было лет двадцать пять, и он был капитаном национальной гвардии. Он  ро-
дился и прожил в городе всю жизнь, если не считать летних сборов. На ев-
ропейскую войну он не попал по возрасту, но только в 1921 или 22-м  году
понял, что никогда этого родителям не простит. Его отец, торговец скобя-
ным товаром, не понимал его. Он считал, что парень просто лодырь и  вряд
ли из него выйдет что-нибудь путное, - между  тем  как  юноша  переживал
страшную трагедию; он не просто опоздал родиться, он  опоздал  на  такую
малость, что ему пришлось из первых рук узнать о том невозвратимом  вре-
мени, когда ему следовало быть мужчиной, а не ребенком. И теперь,  когда
воинственные страсти поостыли, а те, кто горячился больше всех,  и  даже
сами герои, - те, кто служил и страдал, - стали поглядывать друг на дру-
га косо, ему не с  кем  было  поделиться,  некому  излить  душу.  Первая
серьезная драка была у него с  фронтовиком,  который  высказался  в  том
смысле, что если бы он опять попал на войну, то дрался бы за немцев про-
тив Франции. Гримм тут же его одернул.
   - И против Америки, значит? - сказал он.
   - Если у Америки хватит дурости опять выручать французов,  -  ответил
солдат. Гримм сразу его ударил; он был мельче солдата, ему еще не испол-
нилось двадцати. Исход был предрешен; даже  Гримм,  несомненно,  понимал
это. Но он держался до тех пор, пока сам солдат не попросил зрителей от-
тащить мальчишку. И шрамами, полученными в этом бою, он гордился так же,
как впоследствии - самим мундиром, за честь которого безоглядно  сражал-
ся.
   Спас его новый закон о реорганизации армии. Долгое  время  он  словно
плутал в темноте по болоту. И не только не видел  впереди  дороги  -  он
знал, что ее нет. И тут вдруг перед ним открылась ясная  и  определенная
жизнь. Потерянные годы, когда он не обнаруживал  в  школе  способностей,
когда он считался строптивым,  лишенным  честолюбия  лентяем,  канули  в
прошлое, были забыты. Жизнь, открывшаяся его глазам, несложная и  беспо-
воротная, как голый коридор, навсегда избавляла его от необходимости ду-
мать и выбирать, и ноша, которую он взял на себя, была блестящей,  неве-
сомой и боевой, как латунь его знаков различия: возвышенная и слепая ве-
ра в физическую храбрость и беспрекословное повиновение,  уверенность  в
том, что белая раса выше всех остальных рас, а  американская  раса  выше
всех белых, а американский мундир превыше всего  человечества,  и  самое
большее, чего могут потребовать от него в уплату за это убеждение и  эту
честь, - его собственная жизнь. По всем национальным праздникам, имевшим
даже самый легкий военный аромат, он надевал капитанскую форму и являлся
в город. И когда он шел среди штатских, сверкая снайперским значком  (он
был отличный стрелок) и нашивками на погонах, серьезный и подтянутый, на
лице его было  выражение  воинственности  и  вместе  с  тем  застенчивой
мальчишеской гордости, и все, кто видел его, вспоминали ту драку с  быв-
шим солдатом.
   Он не состоял в Американском легионе, и это была вина родителей, а не
его. Но в ту субботу, когда Кристмаса привезли из  Мотстауна,  он  сразу
отправился к командиру поста. Его мысль, его  слова  были  до  крайности
просты и однозначны.
   - Мы отвечаем за порядок, - сказал он. - Мы  должны  блюсти  интересы
закона. Закона и страны. Никто из штатских не вправе приговорить челове-
ка к смерти. И проследить за этим должны мы, солдаты Джефферсона.
   - Откуда вы знаете, что у кого-то есть на этот счет другие  планы?  -
спросил командир легиона. - Вы слышали такие разговоры?
   - Не знаю. Не прислушивался. - Он не врал. Казалось, он слишком  мало
придает значения разговорам штатских, чтобы еще врать на этот счет. - Не
в этом суть. Суть в том, будем ли мы, солдаты, носившие форму,  первыми,
кто заявит о своей позиции в этом деле. Покажем ли сразу  людям,  какова
позиция правительства в таких делах. Покажем, что от них даже разговоров
не требуется. - Его план был до крайности прост. Сформировать  из  поста
легиона взвод под его началом, учитывая его воинское звание. - А не  за-
хотят, чтоб я ими командовал, - не надо. Пусть скажут, я буду заместите-
лем. Или сержантом, или капралом. - И это были не пустые  слова.  Он  не
искал суетной славы. Он был слишком искренен. Настолько  искренен,  нас-
только лишен юмора, что командир  воздержался  от  насмешливого  отказа,
просившегося на язык.
