-то, кроме однообразной череды дней  и  разврата
набитой утробы. И вот, смотреть было больше не на что, кроме как на  по-
жар; а его они уже наблюдали три часа Они уже свыклись  с  ним,  сродни-
лись; он уже стал неотъемлемой частью их жизни, не только переживаний, -
увенчанный в безветрии столбом дыма, неколебимым, как памятник, к  кото-
рому можно вернуться в любую минуту. Поэтому, когда  их  караван  достиг
города, в нем было что-то от надменной чопорности  похоронного  кортежа:
автомобиль шерифа - в голове, остальные - гудят и блеют позади, в  тучах
совместно поднятой пыли. На перекрестке возле площади  их  задержала  на
минуту повозка, остановившаяся, чтобы выпустить  пассажира  Выглянув  из
окна, шериф увидел молодую женщину, вылезавшую из  повозки,  медленно  и
осторожно - с неуклюжей осторожностью женщины на сносях.  Затем  повозка
отъехала; караван двинулся дальше и пересек площадь, где кассир в  банке
уже вынул из сейфа конверт, который был оставлен ему на хранение  покой-
ной - с надписью: Открыть после моей смерти. Джоанна Берден. Когда шериф
вошел к себе в кабинет, кассир уже ждал там с конвертом и  его  содержи-
мым. Оно состояло из одного листка бумаги, на котором той же рукой,  что
и  на  конверте,  было  написано:  оповестить  адвоката  И.   И.   Пибл-
са-Бил-стрит, Мемфис, Теннесси, и Натаниэля Беррингтона -  Сент-Эксесер,
Нью-Гемпшир. И больше ничего.
   - Этот Пиблс - нигер-адвокат, - сказал кассир.
   - Вон что? - сказал шериф.
   - Ага. Что прикажете делать?
   - Да, наверно, то, что в бумаге сказано, - ответил шериф - Или, пожа-
луй, я сам это сделаю.
   Он отправил две телеграммы. Ответ из Мемфиса был получен через полча-
са. Другой пришел двумя часами позже; затем в течение  десяти  минут  по
городу разнесся слух, что нью-гемпширский племянник мисс Берден  предла-
гает тысячу долларов за поимку убийцы. В девять вечера  явился  человек,
которого увидел деревенский, когда вломился в горевший дом. Но  они  еще
не знали, что он - тот самый Он им этого не сказал.  Они  знали  только,
что человек, который недавно поселился в городе и был известен среди них
как бутлегер Браун, да и бутлегер-то не первой руки, появился на площади
очень взволнованный И спрашивал шерифа. И тогда все  начало  мало-помалу
складываться. Шериф знал, что Браун как-то связан  с  другим  человеком,
другим приезжим - Кристмасом, о котором, хотя он  прожил  в  Джефферсоне
три года, было известно еще меньше, чем о Брауне;  только  теперь  шериф
выяснил, что Кристмас три года прожил в хибарке за  домом  мисс  Берден.
Браун желал высказаться, требовал, чтобы ему дали высказаться, -  громко
и настойчиво; сразу стало ясно, что требует он, оказывается, тысячу дол-
ларов премии.
   - Хочешь стать свидетелем обвинения? - спросил его шериф.
   - Никем я не хочу стать, - возразил Браун грубо и хрипло, с несколько
ошалелым видом. - Я знаю, кто убил, и скажу, когда получу деньги.
   - Ты поймай того, кто убил, тогда получишь деньги, - сказал шериф.  И
Брауна отвели в тюрьму, для сохранности. - Только, думается, это-лишнее,
- сказал шериф. - Думается, пока тут пахнет этой тысячей, его отсюда  не
выкуришь.
   Когда Брауна забрали, - он все сипел, негодовал, размахивал руками, -
шериф позвонил в соседний город, где держали пару ищеек.  Собак  обещали
привезти ранним утренним поездом.
   Когда печально забрезжило воскресное утро, над унылой платформой, где
ждали тридцать или сорок человек, замелькали  и  дрожа  остановились  на
несколько мгновений освещенные окна поезда. Поезд был скорый и не всегда
останавливался в Джефферсоне. Он задержался ровно настолько, сколько на-
до было, чтобы выпустить двух собак: тысяча тонн дорогих и  замысловатых
изделий из металла со свирепым сверканием и грохотом ворвалась и  уткну-
лась в почти оглушительную тишину, наполненную пустячными людскими  зву-
ками, чтобы изрыгнуть двух поджарых раболепных призраков, чьи  вислоухие
кроткие лица печально и приниженно смотрели на усталые, бледные лица лю-
дей, которые почти не спали с позапрошлой ночи и окружили  собак  в  ка-
ком-то жутком и бессильном нетерпении. Казалось, скверна убийства  расп-
ространилась и на все последующие действия, превратила их во что-то  чу-
довищное, парадоксальное, противное и разуму и природе.
