гритянку. Она работала у него с самого начала. И вот -
рассказывали Байрону - когда жена умерла, все вдруг сообразили, что нег-
ритянкаженщина и что эта женщина-негритянка целый день одна с ним в  до-
ме. И не успел еще, кажется, остыть труп жены в позорной могиле, как по-
ползли слухи. Он, мол, нарочно развратил жену и довел  до  самоубийства,
потому что он - противоестественный муж, противоестественный мужчина,  и
все - из-за негритянки. И большего не понадобилось; только  этого  и  не
хватало. Байрон слушал молча и думал про себя, что люди, в общем,  всюду
одинаковы, но, видно, в маленьком городке, где зло осуществить  труднее,
где возможностей скрытничать меньше, люди зато  могут  придумать  больше
зла - приписав его другому. Потому что этого  хватило:  одной  мыслишки,
одного-единственного праздного слова, передававшегося из уст в уста. Ку-
харка отказалась от места. Прошел слух, будто однажды ночью к священнику
явились люди в небрежно надетых масках и велели ее уволить. Потом прошел
слух, будто на другой день кухарка говорила, что уволилась сама:  хозяин
якобы просил ее сделать что-то противное Богу и  естеству.  И  говорили,
будто какие-то люди в масках припугнули ее, чтобы  она  уволилась,  пос-
кольку она была, что называется, светло-каряя, а  в  городе  нашлось  бы
три-четыре человека, которые, что называется, возражали бы, если бы  она
совершила какой-то поступок, казавшийся ей противным  Богу  и  естеству,
ибо, как говорили некоторые люди помоложе, если уж черной бабе он кажет-
ся противным Богу и естеству, то это, надо думать, - довольно  пакостный
поступок. Как бы там ни было, Хайтауэр не мой найти -  или  не  искал  -
другую кухарку. Может быть, той же ночью те же люди  припугнули  и  всех
остальных негритянок в городе. Он готовил себе сам, но в один прекрасный
день разнесся слух, что он нанял повара-негра. И этим, понятно, себя до-
конал. Потому что в тот же вечер какие-то люди, уже без масок,  вытащили
этого негра из дому и выпороли. А наутро, когда Хайтауэр проснулся, окно
его кабинета было разбито и на полу лежал кирпич с  привязанной  к  нему
запиской, требовавшей, чтобы до заката он убрался из города, и подписан-
ной К. К. К. Но он не уехал, и на другое утро его нашли в лесу,  в  миле
от города. Он был привязан к дереву и избит до потери сознания.
   Он не захотел сказать, кто это сделал. Город понимал, что так не  го-
дится; к нему пришли несколько человек и опять пытались убедить его, для
его же блага, покинуть город, говоря, что  в  следующий  раз  его  могут
убить. Но он отказался уехать. Об избиении он даже разговаривать не  хо-
тел - даже когда ему предложили подать на обидчиков в суд. Он  не  хотел
ни того, ни другого. Ни рассказывать не хотел, ни уезжать. И вдруг  буря
улеглась. Как будто город понял наконец, что священник будет частью  его
жизни, пока не умрет, и лучше всего - с этим примириться. Как будто, ду-
мал Байрон, вся эта история была пьесой, разыгранной множеством людей  и
теперь, доиграв назначенные им роли, они могли спокойно жить рядом. Свя-
щенника оставили в покое. Его видели за работой в  саду  или  на  дворе,
встречали на улице или в магазине с корзинкой в руке и с ним заговарива-
ли. Знали, что он сам стряпает и ведет хозяйство, и вскоре соседи  снова
начали посылать ему еду, хотя еда была такая, какую они посылали бы бед-
ной фабричной семье. Но все же - еда, и от чистого сердца.  Потому  что,
думал Байрон, люди многое забывают за двадцать лет. "Ведь,  кроме  меня,
пожалуй, - думает он, - никто в Джефферсоне не знает, что он у окна  си-
дит с заката до темноты. И каков его дом внутри. И не знают даже, что  я
знаю, - не то, верно, нас обоих бы вытащили и избили, как в тот  раз,  -
потому что забывчивость людская, видно, так же коротка, как память". По-
тому что еще одно довелось увидеть и узнать Байрону в нерабочее время, с
тех пор как он поселился в Джефферсоне.
