нова Хайта-
уэр переводит с нее на Байрона гневно-изумленный взгляд.
   - Я то же самое слышал, - говорит Байрон. - Тоже сперва  было  трудно
разобрать, что к чему. Они жили при лесопилке, где он  был  мастером,  в
Арканзасе. Девушке тогда было лет восемнадцать. Как-то ночью мимо  лесо-
пилки проезжал цирк - в город. Стоял декабрь, дожди все время, и под од-
ним фургоном проломился настил моста, неподалеку от них;  пришли  к  ним
люди, разбудили его и попросили тали, чтобы вытащить фургон...
   - Бабья плоть, омерзение Господне - вдруг выкрикивает  старик.  Затем
его голос стихает, слабнет, как будто он только хотел привлечь внимание.
Он опять говорит быстро, речь его убедительна, тумана, фанатична,  и  он
опять рассказывает о себе в третьем лице. - Он знал.  Старый  Док  Хайнс
знал. Он уже видел на ней, у ней под одежей,  бабью  примету  Господнего
омерзения. Он пошел, надел плащ, зажег фонарь, вернулся, а она уже стоит
в дверях, тоже в плаще, и он оказал? "Ступай обратно, ложись", -  а  она
сказала: "Я тоже хочу пойти", - и он сказал: "Ступай обратно в комнату и
ложись", - и она ушла, а он пошел и взял в цеху большие тали  и  вытащил
фургон. Чуть ли не до зари работал и думал, что  послушалась  отцовского
приказа. Господом данного. Но надо было знать.  Надо  было  знать  бабью
плоть, омерзение Господне; надо было знать скотство и мерзость в ходячем
облике, уже смердящем в глазах Господних. Чтобы старый Док Хайнс поверил
россказням, будто он мексиканец. Когда старый Док Хайнс видел  на  морде
его черное проклятие Господа Всевышнего. Чтобы россказням этим...
   - Что это? - говорит Хайтауэр. Говорит громко, словно  надеясь  своим
голосом заглушить старика. - Что это значит?
   - Парень был из цирка, - объясняет Байрон. - Она ему сказала, что па-
рень мексиканец, - дочь сказала, когда он ее догнал. Может быть, сам па-
рень ей так сказал. А он, - опять показывая на старика, - как-то  узнал,
что в парне - негритянская кровь. Может, ему другие из цирка сказали. Не
знаю. Он и не обмолвился ни разу, откуда ему известно, - как  будто  это
не имеет значения. Да, пожалуй, и не имело - после того, что случилось в
следующую ночь.
   - В следующую ночь?
   - Видно, она все-таки ушла в ту ночь, когда застрял цирк. Он говорит,
что ушла. По крайней мере, так он себя повел, - если бы он этого не знал
и если бы она не сбежала, он бы ничего такого не сделал. Потому  что  на
другой день она отправилась в цирк с соседями. Он ее отпустил - не  знал
еще, что она уходила прошлой ночью. И когда она садилась к соседу в  по-
возку, нарядившись по-выходному, он тоже еще ничего  не  подозревал.  Но
ночью, когда сосед возвращался, он их ждал и слышал, как повозка проеха-
ла мимо, словно и не собиралась останавливаться, чтобы высадить девушку.
Он выбежал, окликнул их, и сосед остановил повозку, но  девушки  там  не
было. Сосед сказал, что она распрощалась с ними возле цирка и хотела за-
ночевать у другой девушки, которая жила милях в шести от города, и сосед
удивлялся, как же Хайнс этого не знал, - ведь когда она садилась  в  по-
возку, у нее был саквояж. Хайнс саквояжа не видел. И она, - Байрон пока-
зывает на каменноликую женщину; непонятно, слушает она его  или  нет,  -
она говорит, что вел его дьявол. Она говорит, что он не больше нее знал,
где девушка, однако вернулся в дом, взял пистолет, сшиб ее  на  кровать,
когда она попробовала его остановить, оседлал лошадь и  ускакал.  И  она
говорит, что он выбрал единственный короткий путь, который годился, уга-
дал в темноте - единственный из пяти или шести, которым  можно  было  их
догнать. При том, что знать он не мог, какой  дорогой  они  поехали.  Но
знал. Нашел их, как будто с самого начала знал, где они будут, как будто
сам с тем человеком, про которого девушка сказала,  что  он  мексиканец,
уговорился там встретиться. Как будто знал. Тьма была кромешная, и  даже
когда он нагнал коляску, он все равно бы не мог  определить,  что  нужна
ему как раз эта. Но поскакал прямо за ней - за первой коляской,  которую
увидел ночью. Подъехал к ней с правой стороны, нагнулся  и  в  кромешной
тьме, не говоря ни слова, на скаку, схватил человека, который  мог  ока-
заться и посторонним, и соседом, и кем угодно, - ведь он его в глаза ни-
когда не видел. Схватил его одной рукой, а другой  -  приставил  к  нему
пистолет и застрелил, а девушку привез домой, посадив ее  сзади  на  ло-
шадь. Коляску и убитого оставил  на  дороге.  Между  прочим,  опять  шел
дождь.
