть или семь  ме-
сяцев - и сидела отдельно сзади. После этого она стала ходить в  церковь
каждое воскресенье. Потом снова уехала - на этот раз среди недели  (дело
было в июле, в жару), и Хайтауэр сказал, что она опять поехала к родне в
деревню, там прохладнее, и старики со старухами присматривались к  нему,
не понимая, верит ли он тому, что говорит, а молодые сплетничали за  его
спиной.
   По они не могли понять, верит ли он сам тому, что говорит, переживает
ли из-за этого, если путает религию с дедом, застреленным  на  скаку,  -
словно дедово семя, из которого он произрос, тоже было в ту ночь на коне
и тоже было убито, и время для семени остановилось навсегда, и ничего  с
тех пор не произошло - даже он сам.
   Жена вернулась до воскресенья. Стояла жара; старики говорили, что та-
кой жары не припомнят. В воскресенье она пришла в церковь и села на зад-
ней скамье, отдельно. Посреди проповеди она вскочила и  начала  визжать,
кричать что-то в сторону кафедры, грозить кулаками кафедре, где  ее  муж
умолк и, подавшись вперед, замер с поднятыми руками. Сидевшие поблизости
пытались ее удержать, но она отбивалась - и  Байрону  рассказывали,  как
она стояла, уже в проходе, визжа и грозя кулаками кафедре,  где,  подав-
шись вперед, замер ее муж с поднятой рукой и искаженным лицом, застывшим
в тот миг, когда прерван был громокопытный аллегорический период.  Неиз-
вестно, кому она грозила - ему или Богу. Потом  он  спустился,  подошел,
она перестала биться, он повел ее на улицу, и все головы  поворачивались
вслед за ними, пока старший священник не приказал органисту  играть.  Во
второй половине дня старейшины собрались при закрытых дверях. О чем  там
шла речь - неизвестно, видели только, как  вернулся  Хайтауэр,  вошел  в
комнату собрания и тоже закрыл за собой дверь.
   Но что там происходило, люди не знали. Знали только, что церковь соб-
рала деньги, чтобы отправить жену в лечебницу, в санаторий, что Хайтауэр
отвез ее, вернулся и в воскресенье, как всегда, произнес проповедь. Жен-
щины, соседки - даже те, которые не заходили в дом священника  несколько
месяцев, - сочувствовали ему, носили еду и  рассказывали  друг  другу  и
мужьям, какой кавардак в его доме, и что священник,  кажется,  ест,  как
животное, - когда захочется и что попадется. Раз в две недели он навещал
жену в санатории, но через день уже возвращался, а в  воскресенье  опять
стоял на кафедре как ни в чем не бывало. Люди справлялись о ее  здоровье
- с любопытством и сочувствием - и он благодарил их. А в  воскресенье  -
опять на кафедре, неистово размахивая руками, и в неистовом восторженном
голосе гремят призрачные Бог и спасение, скачущая конница и убитый  дед,
а внизу сидят растерянные и оскорбленные старейшины и прихожане.  Осенью
вернулась домой жена. Она выглядела лучше. Она пополнела. Но главная пе-
ремена заключалась не в этом. Может быть -  в  том,  что  она  выглядела
очистившейся; по крайней мере - проснувшейся. Словом,  такой,  какой  ее
всегда хотели видеть дамы, какой, по их  убеждениям,  должна  быть  жена
священника. Она регулярно посещала церковь и молитвенные собрания,  дамы
бывали у нее, она - у них, и сидела тихо и смирно, даже у себя дома, по-
ка они учили ее, как надо вести хозяйство, как  одеваться,  чем  кормить
мужа.