   Когда шерифово ополчение миновало холодные головешки и золу  пожарища
и подошло к хибарке, солнце только что показалось. Собаки, то ли осмелев
от солнечного света и тепла, то ли заразившись от людей лихорадкой пого-
ни, возле хибарки начали брехать и рваться. Нюхая шумно и в унисон,  они
взяли след и потащили на поводках человека. Пробежав  бок  о  бок  сотню
метров, они остановились, начали яростно разрывать землю и отрыли  ямку,
где кто-то недавно закопал пустые консервные банки. Собак оттащили отту-
да. Отвели подальше от хибарки и пустили снова. Собаки  немного  помета-
лись, поскулили, а потом снова напали на след и припустили во весь  дух,
вывесив языки, капая слюной, таща, волоча за собой людей, которые бежали
и честили их, - опять к хибарке, и там, расставя ноги,  откинув  головы,
закатив глаза, залились перед пустой дверью страстно и самозабвенно, как
два баритона в итальянской опере. Люди отвезли собак обратно в  город  -
на машинах - и накормили. Когда они шли через  площадь,  в  церквах  уже
медленно и мирно звонили колокола, а по улицам чинно двигались люди  под
светлыми зонтиками, с Библиями и молитвенниками в руках.
   В эту ночь к шерифу приехал деревенский парень с отцом. Парень  расс-
казал о том, как в пятницу ночью ехал на машине домой и как в нескольких
милях от места преступления его остановил мужчина с пистолетом.
   Парень полагал, что его хотели ограбить и даже убить, и  решил  пере-
хитрить этого человека - привезти его прямо к себе на двор, а там  оста-
новить машину, выскочить и звать на помощь, но человек  что-то  заподоз-
рил, велел остановить машину и вылез. Отец поинтересовался,  сколько  из
этой тысячи долларов придется на их долю.
   - Поймаете его, тогда поговорим, - ответил шериф.
   Они разбудили собак, посадили в другую машину.  Парень  показал,  где
человек вылез, и они пустили собак, которые сразу ринулись в лес  и,  со
свойственным им безотказным чутьем на металл в любом виде,  почти  сразу
нашли револьвер с двумя заряженными камерами.
   - Старинный, капсюльный, такими в Гражданскую воевали, -  сказал  по-
мощник. - Один капсюль надколот, Но заряд цел. Как по-вашему, что  он  с
ним делал?
   - Спустите собак, - сказал шериф. - Может, их поводки беспокоят.
   Так и сделали. Собаки очутились на свободе; через полчаса они потеря-
лись. Не люди потеряли собак; собаки потеряли людей. Они были всего-нав-
сего за речкой, за прибрежной грядой, и люди ясно их слышали. Они уже не
лаяли, как прежде, - уверенно, с гордостью  и,  пожалуй,  удовольствием.
Теперь они выли, протяжно и безнадежно, а люди настойчиво их  звали.  Но
животные, наверно, не слышали их. Оба голоса были различимы, и  все-таки
казалось, что этот колокольный униженный вой исходит  из  одной  глотки,
словно собаки сидят бок о бок. Так их и нашли немного погодя - в канаве,
рядышком. К тому времени голоса их звучали почти по-детски. Там же отряд
и остался, дожидаясь, когда рассветет и можно будет  отыскать  дорогу  к
машинам. Наступило утро понедельника.
   Жара начала усиливаться в понедельник. Во вторник ночью темнота после
знойного дня душна, неподвижна, томительна; едва переступив порог,  Бай-
рон чувствует, как ноздри его напрягаются и белеют от густого,  затхлого
запаха дома, где хозяйничает мужчина. А когда подходит  Хайтауэр,  запах
рыхлого немытого тела и несвежего белья - выделений  малоподвижной  туч-
ности, неопрятной сидячей жизни,  пренебрегающей  мытьем,  -  становится
почти нестерпимым. Входя, Байрон думает, как думал уже не раз: "Это  его
право. Мне это, может, не годится, а ему годится, и это  его  право".  И
вспоминает, как однажды он, кажется, нашел ответ,  словно  его  осенило,
озарило: "Это-дух благости. Конечно, он кажется нам дурным, раз мы  сами
дурные и грешные".