   - Я все-таки не вижу в этом необходимости. А если бы она и  была,  мы
все равно обязаны действовать, как гражданские лица. Я не могу использо-
вать пост таким образом. В конце концов, мы уже не солдаты. А если бы  я
и мог, я едва ли бы захотел.
   Гримм посмотрел на него, но не с гневом, а скорее как на букашку.
   - А ведь вы когда-то носили форму, - произнес он как-то даже терпели-
во. И добавил: - Надеюсь, вы своей властью не воспрепятствуете мне пого-
ворить с ними? Как с частными лицами?
   - Нет. Да и не в моей это власти. Но учтите - только как  с  частными
лицами. На меня вы не должны ссылаться.
   И тут Гримм сказал ему, что он о нем думает.
   - А я и не собирался, - ответил он. И ушел.
   Это было в субботу, часа в четыре. До конца дня он обходил магазины и
конторы, где работали члены легиона, и к наступлению темноты ему удалось
разжечь достаточно народу, чтобы набралось  на  хороший  взвод.  Он  был
сдержан, но неутомим и напорист;  заразительно,  по-пророчески  одержим.
Однако его добровольцы сходились с командиром поста в одном:  официально
легион должен быть ни при чем - и, таким  образом,  без  всякого  созна-
тельного намерения Гримм достиг первоначальной цели: теперь он мог  быть
командиром. Он собрал их перед самым ужином, разбил на отделения, назна-
чил офицеров и штаб; у молодых, не побывавших во Франции,  начал  просы-
паться должный боевой задор. Он обратился к ним с краткой сухой речью:
   - ...порядок... правосудие свершится... пусть люди видят, что мы  но-
сили американскую форму... И еще одно. - Тут он на  минуту  снизошел  до
фамильярности: командир полка, знающий своих людей по именам: - Это  вам
решать, ребята. Я сделаю, как вы скажете. Я думаю, было бы неплохо, если
бы я ходил в форме, пока все не кончится. Пусть видят, что Дядя  Сэм  не
только душою с нами.
   - Но его с нами нет, - живо возразил один из них; он был  из  той  же
породы, что и командир поста, который, кстати  говоря,  отсутствовал.  -
Правительства это дело пока не касается. Это может не понравиться  шери-
фу. Это дело Джефферсона, а не Вашингтона.
   - Сделайте так, чтобы понравилось, - сказал Гримм. - Чему служит  ваш
легион, как не защите Америки и американцев?
   - Нет, - отвечал тот. - По-моему, нам лучше не  устраивать  из  этого
парада. Все, что надо, мы можем сделать и так.  Даже  лучше.  Правильно,
ребята?
   - Хорошо, - согласился. Гримм. - Будь по-вашему.
   Но каждому из вас понадобится пистолет. Осмотр стрелкового  оружия  -
здесь, через час. Всем явиться сюда.
   - А что скажет Кеннеди насчет пистолетов? - спросил кто-то.
   - Об этом позабочусь я, - сказал Гримм. - Явиться сюда с личным  ору-
жием ровно через час.
   Он разрешил им разойтись. Он прошел через тихую  площадь  к  кабинету
шерифа. Шериф дома, сказали ему.
   - Дома? - повторил он. - Сейчас? Что он может делать сейчас дома?
   - Кушает, наверно. Такому большому мужчине надо кушать несколько  раз
в день.
   - Дома, - повторил Гримм. В глазах его не было  гнева;  они  смотрели
так же холодно и бесстрастно, как перед тем - на  командира  легиона.  -
Кушает.
   Он вышел быстрым шагом. Он снова пересек площадь, тихую, пустую  пло-
щадь этого мирного городка в мирном округе, чьи жители мирно усаживались
ужинать, Он отправился к шерифу домой. Шериф сразу сказал "нет".
   - Чтобы пятнадцать - двадцать человек толклись на площади с  пистоле-
тами в карманах? Нет, нет. Не годится. Мне это не подходит. Не  годится.
Позволь уж мне тут распоряжаться. - Гримм еще секунду смотрел на шерифа.
Потом он повернулся и быстрым шагом пошел прочь.
