зкостью, которая так не  вяжется
с его лицом, с дряблым подбородком и черными пещерами  глаз.  -  Значит,
все решено. Вы отведете ее туда, в его дом, позаботитесь, чтобы ей  было
удобно и чтобы ее не тревожили, пока все не кончится. А потом вы скажете
этому человеку... Берчу, Брауну... что она здесь.
   - И он сбежит, - говорит Байрон. Он не поднимает  глаз,  но  кажется,
что его захлестывает торжество, ликование-раньше чем он  успевает  сдер-
жать и скрыть его - а теперь уже и пытаться поздно. И в первые мгновения
он даже не пытается его сдержать; тоже откинувшись на стуле, он  впервые
смотрит на священника - уверенно, смело, бодро. Тот отвечает  ему  прис-
тальным взглядом.
   - Так вот чего вы добиваетесь? - говорит Хайтауэр. На них обоих пада-
ет прямой свет лампы. В открытое окно льется жаркая роящаяся тишина без-
дыханной ночи. - Подумайте, что вы делаете. Вы  пытаетесь  встать  между
мужем и женой.
   Байрон овладел собой. На лице его уже нет  торжества.  Но  он  твердо
смотрит на старшего. Возможно, пытается овладеть и голосом.  Но  еще  не
может.
   - Они еще не муж и жена, - говорит он.
   - Она тоже так думает? Вы полагаете, и она так скажет? - Они  смотрят
друг на друга. - Ах, Байрон, Байрон. Чего стоит десяток невнятных слов у
алтаря перед прочностью женской натуры? Перед ребенком?
   - Ну, может, он и не сбежит. Если получит эти деньги, премию. На  ты-
сячу долларов напьется, пожалуй, так, что будет способен на все  -  даже
жениться.
   - Ах, Байрон, Байрон.
   - А что, по-вашему, мы... я должен делать? Что вы посоветуете?
   - Уезжайте из Джефферсона. Совсем. - Они смотрят  друг  на  друга.  -
Нет, - говорит Хайтауэр. - Вам не нужна моя  помощь.  Вам  уже  помогает
кто-то посильнее меня.
   Байрон молчит. Они смотрят друг на друга, упорно.
   - Кто помогает?
   - Дьявол, - говорит Хайтауэр.
   "Да, дьявол и о ней печется", - думает Хайтауэр.
   Он на полпути к дому, под локтем у него висит  нагруженная  корзинка.
"И о нем. И о нем", - думает он, шагая. Жарко. Он  в  рубашке  и  темных
брюках - высокий, тонконогий, с  тощими  костлявыми  руками  и  плечами;
дряблый обвислый живот выглядит  противоестественно,  как  беременность.
Рубашка белая, но несвежая; воротник замусолен, как  и  белый,  небрежно
завязанный галстук из батиста; лицо два или три дня не брито. Панама за-
мусолена, а из-под нее высовываются край и уголки грязного платка,  под-
детого по случаю жары. Он возвращается с покупками, за которыми дважды в
неделю ходит в город; там, худой, оплывший, в седой щетине, в очках, ту-
манящих темные глаза, с траурными  ногтями,  пропахший  запахом  сидячей
жизни и немытого мужского тела, он вошел в душистый,  заваленный  снедью
магазин, где покупает всегда, расплачиваясь наличными.
   - Ну, напали наконец на след этого Нигера, - сказал хозяин.
   - Негра? - сказал Хайтауэр. Он замер - как раз в  ту  секунду,  когда
засовывал в карман сдачу.
   - Да этого... ну - убийцы. Я всегда говорил: что-то тут не то. Не бе-
лый он. Что какой-то он не такой. Но разве людям  чего  докажешь,  поку-
да...
   - Напали на след? - сказал Хайтауэр.
   - А как же, черт подери. Ведь этот дурак даже не скумекал убраться из
округа. Тут шериф весь округ обзвонил, чтоб его  искали,  а  эта  черная
сво... хм, сидит у него под самым носом.