   Он умолкает. И сразу начинает говорить женщина, будто только и  ждала
в нетерпеливом оцепенении, чтобы Байрон умолк. Она говорит тем же  нежи-
вым, ровным голосом: два голоса монотонно чередуются - строфой и антист-
рофой; два бесплотных голоса рассказывают, как во сне, о чем-то, содеян-
ном в краю без расстояний - людьми без крови.
   - Я лежала на кровати и слышала, как он вышел, а потом услышала,  как
вывел лошадь из конюшни и мимо дома проскакал.  Я  лежала,  одевшись,  и
смотрела на лампу. Керосин выгорал, потом я встала, отнесла ее на кухню,
заправила, нагар с фитиля сняла, а потом разделась и легла, при лампе. А
дождь все шел, и было холодно, потом я услышала -  лошадь  вернулась  на
двор, у крыльца остановилась, я встала, накинула шаль и слышу - входят в
дом. Вперед Юфьюса шаги, потом Милли, прошли по передней к двери, и Мил-
ли в дверях стоитлицо и волосы от дождя мокрые, новое платье все в  гря-
зи, а глаза закрыты, и тогда Юфьюс ударил ее, и она упала на пол, лежит,
а в лице не переменилась ни капли - какая стояла, такая лежит. А Юфьюс -
в дверях, тоже мокрый, грязный, и говорит  мне:  "Дьяволу,  ты  сказала,
прислуживаю. Вот я привез тебе дьявола посев. Спроси, что она в себе но-
сит. Спроси у ней". А я до того устала и озябла... говорю ему: "Что слу-
чилось?" - а он сказал: "Поди туда да посмотри в грязи - увидишь. Ее он,
может, и обманул, что он мексиканец. Но меня-то он не обманул. Да  и  ее
не обманывал. Нужды не было. Ты сказала тогда, что придет ко мне  дьявол
за данью. Он и пришел. Проститутку родила мне жена. Но он хотя бы помог,
как умел, когда пришла пора рассчитаться. Он указал мне дорогу и  напра-
вил пистолет верно".
   Вот я и думала порой, что дьявол одолел Бога. Оказалось, что у  Милли
будет ребенок, и Юфьюс начал искать врача, который бы  это  исправил.  Я
думала, он найдет, и порой казалось, что пусть уж  останется  как  есть,
раз мужчине с женщиной надо жить на земле. А порой я надеялась,  что  он
найдет, - до того я намучилась, пока суд тянулся, а хозяин цирка  пришел
и сказал, что человек тот действительно был не мексиканец,  а  с  негри-
тянской кровью, как Юфьюс все время говорил, - словно дьявол шепнул ему,
что он нигер. А Юфьюс опять брал пистолет и говорил, что  добудет  врача
живого или мертвого, и уходил, и пропадал неделями, и люди про это  зна-
ли, а я все уговаривала Юфьюса уехать, потому что ведь  только  этот  из
цирка сказал, что он нигер, и, может, он точно не знал, а потом ведь  он
тоже уехал и едва ли нам снова встретится. Но Юфьюс уезжать не хотел;  у
Милли уже срок подходит, а Юфьюс со своим пистолетом все  ищет  доктора,
который бы согласился. А потом я услышала, что он опять в тюрьме; что он
ходил по церквам, по молитвенным собраниям в тех  местах,  где  пробовал
найти врача, и на одном молитвенном собрании встал, и взошел на кафедру,
и сам начал проповедовать, кричать против негров, чтобы белые люди  под-
нялись и всех их убили, и люди в церкви заставили его замолчать, и сойти
с кафедры, а он угрожал им пистолетом, прямо в церкви,  пока  не  пришла
полиция и не забрала его, и он первое время был как помешанный. И узнали
про то, как он избил доктора в другом городе и сбежал,  успел  скрыться.