   Можно сказать, что они ее простили. Никакого преступления или опреде-
ленного проступка не было названо, и никакой  определенной  епитимьи  на
нее не налагали. Но город не верил, что дамы забыли ее таинственные  по-
ездки с конечным пунктом в Мемфисе и  целью,  относительно  которой  все
придерживались одного мнения, хотя никто не выражал его словами, не выс-
казывал вслух, - ибо город считал, что  добродетельные  женщины  нелегко
забывают хорошее или дурное, дабы не улетучился аромат и вкус  прощения,
этого лакомства совести. Ибо город верил, что дамы  правду  знают,  пос-
кольку он верил, что дурное одурачит лишь дурную  женщину,  так  как  ей
временами приходится отвлекаться от своей подозрительности. Но что  доб-
родетельную женщину оно не проведет, ибо если она  добродетельная,  зна-
чит, ей уже нет нужды до своей или чужой добродетели, и потому она в из-
бытке располагает временем, чтобы учуять грех. Вот почему - считали люди
- добро может в любую минуту ее одурачить, и она примет его за  зло,  но
само зло ее никогда не одурачит. Словом, через четыре или пять  месяцев,
когда жена опять уехала и муж опять сказал, что она уехала  к  родне,  в
городе решили, что на этот раз он и сам не обманывается. Так или  иначе,
она вернулась, а он, как ни в чем не бывало, продолжал проповедовать  по
воскресеньям, навещать прихожан и больных и разговаривать о своей  церк-
ви. Но жена совсем не ходила в церковь, дамы перестали бывать  у  нее  и
вообще появляться в доме священника. Даже соседи по обе  стороны  больше
не видели ее возле дома. И скоро стало так, как если бы ее вообще не бы-
ло, как будто все условились, что ее тут нет, что священник у них не же-
нат. А он проповедовал им каждое воскресенье и уже не говорил,  что  она
поехала к родне. Может быть, он даже радовался этому, - думал город. Мо-
жет быть, он радовался, что ему больше не надо лгать.
   Так что никто не видел, как она садилась на поезд в ту  пятницу  -  а
может, это было в субботу, в тот самый день. Увидели они лишь воскресную
утреннюю газету, где говорилось, что в субботу вечером  она  выбросилась
или упала из окна мемфисской гостиницы и разбилась насмерть. С ней в но-
мере был мужчина. Его арестовали. Он был  пьян.  Они  зарегистрировались
как муж и жена, под вымышленными именами. Настоящее свое имя она написа-
ла на листке бумаги, который потом порвала и бросила в мусорную корзину,
- там его и нашли полицейские. Оно появилось в газетной  статейке:  жена
пастора Гейла Хайтауэра из Джефферсона, Миссисипи. И в статейке описыва-
лось, как редакция в два часа ночи позвонила мужу и как муж сказал,  что
ему нечего сказать. А в воскресенье утром, когда люди подошли к  церкви,
двор был забит мемфисскими репортерами, снимавшими церковь и дом священ-
ника. Потом появился Хайтауэр. Репортеры пытались остановить его, но  он
прошел прямо сквозь них в церковь и там - на кафедру. В церкви уже нахо-
дились старые дамы и кое-кто из стариков, оскорбленные и  возмущенные  -
не столько мемфисской историей, сколько присутствием репортеров. Но ког-
да появился Хайтауэр и у них на глазах взошел на кафедру, они забыли да-
же о репортерах. Первыми поднялись и стали уходить дамы. Потом поднялись
старики, и в церкви остался только священник, который стоял на  кафедре,
чуть подавшись вперед и упершись руками в аналой с раскрытой Библией, но
даже не опустив головы, и сидевшие рядком на  задней  скамье  мемфисские
репортеры (они вошли в церковь за ним). Говорят, он не  следил  за  тем,
как уходит его паства, он не смотрел ни на что.