   - И они его... - Он оперся на прилавок поверх своей нагруженной  кор-
зинки. Он чувствовал, как ребро прилавка врезается ему в живот. Прилавок
казался прочным, устойчивым; было похоже скорей, что сама  земля  слегка
покачивается, хочет тронуться. Потом она тронулась, медленно и без спеш-
ки, словно ее отпустили, и пошла вниз, все быстрей и круче, но  каким-то
хитрым способом, ибо обманутому глазу мерещилось, будто невзрачные полки
с рядами консервных банок, засиженных мухами, и - сам продавец  за  при-
лавком не движутся - коварное, оскорбительное, обманчивое чувство. А  он
думал: "Не буду! Не буду! Я купил непричастность. Я заплатил за - нее. Я
заплатил".
   - Его еще не поймали, - сказал хозяин. - Но поймают.  Сегодня  утром,
затемно еще, шериф привез собак к церкви. Меньше чем на шесть  часов  от
него отстают. Представляете, этот болтан не придумал ничего лучше... как
есть нигер, по одному по этому видно... - Затем Хайтауэр услышал:  -  На
сегодня - все?
   - Что? - сказал он. - Что?
   - Больше ничего не возьмете?
   - Да. Да. Больше... - Он начал рыться в кармане, хозяин  наблюдал  за
ним. Рука появилась на свет, все еще продолжая копошиться.  Она  наткну-
лась на прилавок и разроняла монеты. Хозяин задержал несколько штук, ка-
тившихся к краю.
   - А это за что? - удивился хозяин.
   - За... - Рука Хайтауэра копошилась в нагруженной корзинке. - За...
   - Вы уже заплатили. - Хозяин наблюдал за ним с любопытством. - Это же
сдача, - я вам только что дал. С доллара.
   - Ах, - сказал Хайтауэр. - Да. Я... я просто... - Торговец собрал мо-
неты. Протянул ему. Рука покупателя, прикоснувшаяся к его руке, была хо-
лодна, как лед.
   - Все эта жара, - сказал хозяин. - Прямо изматывает человека.  Может,
посидите перед дорогой? - Но Хайтауэр, по-видимому, его  не  слышал.  Он
уже направился к двери, торговец смотрел ему вслед. Он вышел с корзинкой
за дверь, на улицу, двигаясь скованно и осторожно,  как  по  льду.  Было
жарко; жар струился от асфальта, размывая знакомые здания на площади как
бы в ореоле, в живой и зыбкой светотени. Какой-то встречный заговорил  с
ним; он этого даже не заметил. Он шел, думая И о нем. И о нем Шагал  уже
быстро, так что, когда свернул, наконец,  за  угол  на  пустую  вымершую
улочку, где его ждал пустой и вымерший дом,  он  уже  сильно  запыхался.
"Все из-за жары", - твердила, объясняла ему поверхность сознания. Но все
время, даже на тихой улочке, где едва  ли  кто  останавливается  теперь,
чтобы взглянуть на вывеску и вспомнить, - там, откуда уже виден его дом,
его убежище, под поверхностью сознания крутится, морочит,  утешает:  "Не
буду. Не буду. Я купил непричастность". Уже - почти  звучащими  словами;
настойчиво повторяет, оправдывает: "Я заплатил за  нее.  Не  торговался.
Никто не посмеет это отрицать. Я хотел лишь покоя; я уплатил их цену, не
торговался". Улица дыбится и плывет; он в поту, но сейчас даже  полуден-
ный зной кажется ему прохладой. Затем  пот,  зной,  маревовсе  мгновенно
сплавляется в решимость, которая упраздняет всякую логику и  оправдания,
сжирает их, как огонь: Не желаю! Не желаю!