   Хайтауэр много читал. То есть Байрон  вдумчиво,  с  почтительной  ро-
бостью рассматривал стены, заставленные книгами -  книгами  по  религии,
истории и по естественным наукам, о самом существовании  которых  Байрон
никогда не слыхал. Однажды, года четыре  назад,  к  священнику  прибежал
негр, живший в хибарке на краю города, прямо за домом, и сказал, что его
жена рожает. У Хайтауэра не было телефона, он посоветовал негру  сбегать
к соседу и вызвать врача. Он видел, как негр подошел к воротам соседнего
дома. Но не вошел, а, постояв там, двинулся по улице в город  -  пешком:
Хайтауэр знал, что он будет идти пешком всю дорогу до  самого  города  и
там, по негритянской своей нерасторопности и неведению  времени,  потра-
тит, наверное, еще полчаса на поиски врача - вместо того,  чтобы  попро-
сить какую-нибудь белую женщину позвонить по телефону. Он подошел к  ку-
хонной двери и услышал, как воет в хибарке  неподалеку  женщина.  Он  не
стал больше ждать. Он побежал туда и обнаружил, что негритянка слезла  с
кровати - почему, он так и не узнал - и, стоя на четвереньках,  визжа  и
воя, пытается взобраться с пола обратно на кровать. Он поднял женщину на
кровать, велел лежать тихо, припугнув ее, чтобы слушалась,  побежал  до-
мой, снял с полки в кабинете книгу, взял бритву и шнурок, снова  побежал
к хибарке и принял младенца. Но младенец был уже  мертвый;  пришедший  с
опозданием врач сказал, что она, несомненно,  придавила  его,  слезая  с
кровати на пол, где ее застал Хайтауэр. Действия Хайтауэра он одобрил, и
муж тоже был удовлетворен.
   "Но слишком свежа была еще та история, - подумал Байрон, - хотя прош-
ло целых пятнадцать лет". Потому что уже на третий день поползла  сплет-
ня, будто ребенок был от Хайтауэра, и он нарочно дал ему умереть. Байрон
думал, что сами сплетники не верят в то,  что  говорят.  Он  думал,  что
слишком давней была привычка сочинять про опозоренного священника  небы-
лицы, которым город сам не верил, - настолько давней, что от нее уже  не
могли избавиться. "Потому что каждый раз, - думает он,  -  когда  что-то
входит в привычку, оно почему-то далеко  уходит  от  правды  и  действи-
тельности". И он помнит тот вечер, когда в разговоре с ним Хайтауэр ска-
зал: "Они хорошие люди. Они должны верить тому, чему должны верить,  тем
более что именно я одно время был в вере их наставником и слугой. И поэ-
тому не мне оскорблять их веру, ни Байрону Банчу говорить,  что  они  не
правы. Ибо единственное, на что может надеяться человек, - это чтобы ему
было позволено спокойно жить среди собратьев". Случилось это вскоре пос-
ле того, как Байрон узнал его историю, вскоре после того,  как  начались
его вечерние визиты к Хайтауэру, и Байрон все еще недоумевал, почему тот
остается в Джефферсоне, чуть ли не на виду, чуть ли не на слуху у  церк-
ви, которая изгнала его и отвергла. Однажды вечером  Байрон  спросил  об
этом.
   - А почему вы субботними вечерами работаете на фабрике, когда  другие
развлекаются в городе? - спросил Хайтауэр.
   - Не знаю, - ответил Байрон. - Такая уж, видно, моя жизнь.
   - Ну и моя, видно, жизнь такая, - сказал тот.
   "Но теперь-то я знаю почему, - думает Байрон. -  Потому  что  не  так
страшна человеку беда, которая случилась, как  та,  которая  может  слу-
читься. За привычную беду он цепляться будет - лишь бы ничего не менять.
Да. Человек будет говорить, как бы он хотел скрыться от живых людей.  Но
вредят ему мертвые. От мертвых, что тихо лежат на месте  и  не  пытаются
его удержать, - вот от кого ему не скрыться".
   Они уже прогремели мимо и беззвучно вломились в сумрак; ночь наступи-
ла. Но он по-прежнему сидит у окна, и за спиной его в кабинете  по-преж-
нему темно. Фонарь на углу помаргивает и блещет, и обкусанные тени  кле-
нов как будто парят в безветренной августовской  тьме.  Издалека,  очень
тихо, но очень внятно доносится слитное церковное пение; звук строгий  и
месте с тем глубокий, смиренный и гордый, накатывается и замирает в нед-
вижной августовской тьме, как волны прибоя.
   Затем он видит, что по улице приближается человек.