Так что, когда он вышел из тюрьмы и вернулся домой, Милли уже ждала  ре-
бенка со дня на день. И я подумала, что он отступился,  признал  наконец
волю Божью - потому что дома не скандалил, и даже когда детские вещи на-
шел, что мы с Милли приготовили, все равно  ничего  не  сказал,  спросил
только, скоро ли. Каждый день спрашивал, и мы думали, что он отступился,
что, может быть, по церквам походивши да в  тюрьме  посидевши,  смирился
он, как той ночью, когда Милли родилась. И вот подошел  срок,  разбудила
меня ночью Милли и говорит, что началось, я оделась и велела Юфьюсу идти
за доктором, он оделся и пошел. А я собрала, что нужно, и ждем, и уж по-
ра бы Юфьюсу с доктором воротиться, а  его  все  нет,  еще  подождала  -
вот-вот, кажется, доктор должен придти, вышла  на  крыльцо  и  вижу:  на
верхней ступеньке Юфьюс сидит с ружьем на коленях и говорит мне: "Ступай
обратно в дом, проституткина мать", - я говорю: "Юфьюс", - а  он  поднял
ружье и сказал: "Ступай обратно в дом. Пускай дьявол  сам  соберет  свою
жатву: он ведь сеял". Я хотела выйти черным ходом, а он услышал,  обежал
с ружьем круг дома, стволом меня ударил, и я пошла обратно к Милли, а он
за дверью в передней стоял, чтобы Милли видеть, пока она не умерла. Тог-
да он подошел к кровати, посмотрел на ребеночка и поднял его, выше лампы
поднял, будто ждет, увидеть  хочет,  кто  верх  возьмет  -  Господь  или
дьявол. А я до того замучилась... сижу у кровати, а на стене перед  гла-
зами - тень его, рук его тень и мальчика, высоко на стене. И подумала  я
тогда, что Господь одолел. А теперь не знаю. Положил он мальчика в  пос-
тель рядом с Милли и ушел. Слышу, в переднюю дверь вышел, встала я  тог-
да, плиту затопила, молока согрела...
   Она умолкает; грубый заунывный голос замер. Смотрит на нее через стол
Хайтауэр: застывшая, каменноликая женщина в багровом платье, с тех  пор,
как вошла в комнату, ни разу не пошевелилась. Потом она  снова  начинает
говорить, не двигаясь, почти не шевеля губами, словно она кукла, а гово-
рит чревовещатель в соседней комнате.
   - И пропал Юфьюс. Хозяин лесопилки тоже не знал, куда он девался. На-
нял другого мастера, но меня пока из дома не  выгнал,  потому  что,  где
Юфьюс, не знаем, а уже зима подходит, и у меня ребенок на руках.  И  где
Юфьюс - про то я знала не больше мистера Гилмана, пока письмо не пришло.
Из Мемфиса, а в нем - почтовый перевод и ни слова. Так что я опять ниче-
го не узнала. А потом, в ноябре, пришел еще перевод и опять без  письма.
А я до того замучилась... а потом за два дня до рождества вышла на  зад-
ний двор дров наколоть, возвращаюсь домой, а мальчика нет.  От  силы  на
час отлучилась, и кажется, должна была бы видеть, как он вошел и  вышел.
А не заметила. Только записка лежит от Юфьюса - на  подушке,  которую  с
краю подкладывала, чтобы мальчик не скатился с кровати... и  до  того  я
измучилась. Все ждала, а после рождества приехал Юфьюс и ничего  мне  не
объяснял. Сказал только, что мы переезжаем, и  я  подумала,  он  ребенка
вперед увез, а теперь за мной вернулся. И  не  говорит,  куда  мы  едем,
только - что недалеко, а я с ума схожу, волнуюсь, как там без нас  ребе-
нок, а он все равно не говорит, и я прямо думала, никогда не доедем. По-
том приехали, а мальчика нет, я ему: "Говори, что ты сделал с моим  Джо.