   И опять они сидят друг против друга в кабинете,  разделенные  столом,
горящей лампой. Байрон опять сидит на жестком стуле, опустив  лицо,  не-
подвижно. Голос его сдержан, упрям - голос человека, который рассказыва-
ет что-то не только неприятное, но и не вызывающее доверия.
   - Я хочу подыскать ей другое жилье. Где не так людно.  Где  она  смо-
жет...
   Хайтауэр наблюдает за его склоненным лицом.
   - Зачем ей переезжать? Если ей там удобно, и в  случае  чего  женщина
рядом?
   Байрон не отвечает. Он сидит неподвижно, потупясь; лицо его спокойно,
упрямо; глядя на него, Хайтауэр думает: "Это потому, что так много собы-
тий. Слишком много событий. Вот в чем дело.  Человек  делает,  порождает
несравненно больше того, что может или должен вынести. Вот так он и  уз-
нает, что может вынести все. Вот в чем дело Это и ужасно. Что  он  может
вынести все, все". Он наблюдает за Байроном.
   - И что же, весь этот переезд - только из-за миссис Бирд?
   По-прежнему Байрон не поднимает головы, говорит все так же  спокойно,
упрямо:
   - Ей нужно такое жилье, чтобы она чувствовала себя как  дома.  Ей  не
так уж много времени осталось, а в пансионе, можно сказать, одни  мужчи-
ны... Комната, где ей будет спокойно, когда подойдет срок, а  не  такая,
где всякий барышник или присяжный, которого черт занесет в коридор...
   - Понимаю, - говорит Хайтауэр. Следит за лицом Байрона. - И вы  хоти-
те, чтобы я взял ее к себе - Байрон собирается ответить, но тот  продол-
жает; голос его тоже холоден, ровен: - Нет, это не годится, Байрон. Если
бы тут была другая женщина, жила в доме. Стыдно, конечно, - столько сво-
бодного места и тишина. Понимаете, я о ней думаю. Не о себе. Мне-то  все
равно, что они скажут.
   - Я не об этом. - Байрон не поднимает глаз. Чувствует на себе  взгляд
священника. Думает Сам знает, что я не об этом. Знает. Это он  так  ска-
зал. Я знаю, что он думает. Другого, пожалуй, я и не ожидал. Да и  не  с
чего ему думать иначе, чем другие люди - даже обо мне - Ведь вы,  навер-
но, сами понимаете.
   Возможно, священник и понимает. Но Байрон не  поднимает  глаз,  чтобы
убедиться в этом. Он продолжает говорить  скучным,  монотонным  голосом,
потупя глаза, а Хайтауэр, выпрямившись чуть больше обычного, смотрит че-
рез стол на худое, дубленное непогодами, трудами высветленное лицо чело-
века напротив.
   - Я не собираюсь вас впутывать, потому что это не ваша печаль. Вы  ее
даже не видели и едва ли увидите. И его, наверно, не видели - чтобы  это
понять. Я просто додумал, что...
   Его голос замирает. Священник, выпрямившись, смотрит  на  него  через
стол и ждет, но помощи не предлагает.
   - Когда человек решает, чего не делать, тут, я думаю, он сам себе со-
ветчик. Но когда до делать доходит - тут, по-моему, стоит посоветоваться
со всеми, с кем можно. А впутывать я вас не собираюсь. Насчет  этого  вы
не беспокойтесь.
   - Кажется, понимаю, - говорит Хайтауэр. Наблюдает за потупленным  ли-
цом. "Я уже вне жизни - думает он. -  Вот  почему  бесполезно  соваться,
вмешиваться. Даже если бы я и попробовал вернуться к жизни, он меня  все
равно не услышит - как не услышала бы та женщина и ют мужчина (да что уж
там - как их ребенок)". - Но вы сказали, она знает, что он здесь.
   - Да, - отвечает Байрон в раздумье. - Я думал, тамто уж у меня не бу-
дет случая причинить вред мужчине, или женщине, или ребенку. И не успела
она прийти, - все как есть ей выболтал.
   - Я не об этом. Тогда ведь вы сами не знали. Я имею в виду остальное.
Его и... этого... Как-никак три дня прошло. Она должна была узнать неза-
висимо от вас. Должна была услышать за эти дни.
   - Кристмаса. - Байрон не поднимает головы - А как  спросила  она  про
белый шрамик возле рта, после этого я больше ничего не говорил. Вечером,
когда в город шли, я всю дорогу боялся, что она спросит. И все  придумы-
вал, о чем бы еще с ней поговорить, чтобы она спросить меня  не  успела.