   - Ладно, - сказал он. - Как хотите. Я вам не буду мешать, но и вы мне
не мешайте. - В голосе его не было угрозы. Он звучал слишком сухо, слиш-
ком категорично, слишком бесстрастно. Гримм быстро удалялся. Шериф смот-
рел ему вслед; потом окликнул. Гримм обернулся.
   - И свой оставь дома, - сказал шериф. - Слышишь? - Гримм не  ответил.
Пошел дальше. Шериф, нахмурясь, смотрел ему вслед, пока он не скрылся из
виду.
   Вечером, после обеда, шериф опять пошел в город, чего  не  делал  уже
много лет - разве только по какомунибудь срочному, неотложному делу. Пе-
ред тюрьмой его встретил наряд гриммовских людей, в суде - другой,  тре-
тий патрулировал близлежащие улицы. Шерифу сказали, что остальные,  сме-
на, собрались в хлопковой конторе, где служит Гримм: там у них караулка,
штаб. Шериф застал Гримма на улице за поверкой караулов.
   - Поди-ка сюда, парень, - сказал шериф. Гримм остановился. Но не  по-
дошел; шериф сам двинулся к нему. Толстой рукой похлопал его по  заднему
карману. - Я же тебе сказал, оставь его дома. -  Гримм  не  отвечал.  Он
хладнокровно глядел на шерифа. Шериф вздохнул. - Ну что ж, раз ты  упря-
мишься, придется назначить тебя специальным помощником.  -  Но  пистолет
свой и показывать не смей, пока я тебе не скажу. Слышишь?
   - Ну да, - сказал Гримм. - Конечно, вы не хотите, чтобы я  вытаскивал
пистолет, пока не будет надобности.
   - Я говорю: пока я тебе не скажу.
   - Ну да, - сразу ответил Гримм, бесстрастно и терпеливо. -  А  я  что
говорю? Не беспокойтесь. Я буду на месте.
   Позже, когда город угомонился на ночь, когда опустел кинотеатр и  по-
закрывались одна за другой аптеки, взвод Гримма начал расходиться. Он не
возражал, он холодно наблюдал за ними; они конфузились, чувствовали себя
неловко. Опять, сам того не ведая, он получил козырь. Сегодняшняя нелов-
кость, чувство, что им далеко до его холодного рвения, заставит их завт-
ра вернуться - хотя бы для того, чтобы доказать ему. Некоторые  остались
- все равно выходной; кто-то где-то раздобыл еще  несколько  стульев,  и
сели играть в покер. Игра шла всю ночь, хотя время от времени Гримм (сам
он не играл и заместителю своему-единственному, кто  тоже  имел  звание,
соответствующее офицерскому - не позволил) высылал  наряд  патрулировать
площадь. Позже к ним присоединился дежурный из полиции, но и он не  при-
нял участия в игре.
   Воскресенье прошло тихо. Весь день потихоньку играли в покер, изредка
отрываясь для патрульных вылазок; тихо  звонили  церковные  колокола,  и
прихожане собирались чинными, по-летнему пестрыми группами.  На  площади
уже знали, что завтра будет заседать большой  суд  присяжных.  Сам  звук
этих слов, наводивший на мысли о чем-то тайном и неотвратимом, о  всеви-
дящем и недреманном оке, которое  скрытно  следит  за  делами  людскими,
убеждал подчиненных Гримма в  непритворности  затеянного  представления.
Так неожиданно и прихотливо податлива бывает человеческая душа, что  го-
род, сам того не понимая, вдруг признал Гримма, стал взирать на  него  с
уважением, пожалуй, даже с некоторым трепетом  и  изрядной  долей  веры,
словно его предвидение, патриотизм, гордость за свой город и выпавшую им
роль оказались живее и вернее, чем у них. Его люди,  во  всяком  случае,
признали это и усвоили; после бессонной ночи,  тревоги,  выходного  дня,
жертвенного отречения от собственной воли, они были взвинчены  до  того,
что, наверно, пошли бы ради него на смерть, если бы представился случай.
Теперь их озаряли отблески  мрачного,  вселяющего  трепет  света,  почти
столь же явственные, как хаки, в котором их желал бы видеть, хотел  уви-
деть Гримм - словно всякий раз, вернувшись в караулку, они заново  обла-
чались в картинные, величаво-суровые лоскутья его видений.