   Он сумерничал у окна в кабинете и, увидев, как Байрон  вошел  в  свет
фонаря и вышел, вдруг подался вперед из кресла. Не от удивления, что ви-
дит Байрона здесь, в этот час. В первый миг, когда он только узнал фигу-
ру, он подумал А-а. Я ожидал, что он сегодня придет. Это не в его натуре
- потворствовать даже видимости зла И встрепенулся он,  подался  вперед,
еще не успев додумать: в ярком свете фонаря он узнал приближающуюся  фи-
гуру, а через мгновение решил, что ошибся, хотя  был  уверен,  что  оши-
биться не мог, что это не кто иной, как Байрон, ибо тот уже  заворачивал
к калитке.
   Сегодня Байрон - другой человек. Это видно по  его  походке,  осанке;
подавшись вперед, Хайтауэр говорит себе Как будто научился гордости  или
дерзости Голого. Байрона откинута,  он  идет  быстро,  расправив  плечи;
вдруг Хайтауэр говорит почти вслух: "Он что-то сделал. Предпринял".  По-
давшись к темному окну и прищелкивая языком, он  наблюдает,  как  фигура
стремительно уходит из поля зрения, направляясь к крыльцу,  к  двери,  а
еще через секунду слышатся шаги и стук. "А  со  мной  не  захотел  поде-
литься, - думает он. - Я бы выслушал, не мешал бы ему думать вслух".  Он
уже идет по комнате, задерживается у стола, чтобы включить свет. Направ-
ляется к входной двери.
   - Это я, ваше преподобие, - говорит Байрон.
   - Я вас узнал, - говорит Хайтауэр. - Хотя на этот раз вы не  споткну-
лись о нижнюю ступеньку. Вам не раз случалось бывать в этом  доме,  Бай-
рон, но до нынешнего вечера еще ни разу не было так, чтобы вы не  спотк-
нулись о нижнюю ступеньку. - С такой ноты обыкновенно и начинались визи-
ты Байрона: несколько деспотической шутливости и тепла, чтобы гость  по-
чувствовал себя непринужденно, а со стороны гостя - неуклюжей  деревенс-
кой застенчивости, суть которой - учтивость. Порой  Хайтауэру  казалось,
что он втягивает Байрона в дом одним рассчитанным вдохом, как  будто  на
Байроне парус.
   На этот раз Байрон входит, не дожидаясь, когда Хайтауэр закончит фра-
зу. Входит без заминки, с этим своим новым выражением  -  средним  между
уверенностью и дерзостью.
   - Думаю, вам еще хуже не понравится, когда я не спотыкаюсь, чем когда
я спотыкаюсь, - говорит Байрон.
   - Вы обнадеживаете меня или угрожаете, Байрон?
   - Нет, это я - не как угрозу, - говорит Байрон.
   - Ага, - говорит Хайтауэр. - Другими словами, вы  не  оставляете  мне
надежды. Что ж, по крайней мере, я предупрежден. Я был предупрежден, как
только увидел вас под фонарем. Но рассказать о чем-то вы все-таки  хоти-
те. О том, что вы уже сделали, хотя и не сочли нужным говорить заранее.
   Они идут в кабинет. Байрон останавливается перед дверью; обернувшись,
смотрит снизу на лицо священника.
   - Так вы знаете, - говорит он. - Уже слышали. - Он не отвернулся,  но
уже не смотрит на хозяина. - Что ж... - говорит он. - Язык, конечно, че-
ловеку не свяжешь. Даже женщине. Но все-таки хотелось бы знать. кто  вам
сказал. Не то чтоб мне было стыдно. И скрывать я от вас не хотел. Я  вам
сам собирался сказать, когда смог бы.
   Они стоят перед дверью освещенной комнаты. Теперь Хайтауэр видит, что
Байрон нагружен свертками и пакетами, судя по всему - с провизией.
   - Что? - говорит Хайтауэр. - Что вы собирались мне сказать?  Впрочем,
входите. Может быть, я и сам уже знаю. Но я хочу посмотреть на ваше  ли-
цо, когда вы будете говорить. Я вас тоже  предупреждаю,  Байрон.  -  Они
входят в освещенную комнату. В свертках еда: он слишком много сам  пере-
таскал таких, чтобы не догадаться. - Располагайтесь, - говорит он.