Я-то думал, скрываю от нее - что он не просто сбежал и бросил ее в беде,
а еще и имя переменил, чтобы она его не нашла, и  хоть  нашла  она  его,
нашла она бутлегера, - а она, оказывается, сама это знала Знала уже, что
он негодяй. - И он говорит, как бы удивляясь вслух: - Мне и скрывать бы-
ло незачем, врать гладко. Она как будто наперед знала, что я ей скажу  и
когда совру. Как будто сама уже об этом думала и не верила в это еще  до
того, как я сказал, и ничего тут особенного не было. Но какая-то часть в
ней знала правду, ее бы я все равно не обманул... - Он запинается, мнет-
ся; священник, выпрямившись, смотрит на него через стол, помощи не пред-
лагает. - Как будто она - из двух половин, и одна половина знает, что он
прохвост. А другая половина верит, что если у мужчины и  женщины  должен
родиться ребенок, то Господь позаботится, чтобы они были  вместе,  когда
подойдет срок. Вроде если Бог печется о женщинах, то он и от  мужчин  их
защитит. А если Господь не считает нужным, чтобы две половины эти встре-
тились и вроде как... сличили... тогда и мне нечего хлопотать.
   - Чепуха, - говорит Хайтауэр. Он смотрит через стол на застывшее, уп-
рямое, аскетическое лицо: лицо отшельника, который долго жил в  пустыне,
где ветер носит песок. - Ей остается одно, только  одно  -  вернуться  в
Алабаму. К родным.
   - А по-моему, нет, - отвечает Байрон. Отвечает сразу, решительно, как
будто только и ждал этих слов. -  Обойдется  без  этого.  По-моему,  она
обойдется без этого. - Но глаз не поднимает. Он чувствует на себе взгляд
священника.
   - А Бер... Браун знает, что она в Джефферсоне?
   Можно подумать, что Байрон вот-вот улыбнется. Губа  приподнялась,  но
веселья в гримасе нет, она слаба, как игра тени.
   - Да нет, замотался совсем. С этой премией. Потеха прямо. Вроде того,
как играть человек не умеет, а дует в трубу что есть мочи - думает, сей-
час у него музыка получится. Каждые  двенадцать-пятнадцать  часов  тащат
его через площадь в наручниках - когда его никакими силами не прогонишь,
хоть ищейками этими трави. Субботнюю ночь просидел в тюрьме, все  толко-
вал, что они его обжулить хотят с этой тысячей -  изобразить,  будто  он
помогал Кристмасу; потом уж Бак Коннер пришел к нему в камеру и пообещал
вставить кляп, чтобы он замолчал и не мешал спать другим арестантам. За-
молчал; а в воскресенье ночью, когда пошли с собаками, - такой крик под-
нял, что пришлось им взять его с собой. Но у собак дело не пошло.  А  он
кричит, собак ругает, отлупить их рвется  за  то,  что  следа  не  могут
взять, и опять всем рассказывает, что он первый донес на Кристмаса и хо-
чет только, чтоб все было честно, по справедливости,  больше  ничего,  -
пока уж сам шериф не отвел его в сторонку поговорить.  Что  он  ему  там
сказал, неизвестно. Может, пригрозил, что сейчас воротит его в тюрьму  и
в другой раз с собой не возьмет. Одним словом, он поутих немного, и пош-
ли дальше. А в город вернулись только в понедельник,  поздно  ночью.  Он
еще был тихий. Может, притомился. Не спал сколько времени  -  и  притом,
говорят, все норовил вперед собак забежать, покуда шериф  не  пригрозил,
что Прикует его наручниками к помощнику, чтобы не  выскакивал  и  собаки
что-нибудь, кроме него, могли нюхать. Он еще в субботу, когда его  поса-
дили, был небритый, а теперь совсем оброс. На  убийцу,  наверно,  больше
похож, чем сам Кристмас. А уж Кристмаса клял - как будто тот из вреднос-
ти спрятался, назло ему, чтобы он не получил своей тысячи  долларов.  На
ночь его опять отвели в тюрьму и заперли. А сегодня с утра опять  отпра-
вились и его с собой взяли - с собаками, по новому следу. Люди  говорят,
пока они из города не выехали, все время слышно было, как он скандалил.
   - И вы говорите, она об этом не знает. Говорите, что  скрыли  это  от
нее. По вашему, пусть лучше считает его мерзавцем, чем дураком, - так?
   Лицо Байрона опять застыло, уже не улыбается; он серьезен.