   Так прошла вся воскресная ночь. Игра в покер продолжалась.  Предосто-
рожности, скрытность, окружавшие ее, были отброшены. Теперь все делалось
без стеснения, с безоблачной уверенностью, доходящей до бравады:  ночью,
когда на лестнице раздались шаги полицейского и кто-то  из  них  сказал:
"Берегись, военная полиция", - они перекинулись твердыми, ясными, полны-
ми бесшабашной удали взглядами, и кто-то громко предложил: "Спустим гада
с лестницы", - а третий сложил губы и произвел допотопный звук. Так  что
наутро, когда стали подъезжать первые  повозки  и  машины  из  деревень,
взвод был опять  сплочен.  И  теперь  у  них  была  форма.  Их  лица.  В
большинстве это были люди одного возраста, поколения, жизненного  опыта.
Но роднило их не только это. Глубокой и мрачной  серьезностью  веяло  от
них, когда они стояли в людском круговороте, серьезные, суровые, неприс-
тупные, и хмурыми пустыми глазами глядели на толпу, которая  текла  мимо
и, что-то чувствуя, ощущая в них, но не понимая, глазела, замедляла ход,
так что они все время были в кольце лиц, завороженных,  бессмысленных  и
неподвижных, как коровьи морды, надвигавшихся и уплывавших,  чтобы  сме-
ниться новыми. И все утро гудели, замирали голоса, тихо спрашивали,  от-
вечали: "Вон идет. Вон тот, молодой, с автоматическим пистолетом.  Он  у
них командир. Уполномоченный офицер от губернатора. Он тут всем распоря-
жается. От шерифа сегодня ничего не зависит".
   Позже, когда все было кончено, Гримм сказал шерифу:
   - Что бы вам меня послушаться. Я бы вывел его из камеры  под  охраной
целого отделения, - так нет, надо было отправлять его через всю  площадь
с одним помощником, и даже наручниками к нему не примкнуть -  да  еще  в
такой толчее, где этот раззява Бьюфорд все равно бы  побоялся  стрелять,
даже если бы умел с двух шагов попасть в ворота.
   - Откуда же я знал, что он вздумает бежать, да еще прямо здесь? - от-
ветил шериф. - Ведь Стивене сказал мне, он хочет признать себя виновным,
чтобы получить пожизненное.
   Но было уже поздно. Все уже было кончено. Произошло это в центре пло-
щади, на полпути от тротуара к зданию суда, посреди толпы, густой, как в
ярмарочный день, но Гримм узнал о побеге только  тогда,  когда  услышал,
как помощник шерифа дважды выстрелил в воздух. Он сразу понял, в чем де-
ло, хотя сам находился в здании суда. Он отреагировал четко и мгновенно.
Уже побежав на выстрелы, он крикнул через плечо тому, кто последние двое
суток неотступно таскался за ним в качестве не то адъютанта, не то орди-
нарца:
   - Включи пожарную сирену!
   - Пожарную сирену? - переспросил тот. - Зачем?
   - Включи пожарную сирену! - крикнул через плечо Гримм. - Неважно, что
они подумают. Лишь бы знали, что... - Он не докончил - исчез.
   Он бежал среди бегущих, настигая и обгоняя их, потому что у него была
цель, а у них не было, они просто бежали, -  и  черный  тупой  громадный
пистолет разваливал перед ним толпу, как плуг. Они глядели на его  стро-
гое, напряженное, молодое лицо, обернув к нему белые лица, зияющие круг-
лыми зубастыми дырами, и тянулся за ним долгий шелестящий звук,  похожий
на вздох: "... туда... побежал в ту сторону..." Но Гримм уже увидел  по-
мощника шерифа - тот бежал, подняв пистолет. Гримм кинул взгляд по  сто-
ронам и ринулся дальше; в гуще людей, сквозь которую, по-видимому, приш-
лось прокладывать себе путь помощнику шерифа с  заключенным,  всегдашний
долговязый паренек в форме телеграфиста вел свой велосипед за рога,  как
послушную корову. Гримм сунул пистолет в кобуру, отшвырнул  мальчишку  в
сторону и вскочил на велосипед - все это, ни на секунду не прервав  дви-
жения.
   На велосипеде не было ни звонке, ни рожка. Но люди как-то чувствовали
приближение Гримма и расступались; и здесь, казалось,  ему  прокладывала
путь убежденность, слепая и безоблачная вера в непогрешимость и  правоту
своих действий. Догнав бегущего помощника шерифа, он притормозил. Помощ-
ник повернул к нему потное лицо с разинутым от бега и крика ртом.
   - Он свернул, - завопил помощник. - В проулок за...
   - Знаю, - сказал Гримм. - Он в наручниках?
   - Да! - ответил тот. Велосипед рванулся вперед.