   В будний вечер он узнал бы его - по фигуре,  осанке,  походке.  Но  в
воскресный вечер, когда эхо мнимых копыт еще беззвучно ломится в  затоп-
ленный тьмой кабинет, он спокойно наблюдает мелкую пешую фигуру,  движу-
щуюся с мишурной, ненадежной ловкостью прямоходящих животных - той  лов-
костью, которой животное человек так глупо гордится и которая  неизменно
подводит его - по вине ли природных явлений, как,  например,  тяжести  и
льда, или посторонних предметов, им же самим изобретенных, вроде автомо-
билей и мебели в темноте, или остатков его же пищи на полу и тротуаре; и
он спокойно думает, как правы были древние, сделав  лошадь  атрибутом  и
эмблемой воинов и королей, и в это время видит, что человек миновал  вы-
веску, свернул в его ворота и приближается к дому. Подавшись вперед,  он
смотрит, как человек идет по темной дорожке к темной двери,  он  слышит,
как человек шумно спотыкается о темную ступеньку. "Байрон Банч, -  гово-
рит он. - В воскресный вечер в городе. Байрон Банч в воскресенье в горо-
де".
   Они сидят и смотрят друг на друга через письменный стол. Теперь каби-
нет освещен - настольной лампой под зеленым абажуром. Хайтауэр  сидит  в
старинном вращающемся кресле, Байрон - напротив него, на стуле. Лица  их
заслонены от прямого света абажуром. Через открытое окно доносится пение
из далекой церкви. Байрон говорит ровным, монотонным голосом.
   - Странная вышла история. Я думал: где-где, а уж там, на  фабрике,  в
субботу вечером, у человека не будет случая причинить кому-нибудь  вред.
Да еще когда этот дом горит, можно сказать, прямо у меня  под  носом.  И
вроде, пока обедал, нет-нет да и подыму голову, посмотрю на этот  дым  и
думаю: "Ну сегодня-то вечером я тут ни души не  увижу.  Сегодня  вечером
мне уж никто не помешает". Потом поднял голову - глядь, она стоит, и уже
улыбаться собралась, уже губы сложила, чтобы его имя назвать, и тут  ви-
дит, что я не тот. А я ничего лучше не придумал, как все ей выболтать. -
На лице его появляется легкая гримаса. Это не улыбка: только верхняя гу-
ба приподнимается на миг, и движение это не идет дальше, а тут же  прек-
ращается. - У меня тогда и в мыслях не было, что самого-то плохого я еще
не знаю.
   - Да, странная должна быть история, если Байрон Банч остался на воск-
ресенье в городе, - говорит Хайтауэр. - Однако она его искала. А  вы  ей
помогли его найти. Разве вы сделали не то, чего она  хотела,  ради  чего
шла сюда из Алабамы?
   - Да уж, это я ей сказал. Что и говорить. Смотрит на  меня,  сидит  с
большим своим животом и смотрит - а глаза такие, что  и  захочешь  -  не
соврешь. Ну и болтаю - хотя дым этот прямо перед глазами, словно нарочно
там зажгли, предупредить меня, чтобы язык не распускал, - да не  хватило
ума догадаться.
   - А-а, - говорит Хайтауэр. - Это дом, что вчера горел. Но я  не  вижу
связи между... Чей это дом? Я тоже видел дым  и  еще  спросил  прохожего
негра, но он не знал.
   - Берденов старый дом, - отвечает Байрон. Он смотрит  на  священника.
Они смотрят друг на друга. Хайтауэр - высокий мужчина и когда-то был ху-
дым. Но теперь он не худой. Кожа у него - цвета мучного мешка,  и  торс,
похожий на плохо наполненный мешок, свисает под собственной  тяжестью  с
худых плеч на колени. Потом Байрон говорит: - Вы еще не слышали. -  Свя-
щенник смотрит на него. Байрон задумчиво говорит: - Значит, и это на ме-
ня ложится. За два дня двоим людям сказать то, чего им не захочется слы-
шать, чего им, по-настоящему, и слышать бы не нужно.
   - Что же это такое, чего я, по-вашему, не захочу услышать?  Чего  это
такого я не слышал?
   - Не про пожар, - отвечает Байрон. - Они-то из огня выбрались.
   - Они? Я думал, мисс Берден живет одна.
   Снова Байрон останавливает на нем взгляд. Но лицо Хайтауэра  выражает
лишь серьезность и интерес.
   - Браун и Кристмас, - говорит Байрон. Лицо Хайтауэра все еще не меня-
ется. - Вы и об этом не слышали, - говорит Байрон. - Они там жили.