   - Нет, - отвечает Байрон. - Я к вам ненадолго. - И стоит,  серьезный,
сдержанный, с видом все еще сочувственным, но решительным,  хотя  и  без
самоуверенности, убежденным, без настойчивости - с видом человека, соби-
рающегося совершить поступок, которого кто-то близкий  не  поймет  и  не
одобрит и который сам он считает правильным, зная, что другой никогда  с
этим не согласится. Он говорит: - Вам это не понравится.  Но  по-другому
нельзя. Мне хочется, чтобы и вы так думали. Но вы, наверно,  не  можете.
Ну что ж, ничего не попишешь.
   Хайтауэр сел и хмуро смотрит на него через стол.
   - Что вы сделали, Байрон? Байрон и говорит по-новому: коротко, сжато,
не запинаясь, точными словами.
   - Отвел ее туда сегодня вечером. Домик уже  прибрал,  навел  чистоту.
Она там устроилась. Она сама хотела. Другого такого дома у него  никогда
не было и не будет, и я думаю, она имеет право там жить, тем  более  что
хозяин там пока не живет. Задержался, можно сказать, в другом  месте.  Я
знаю, вам это не понравится. Вы можете назвать много  причин,  и  все  -
важные. Вы скажете, - это не его хибарка, с какой стати ее туда пускать.
Ну что ж. Может, и так. Но ни в штате, ни в целой стране не найдется че-
ловека, который бы сказал, что она не имеет на это  права.  Вы  скажете,
что в ее положении ей нужна рядом женщина. Что ж. Там  есть  негритянка,
немолодая уже, так что рассудительная, - и живет меньше чем  в  двухстах
метрах. Она может ее позвать, не вставая со стула или с кровати. Вы ска-
жете, но она же не белая. А я вас спрошу, - чего ей ждать от белых  жен-
щин в Джефферсоне, когда она будет рожать, если она недели еще  в  Джеф-
ферсоне не живет, а стоит ей поговорить с женщиной минут десять, как той
уже известно, что она незамужняя и что пока этот прохвост ходит по земле
и она о нем хотя бы изредка слышит, она вообще не выйдет замуж. Много ли
помощи она дождется от белых дам? Конечно, они позаботятся, чтобы ей бы-
ло на чем лежать и чтобы рожала не у всех на виду, а в помещении.  Я  не
об этом. И, думаю, трудно спорить с человеком, который скажет, что  луч-
шего она не заслуживает, коли, живот нагуливая, обходилась  без  помеще-
ния. Но ребенок-то не выбирал. А хоть бы и выбирал - будь я неладен, ес-
ли любой несчастный малыш, которого ждет здесь то, что  может  ждать  на
земле... не заслуживает ничего лучше... ничего больше... Думаю, вы  меня
понимаете. Думаю, вы сами могли бы это сказать. - Хайтауэр наблюдает  за
ним из-за стола, а он говорит ровным, сдержанным тоном, и слова приходят
сами, пока речь не коснулась чего-то слишком нового еще и неясного,  где
ведет уже только чутье. - И третья причина. Белая женщина, и живет  сов-
сем одна. Это вам не понравится. Не понравится больше всего.
   - Ах, Байрон, Байрон.
   Голос Байрона становится угрюмым. Но головы он не опускает.
   - Я с ней в доме не живу. У меня палатка. И притом не  очень  близко.
Как раз где я смогу ее услышать, в случае чего. А на  дверь  я  поставил
засов. Пусть кто угодно приходит и когда угодно - увидит меня в палатке.
   - Ах, Байрон, Байрон.
   - Я знаю, у вас нет этого в мыслях, как у большинства из них. И  сей-
час тоже. Я знал, что вы поймете, даже если бы она и не была... если  бы
и без... Я понимаю, вы так говорите потому, что знаете,  как  другие  на
это посмотрят.