   "Значит, быстро бежать он не может, - думал Гримм. - Скоро должен за-
лечь. Хотя бы убраться с открытого места". Гримм стремительно свернул  в
проулок. Он проходил между двумя домами, по одной стороне тянулся  тесо-
вый забор. Тут впервые загудела сирена; протяжный вопль ее медленно  на-
растал и наконец словно взвился за пределы слуха  -  беззвучной  дрожью,
доступной лишь осязанию. Гримм несся вперед, и мысль его работала  быст-
ро, логично, с каким-то яростным и сдержанным восторгом.  "Первым  делом
ему надо скрыться из виду", - думал он, оглядываясь по сторонам. По одну
сторону пространство просматривалось, по другую стоял забор выше челове-
ческого роста. Он неожиданно заканчивался воротами, за которыми был луг,
а еще дальше - глубокий ров,  городская  граница.  Макушки  высоких  де-
ревьев, росших на дне, едва виднелись над землей. Во рву мог укрыться  и
развернуться полк. "Эх", - произнес он вслух. Не остановившись и не сба-
вив хода, он повернул и погнал по проулку  обратно,  на  улицу,  которую
только что покинул. Вой сирены теперь замирал, падал, снова обращаясь  в
звук, и, вылетев по дуге на улицу, Гримм увидел на миг бегущих  людей  и
мчащийся в его сторону автомобиль. Хотя он крутил педали изо  всех  сил,
машина поравнялась с ним, люди высунулись, прокричали ему прямо  в  зас-
тывшее, устремленное вперед лицо: "Влезайте сюда! - крикнули они. -  Сю-
да!" Он не ответил. Не взглянул на них. Машина пронеслась мимо,  сбавляя
ход; теперь он опять обогнал ее, стремительно, плавно и беззвучно; маши-
на опять прибавила скорость и обогнала его; седоки, высунувшись, глядели
вперед. Он тоже ехал быстро, беззвучно, со стремительной легкостью приз-
рака, неумолимо и неуклонно, как колесница Джаггернаута или Судьба.  По-
зади снова заходилась сирена. Когда люди в машине опять оглянулись,  его
уже не было.
   На полном ходу он свернул в другой проулок. Его спокойное окаменевшее
лицо все еще светилось радостью исполненного желания, угрюмым  весельем.
Этот проулок был ухабистее первого и длиннее. Вылетев по нему  на  голый
бугор, Гримм соскочил с велосипеда, который еще катился, заваливаясь  на
бок, и глазам его открылся весь зев лощины на краю города, лишь  в  нес-
кольких местах заслоненный негритянскими лачугами, торчавшими над  самым
краем. Гримм застыл - недвижный, одинокий и  зловещий,  как  пограничный
столб. Сзади, в городе, снова начал затихать вопль сирены.
   Затем он увидел Кристмаса. Увидел вдали  маленькую  фигурку,  которая
вылезла из рва с сомкнутыми руками. Солнце отразилось от наручников бег-
леца - его руки вдруг сверкнули Гримму в глаза, как сигнал гелиографа, и
ему почудилось, что даже отсюда слышно тяжелое загнанное дыхание челове-
ка, который и сейчас не был свободен. Затем крохотная фигурка опять  по-
бежала и скрылась за ближайшей негритянской лачугой.
   Гримм тоже побежал. Побежал стремительно, но в этом не  было  заметно
ни спешки, ни усилий. Не было в нем и мстительности, бешенства, возмуще-
ния. Кристмас сам это увидел. Потому что был такой миг, когда они  почти
столкнулись лицом к лицу. Это случилось, когда Гримм на бегу повернул за
угол лачуги. В тот же миг, как по волшебству, из заднего ее окна выпрыг-
нул Кристмас, и скованные руки засверкали над его головой, словно в  ог-
не. Мгновение они глядели друг на друга: один - еще приседая после прыж-
ка, другой - на бегу, и тут же Гримма по инерции вынесло за угол. Но  за
это мгновение он заметил, что в руках у Кристмаса тяжелый никелированный
пистолет. Гримм круто повернулся и, уже вытаскивая свой  автоматический,
кинулся обратно, за угол.
   Мысль работала быстро, спокойно, с той же тихой радостью: "У него два
выхода. Либо снова кинуться в ров, либо бегать от меня вокруг дома, пока
один из нас не схватит пулю. А ров - с его стороны дома". Он  отреагиро-
вал мгновенно. С предельной быстротой он устремился обратно за угол, от-
куда только что выскочил. Он сделал это так,  словно  был  заго