   Байрону рассказывали:  священник  наконец  осторожно  закрыл  Библию,
спустился в шустую церковь, прошел по проходу, ни разу  не  взглянув  на
репортеров, - так же, как не глядели на  них  прихожане,  -  и  вышел  в
дверь. Там, расставив фотоаппараты и спрятав головы под черные  покрыва-
ла, караулили фотографы. Священник, наверно, предвидел это.  Потому  что
он вышел из церкви, заслонив лицо раскрытым псалтырем. Но  и  фотографы,
наверно, это предвидели. Потому что они перехитрили его. Видно,  он  был
еще неопытный, и его легко было перехитрить - объясняли Байрону. У одно-
го фотографа аппарат стоял сбоку, и священник вообще не  заметил  его  -
или заметил слишком поздно. Он прятал лицо от того, что стоял впереди, и
появившийся на другой день снимок был сделан сбоку:  священник  на  ходу
загораживает лицо книгой. А рот за книгой растянут, словно в улыбке.  Но
губы плотно сжаты, и лицо напоминает лицо сатаны на старых гравюрах.  На
другой день он привез жену и похоронил. Город собрался на  похороны.  Но
заупокойной службы не было. Он даже не перенес тело в церковь. Он  отвез
его прямо на кладбище и уже собрался сам читать  отходную,  когда  вышел
другой священник и отобрал у него Библию. Многие люди, те, что помоложе,
остались и смотрели на могилу, когда он и другие ушли.
   Затем даже в соседних приходах стало известно,  что  церковь  просила
его уйти и что он отказался. В следующее воскресенье собралось множество
любопытных из других приходов. Он появился и вошел в церковь. Вся паства
встала как один и вышла, оставив священника с чужими, пришедшими  словно
на спектакль. И он проповедовал им, как проповедовал всегда, - с  ярост-
ным увлечением, которое свои  считали  святотатством,  а  эти,  пришлые,
восприняли как полнейшее безумие.
   Он не желал уйти. Старейшины попросили церковный совет отозвать  его.
Но после заметки в газете, фотографии и прочего Хайтауэра не  принял  бы
ни один город. Против него лично никто ничего не имеет -  твердили  все.
Он просто родился невезучим. А в церковь совсем перестали ходить -  даже
люди из других приходов, первое время забредавшие сюда  из  любопытства:
теперь его служба не была даже спектаклем - только надругательством. Од-
нако каждое воскресное утро в урочный час он приходил в церковь,  подни-
мался на кафедру, и паства вставала и  уходила,  а  бездельники,  зеваки
выстраивались на улице и слушали, как он проповедует и молится в  пустой
церкви. И однажды в воскресенье, когда он пришел, дверь оказалась запер-
той, и зеваки видели, как он подергал дверь, и  покорился,  и  продолжал
стоять, так и не опустив головы, под взглядами выстроившихся вдоль улицы
мужчин, которые вообще не ходили в церковь, и мальчишек, которые не зна-
ли, в чем дело, но что-то чувствовали и останавливались, глазея на чело-
века, неподвижно стоявшего перед запертой дверью. На другой  день  город
услышал, что он явился к старейшинам и отказался от  кафедры  для  блага
церкви.
   Город радовался, жалея, - как жалеют порой того, кого заставили нако-
нец подчиниться своей воле. Думали, конечно, что теперь он уедет из  го-
рода, и церковь собрала деньги, чтобы он мог уехать  и  обосноваться  на
новом месте. А он не пожелал покинуть город. Байрону  рассказывали,  как
все были потрясены, - уже не просто оскорблены, - когда стало  известно,
что он купил этот домик на глухой улице, где живет и по сей день; и ста-
рейшины снова собрались на совет, потому что - говорили они - деньги да-
ны ему на отъезд, и раз он потратил их на другое, значит, он получил  их
обманным путем. Явившись к нему домой, они ему так и сказали.  Священник
просил извинить его; он вернулся в комнату и принес все деньги,  которые
были ему выданы, - точно до последнего цента и в тех же точно купюрах, -
и настаивал, чтобы они их взяли. Но они  отказались,  а  он  не  пожелал
объяснить, где он достал деньги на покупку дома. Так что на другой день,
как рассказывали Байрону, некоторые стали утверждать, будто он застрахо-
вал жизнь жены, а потом нанял убийц. Но все понимали, что это  неправда,
- и тот, кто рассказывал или повторял это, и тот, кто слушал.
   А он не желал уезжать из города. И в один  прекрасный  день  горожане
увидели маленькую вывеску, которую он сам сколотил, написал и повесил на
дворе, и поняли, что он действительно  решил  остаться.  Он  по-прежнему
держал кухарку, не