   Хайтауэр опять сидит в позе восточного идола, держа руки  параллельно
на подлокотниках кресла.
   - Уезжайте, Байрон. Уезжайте. Сейчас. Немедленно.  Навсегда  покиньте
это место, это ужасное место, ужасное, ужасное место. Я вижу  вас  наск-
возь. Вы мне скажете, что впервые узнали любовь; а я вам скажу,  что  вы
узнали надежду. И только; надежду. Предмет безразличен - для  надежды  и
даже для вас. У него только один конец - у пути, который  вы  выбираете:
грех или женитьба. А на грех вы не пойдете. Вот в чем беда,  до  простит
меня Бог. Для вас это будет, должно быть, - либо женитьба, либо  ничего.
И вы будете добиваться женитьбы. Вы убедите ее; может быть, уже убедили,
- если бы только она это понимала, могла это допустить, -  иначе  почему
же она согласилась остаться здесь и не пытается увидеть человека,  кото-
рого разыскивала? Я не могу вам сказать: "Выбирайте грех", - потому  что
вы не только возненавидите меня - вы передадите эту ненависть и ей. И  я
говорю: уезжайте. Сейчас. Немедленно. Ступайте и не оглядывайтесь назад.
Только не это, Байрон.
   Они смотрят друг на друга.
   - Я знал, что вам это не понравится, - говорит Байрон. -  Пожалуй,  я
правильно сделал, что не стал располагаться у вас в гостях! Но  этого  я
не ожидал. Что вы тоже ополчитесь против женщины,  которую  опозорили  и
предали...
   - Нельзя предать женщину, у которой есть ребенок; муж матери  -  отец
он или нет - уже рогоносец. Оставьте себе хотя бы маленький шанс на уда-
чу, Байрон. Если вы должны жениться, есть одинокие женщины, девицы,  де-
вушки. Это несправедливо, чтобы вы принесли себя в жертву женщине, кото-
рая уже выбрала раз, а теперь хочет отречься от своего выбора. Это  неп-
равильно. Нечестно. Бог не для этого создал брак. Создал? Женщины  изоб-
рели брак.
   - В жертву? Я - жертва? Мне кажется, жертва...
   - Только не на ней. Для таких, как Лина  Гроув,  всегда  найдутся  на
свете двое мужчин, и имя им легион: Лукасы Берчи и Байроны Банчи. Но  ни
одна Лина, ни одна женщина не заслуживает больше одного. Ни одна  женщи-
на. Хорошие женщины мучаются с хамами, пропойцами и прочими. Но от како-
го хама, какая женщина, хороша она или плоха, пострадала так, как  стра-
дают мужчины от хороших женщин? Скажите мне, Байрон.
   Они беседуют тихо, без горячности, умолкая то и дело, чтобы  взвесить
слова собеседника, - как два человека, уже непоколебимые в своих убежде-
ниях.
   - Пожалуй, вы правы, - говорит Байрон. - Во всяком случае, не мне го-
ворить, что вы ошибаетесь. Но и не думаю, чтобы вы  могли  так  сказать,
даже если я не прав.
   - Да, - отвечает Хайтауэр.
   - Если я не прав, - повторяет Байрон. - Так что пожелаю-ка я вам спо-
койной ночи. - И добавляет тихо: - Дорога туда неблизкая.
   - Да, - соглашается Хайтауэр. - Я и сам, случалось, туда ходил. Мили,
наверное, три.
   - Две мили, - говорит Байрон. - Что ж. - Он поворачивается.  Хайтауэр
не двигается. Байрон поправляет пакеты, которых так  и  не  выпустил  из
рук. - Пожелаю вам спокойной ночи, - говорит он, направляясь к двери.  -
Я думаю, в скором времени увидимся.
   - Да, - говорит Хайтауэр. -  Я  чем-нибудь  могу  быть  полезен?  Вам
что-нибудь нужно? Простыни и прочее?