   - Жили там? Снимали комнаты?
   - Нет. В старой негритянской хибарке за домом.
   Кристмас отремонтировал ее три года назад. С тех пор и жил  там  -  а
люди голову ломали, где он ночует. Потом, когда сошелся с Брауном,  пус-
тил его к себе.
   - А-а, - сказал Хайтауэр. - Но я не понимаю... Если им было удобно, и
мисс Берден не...
   - Думаю, они ладили. Они продавали виски, а старая усадьба была у них
вроде штаба и для отвода глаз. Не думаю, что она про  это  знала  -  про
виски. Люди, по крайней мере, не знают,  знала  она  или  нет.  Говорят,
Кристмас начинал один три года назад и продавал с оглядкой, только  пос-
тоянным покупателям, которые даже не знали друг друга. А когда он взял в
долю Брауна, Браун, видно, захотел расширить дело. Продавал четвертинка-
ми из-за пазухи, прямо в переулке, кому попало. То есть  продавал,  чего
сам недопил. А как они добывали виски на продажу - это тоже дело темное.
Потому что недели через две после того, как Браун ушел с фабрики и нашел
себе другую работу - кататься на ихней новой машине, - в субботу вечером
он был в городе выпивши и хвастался перед народом в парикмахерской,  как
они с Кристмасом чего-то там ночью в Мемфисе не то на дороге под  Мемфи-
сом. И чего-то про эту машину, спрятанную в кустах, и  про  Кристмаса  с
пистолетом, а потом - все про какой-то грузовик и четыреста литров, - но
тут Кристмас вошел и сразу к нему, выдернул его из кресла. И говорит ти-
хим голосом, не то чтобы ласково, но и без злости: "Тебе  поменьше  надо
пить этого джефферсонского одеколона. Он тебе в голову  ударил.  Смотри,
как бы носом не пошел". Одной рукой держит Брауна, а другой по лицу хле-
щет. И хлещет вроде не сильно. Но красное, говорят, даже сквозь  баки  у
Брауна было видно - когда Кристмас руку отводил. "Выйди, свежим воздухом
подыши, - Кристмас говорит. - Людей от работы отвлекаешь". - Байрон  за-
думывается. Потом говорит: - И нате вам - она; сидит на рейках и смотрит
на меня, я ей все это расписываю, а она смотрит. А потом говорит: "А нет
у него такого белого шрамика возле рта?"
   - Значит, это Браун, - говорит Хайтауэр. Он сидит  неподвижно,  глядя
на Байрона со спокойным изумлением. В нем  нет  никакой  воинственности,
никакого праведного негодования. Как будто речь идет  о  жителях  другой
планеты. - Ее муж бутлегер. Так, так, так. - И Байрон различает  в  лице
священника что-то дремлющее, близкое к пробуждению, самим Хайтауэром еще
не осознанное, как если бы что-то внутри человека пыталось  предупредить
его или подготовить. Но Байрону в этом видится лишь отражение того,  что
он сам уже знает и собирается сказать.
   - Словом, я и оглянуться не успел, как все ей выложил. Прямо язык се-
бе готов был откусить - и притом ведь не знал еще, что это - не  все.  -
Теперь он не смотрит на собеседника. За окном тихо, но внятно в вечерней
тишине, слышатся из далекой церкви согласные звуки органа и пения. А он,
интересно, слышит? думает Байрон Или он слушал это так долго и так  час-
то, что и не слышит больше? И ему уже не нужно не слушать? - Сидела  там
весь вечер, пока я работал, и уж дым пропал, а я все придумываю, что  ей
сказать, что делать. Она хотела прямо туда идти, и чтобы я ей сказал до-
рогу. А когда я ей сказал, что дотуда две мили, она  только  улыбнулась,
словно я ребенок или еще кто. "Я пришла из Алабамы, - говорит. - Подума-
ешь, еще две мили". Тогда я ей говорю... - Голос его обрывается. Он  как
будто разглядывает пол под ногами. Он поднимает  глаза.  -  Я,  наверно,
соврал. Только это не совсем вранье. Я ведь знал, что  там  люди  собра-
лись, на пожар смотрят, а она придет и будет про него спрашивать. А  ос-
тального я и сам тогда не знал. Главного-то. Самого худшего. Ну и сказал
ей, что он занят своей работой, и лучше всего искать его в центре, после
шести. Это как раз правда. Ведь он небось работой это называет,  -  тас-
кать свои холодные бутылочки нагишом на груди, - и если его  на  площади
нет, значит, он идет сюда, только задержался или в  переулок  на  минуту
отошел. Словом, уговорил я ее подождать, она сидит, а я работаю и голову
ломаю, что делать. Как подумаешь, что я тогда знал, из-за чего  беспоко-
ился, - теперь, когда остальное знаю, кажется, и  беспокоиться  было  не
из-за чего. Весь день думаю, как было бы просто, если бы снова  сделался
вчерашний день и никаких других забот не было, кроме вчерашних.