   - Не знаю. Это было в воскресенье, позавчера ночью, когда я  вернулся
от вас домой. Я думал, она в постели, спит, а она сидела  в  гостиной  и
говорит мне; "Что такое? Что тут случилось?" Сам я на нее не смотрю,  но
чувствую, на меня смотрит. Я ей сказал, что нигер убил белую женщину. На
этот раз я не соврал. И, видно, очень уж обрадовался, что врать не надо.
Потому что и подумать ничего не успел, как брякнул: "И  дом  поджег".  И
только тут спохватился. Ведь сам ей дым показывал, сам говорил, что  жи-
вут там двое, Браун и Кристмас. И чувствую, смотрит она на меня... -  ну
вот, как вы сейчас, чувствую, смотрите, - и говорит: "А как  Нигера  зо-
вут?" Можно подумать, сам Господь заботится, чтобы они узнали то, что им
надо знать, - из мужского вранья, и без всяких расспросов. И  не  узнали
того, чего им знать не надо, и притом даже не догадывались  бы,  что  не
узнали. Так что уверенно не могу сказать, что ей известно, а  что  неиз-
вестно. Одно только знаю: я ей не объяснял, что тот, кого она ищет,  до-
нес на убийцу и сидит в тюрьме - когда не гонится с собаками за  челове-
ком, который подобрал его и пригрел. Этого я ей не рассказывал.
   - И что же вы теперь собираетесь делать? Куда она хочет переехать?
   - Туда хочет - там его ждать. Я ей сказал, что он отлучился -  помочь
шерифу. Так что я не совсем соврал. Она уже спрашивала, где он живет,  и
я ей сказал. А она говорит, раз это его дом, она должна жить  там,  пока
он не вернется. Говорит, что он сам бы так захотел.  Не  буду  же  я  ей
объяснять, что этого-то как раз ему меньше всего на свете  хочется.  Она
собиралась переехать сегодня же вечером, как только я с  фабрики  приду.
Уже и узелок связала, и шляпу надела, только меня ждала. "Я  было  сама,
говорит, пошла. Да побоялась, что дорогу не найду". Я  говорю:  "Ну  да;
только сегодня уже поздно, лучше завтра", - а она говорит:  "Раньше  чем
через час не стемнеет. А дотуда всего две мили,  так  ведь?"  Я  говорю:
"Давайте подождем, я сперва должен спросить разрешения", - а она: "У ко-
го спросить? Разве это не Лукаса дом?" И, чувствую, смотрит на меня; по-
том говорит: "Вы, по-моему, сказали, что там  Лукас  живет",  -  а  сама
смотрит; потом спрашивает: "А что это за священник, к  которому  вы  все
ходите советоваться обо мне?"
   - И вы ей позволите там поселиться?
   - Может, так лучше. Она там будет жить отдельно, подальше  от  всяких
разговоров, пока не кончится эта история.
   - Значит, она решила, и вы не будете ее удерживать. Не хотите удержи-
вать.
   Байрон не поднимает глаз.
   - Это, можно сказать, и в самом деле, его дом.
   Другого такого, я думаю, у него в жизни не будет.
   Браун ей...
   - Одна, в лачуге, и вот-вот родит. А ближайшее жилье  -  за  полмили,
негритянские домишки. - Он наблюдает за лицом Байрона.
   - Я об этом думал. Есть способ, можно так сделать, чтобы...
   - Что сделать? Как вы ей обеспечите там уход? Байрон отвечает не сра-
зу; глаз не поднимает. Но когда начинает говорить, в голосе - упорство:
   - Кое-что можно и тайком делать - а не во зло, ваше  преподобие.  Все
равно, как это людям покажется.
   - Я не думаю, Байрон, чтобы вы были способны на что-нибудь  очень  уж
злое, как бы это ни показалось людям. Но возьметесь ли вы  сказать,  где
именно кончается зло и начинается его видимость? На  какой  грани  между
делом и видимостью останавливаеся ело?
   - ...Не во зло, - говорит Байрон. Он слегка пошевелился;  он  говорит
так, как будто тоже просыпается: - Я надеюсь, что нет. По моему  разуме-
нию, я хочу поступить правильно.
   "Это, - думает Хайтауэр, - первый раз, что он мне солгал. Солгал кому
бы то ни было, мужчине или женщине, возможно, даже -  самому  себе".  Он
смотрит через стол на упрямое, серьезное лицо, которое так ни разу и  не
повернулось к нему. "А может быть, это еще не ложь, раз он сам не  пони-
мает, что это ложь?" Он говорит:
   - Прекрасно. - Говорит с напускной ре