   - Большое спасибо. Думаю, ей хватит. Там уже  было  кое-что.  Большое
спасибо.
   - Вы дадите мне знать? Если будут новости. Когда ребенок... С  докто-
ром договорились?
   - Я об этом позабочусь.
   - Но вы с ним говорили? Вы с ним условились?
   - Я все устрою. И дам вам знать.
   Его уже нет. Снова Хайтауэр наблюдает из окна, как он выходит на ули-
цу и отправляется в свой двухмильный путь к окраине, со свертками еды  в
руках. Он скрылся из виду - ушел, выпрямившись, скорым шагом; такого ша-
га обрюзглый и склонный к одышке старик, старик, слишком долго проживший
сиднем, не выдержал бы. И жарким августовским вечером Хайтауэр  наклоня-
ется к окну, не чувствуя запаха, в котором живет, - запаха людей,  живу-
щих уже вне жизни, запаха усыхающей рыхлости и лежалого белья -  как  бы
первого веяния могилы, - и, прислушиваясь к шагам, которые, чудится ему,
еще слышны, хотя он знает, что они давно  смолкли,  думает:  "Благослови
его Бог. Помоги ему Бог"; думает Молодость. Молодость. Что  может  срав-
ниться с этим, ничто на свете с этим не сравнится. Он тихо  думает:  "Не
надо мне было отвыкать молиться". И он уже не слышит  шагов.  Он  слышит
только несметный и неумолчный хор насекомых и, наклонившись над подокон-
ником, вдыхая горячую крепкую всячину земных запахов, думает о том,  как
в молодости, молодым, он любил темноту, любил бродить и сидеть  под  де-
ревьями ночью. Тогда почва, кора деревьев становились живыми,  первобыт-
ными и воскрешали, навораживали неведомые и зловещие полувосторги, полу-
ужасы. Он боялся этого. Он страшился; он любил боясь. Но вот однажды,  в
семинарии, он понял, что больше не боится. Словно дверь куда-то  захлоп-
нулась. Он больше не боялся темноты. Он просто ненавидел ее; он бежал от
нее - в стены, к искусственному свету. "Да, - думает он.  -  Нельзя  мне
было отвыкать молиться". Он отворачивается от окна. Одна стена  кабинета
заставлена книгами. Он останавливается перед ними, ищет и наконец  нахо-
дит нужную. Это - Теннисон. Затрепанный, с загнутыми уголками.  Книга  у
него - с семинарских времен. Он садится к лампе и раскрывает ее. Переход
недолог. И скоро в изящном галопе слога, среди худосочных дерев и  вяле-
ных вожделений стремительно, плавно, покойно накатывает на него обмороч-
ная истома. Это лучше, чем молиться, не затрудняя себя думами вслух. Это
- как слушать в соборе евнуха, поющего на языке, которого даже не  нужно
не понимать.
   - Там в хибарке кто-то есть, - сказал шерифу помощник. - Не  прячется
- живет там.
   - Поди посмотри, - сказал шериф.
   Помощник сходил и вернулся.
   - Женщина. Молодая женщина. И расположилась, похоже, надолго. А  Бай-
рон Банч в палатке обосновался: от нее - как отсюда примерно до почты.
   - Байрон Банч? - говорит шериф. - Что за женщина?
   - Не знаю. Нездешняя. Молодая. Все мне рассказала. Я  еще  порога  не
переступил, как она начала рассказывать - словно речь заготовила. Словно
уже привыкла рассказывать, втянулась. И, думаю, правда,  привыкла,  пока
шла сюда откуда-то из Алабамы, мужа разыскивала. Он якобы  вперед  уехал
устраиваться на работу, а она за ним собралась, и по дороге ей говорили,
что он здесь. А в это время вошел Байрон, говорит, - я вам все расскажу.
Говорит, что вам собирался рассказать.
   - Байрон Банч, - повторяет шериф.
   - Да, - подтверждает помощник