   - Не понимаю все-таки, о чем беспокоиться, - говорит Хайтауэр. - Вина
не ваша, что он такой, какой он есть, и что она такая. Вы  сделали,  что
могли. Все, что можно требовать от постороннего. Если, конечно... -  Его
голос тоже обрывается. Он замирает на этом переходе  -  словно  праздное
рассуждение стало мыслью, а затем - чем-то вроде участия. Напротив  него
сидит неподвижно Байрон, потупив серьезное лицо. А напротив Байрона Хай-
тауэр еще не думает любовь. Он только помнит, что  Байрон  еще  молод  и
провел жизнь в воздержании и тяжелом труде и что, судя по рассказу  Бай-
рона, женщина, которой он сам не видел, вызывает  какое-то  беспокойство
по меньшей мере, хотя Байрон продолжает считать его просто  жалостью.  И
теперь он смотрит на Байрона не холодно и не ласково, а испытующе;  Бай-
рон между тем монотонно продолжает рассказ: как к шести часам он все еще
не мог ни на что решиться и как, подходя с Линой к площади, он  по-преж-
нему был в нерешительности. И когда Байрон тихо говорит, рассказывает  о
том, как уже на площади он решил отвести Лину в дом миссис Бирд, на оза-
даченном лице Хайтауэра выражается опаска, дурное предчувствие. А Байрон
рассказывает тихо, думает, вспоминает. Словно разлилось что-то в  возду-
хе, в вечере, сделав знакомые лица людей непривычными, и он - еще ничего
не услышав, не зная еще, что произошло событие, после  которого  прошлые
его трудности покажутся детскими, - понял раньше, чем узнал о  происшед-
шем, что Лина об этом слышать не должна. Без всякой подсказки было ясно,
что он нашел Лине пропавшего Лукаса  Берча;  теперь  ему  казалось,  что
только полнейшая тупость и скудоумие помешали ему это понять. Ему  каза-
лось, что сама судьба, случай предупреждали его  весь  день,  воздвигнув
этот столб желтого дыма, а он по глупости не разгадал знамения. И вот он
не давал им говорить - встречным людям, самому воздуху, который был этим
полон, - только бы не услышала Лина. Возможно, он тогда уже понимал, что
рано или поздно ей придется об этом узнать,  услышать,  что  в  каком-то
смысле это - ее право. Просто ему казалось, что если ему удастся провес-
ти ее через площадь домой, с него будет  снята  ответственность.  Не  за
зло, за которое он считал себя ответственным - по той  простой  причине,
что провел с ней вечер, когда оно  творилось,  что  был  избран  случаем
представлять Джефферсон, куда она добиралась тридцать дней, пешком,  без
денег. Он не имел ни  намерения,  ни  надежды  уклониться  от  этой  от-
ветственности. Он хотел только оттянуть, для себя и для нее, миг удивле-
ния и ужаса. Он рассказывает об этом тихо, ровным, невыразительным голо-
сом, запинаясь, понурив голову, и Хайтауэр смотрит на него  через  стол,
слушает попрежнему с опаской и неохотой.
   Наконец они оказались у пансиона и вошли. И  в  ней  как  будто  тоже
проснулось дурное предчувствие: стоя с ним в передней и внимательно гля-
дя на него, она впервые заговорила:
   - Что это они все хотели вам сказать? Что там стряслось на пожаре?
   - Да так, ничего, - ответил он, и  собственный  голос  показался  ему
пустым и скучным. - Мисс Берден будто бы поранилась.
   - Как поранилась? Сильно поранилась?
   - Да нет вроде. Может, и не поранилась вовсе.  Скорей  всего  болтают
просто. Что в голову взбредет. - Он не мог посмотреть на нее,  выдержать
ее взгляд. - Но чувствовал, что она наблюдает за ним, - и  будто  слышал
несметный гомон: голоса, приглушенные, напряженные голоса по всему горо-
ду, на площади, через которую он торопливо ее вел, - повсюду,