Говори сейчас же", - а он посмотрел на меня,  как  той  ночью  на  Милли
смотрел, когда она лежала и умирала, и говорит: "Это омерзение Господне,
и я орудие Его воли". А на другой день пропал, и я не знала, куда он де-
вался, а потом пришел еще перевод, и на другой месяц Юфьюс приехал домой
и сказал, что работает в Мемфисе. И я поняла, что он спрятал Джо гдето в
Мемфисе, и подумала - хорошо, хоть так, хоть он там за  ним  присмотрит,
раз уж я не могу. Знала, что надо ждать, покуда Юфьюс  сам  не  пожелает
сказать мне, и каждый раз думала, что,  может  быть,  в  другой  раз  он
возьмет меня с собой в Мемфис. И ждала. Шила, костюмчики делала для Джо,
все, бывало, подготовлю к приезду Юфьюса, все, бывало, допытываюсь,  го-
дятся ли они моему Джо и как он там, здоров ли, а Юфьюс ничего не  гово-
рил. Сядет, бывало, с Библией и начнет читать, громко, - а  слушаю-то  я
одна, - громко читает, кричит прямо, будто думает, не верю я тому, что в
Библии сказано. Пять лет ничего мне не говорил, и я не знала даже, отво-
зит он мальчику, что я нашила, или нет. А спрашивать боялась, не  хотела
его сердить, думаю, ладно, хоть он там, где Джо, раз уж меня нету.  Пять
лет прошло, и вот является он раз домой и говорит: "Мы переезжаем", -  и
я подумала, что теперь-то я его увижу; если был грех, думаю,  мы  сполна
за него расплатились, и я даже Юфьюса простила. Потому  что  думала,  на
этот раз мы наконец-то едем в Мемфис. Только не в Мемфис мы  поехали.  В
Мотстаун. Через Мемфис проезжать пришлось, и уж как  я  его  упрашивала.
Первый раз за все время просила. Просила - хоть на минуту,  на  секунду;
не потрогать, не поговорить - так просто. А Юфьюс не позволил.  Мы  даже
со станции не вышли. Сошли с поезда и семь часов другого  поезда  ждали,
со станции не выходя, и приехали в Мотстаун. А Юфьюс больше не поехал  в
Мемфис на работу, и я немного погодя сказала: "Юфьюс", - он на меня пос-
мотрел, а я говорю: "Я пять лет ждала и никогда к  тебе  не  приставала.
Можешь ты хоть раз сказать мне, жив он или нет?" А он сказал: "Нет его в
живых", - и я спросила: "Нет в живых на свете или только для меня?  Пус-
кай, если только для меня. Скажи мне хоть это, ведь я пять лет к тебе не
приставала", - а он сказал: "Ни для тебя его нет в живых, ни  для  меня,
ни для Бога, ни для всего света Божия - нет в живых и никогда не будет".
   Она снова умолкает. С тихим, безнадежным изумлением  смотрит  на  нее
из-за стола Хайтауэр. Байрон тоже неподвижен, голова его слегка опущена.
Они трое - как три береговых камня, обнаженных отливом,  -  они,  но  не
старик. Сейчас он слушал почти внимательно, со свойственной ему  способ-
ностью мгновенно переходить от полного внимания, когда он все равно, ка-
жется, не слышит, к полуобморочному забытью, когда взгляд его,  по-види-
мому, обращенный внутрь, стесняет человека так, будто он держит его  ру-
кой. Вдруг он разражается кудахтающим смехом, бодрым, громким, безумным;
невероятно старый, невероятно грязный, он начинает говорить.
   - Это был Господь. Это Он был. Старый Док Хайнс  тоже  пособил  Богу.
Господь сказал старому Доку Хайнсу, что делать, и старый Док Хайнс  сде-
лал. Тогда Господь сказал старому Доку Хайнсу: "Теперь следи. Следи, как
исполняется Моя воля". И старый Док Хайнс следил и слышал из  уст  дети-
шек, божьих сирот, куда Он вложил Свои слова и разумение, когда они сами
разуметь не мог" ли,  потому  что  безгрешные,  даже  девочки,  греха  и
скотства не познавши: "Нигер! Нигер! - из уст детишек невинных.  "Что  я
тебе говорил? - сказал Господь старому Доку Хайнсу. "А теперь я постано-
вил Мою волю на исполнение, и я ухожу. Нет тут больше такого греха, что-
бы Мне с ним возжаться, потому что, какое Мне дело до  блудодейства  по-
таскухина, ежели и оно для Моей цели служит", - а старый Док Хайнс спро-
сил: "Как это - и блудодейство потаскухино для Вашей цели  служит?  -  а
Господь сказал: "Жди, увидишь. Ты думаешь, случайно  я  послал  молодого
доктора, чтобы он нашел омерзение Мое, в одеяло завернутое, на крыльце в
ночь под рождество? Ты думаешь, случайно начальница была тогда в  отлуч-
ке, чтоб молодые потаскухи могли назвать его Кристмасом, над сыном  Моим
кощунствуя? И теперь я ухожу, потому что наладил Мою волю исполняться, а
тебя оставляю здесь доглядывать". И старый Док Хайнс, он ждал и догляды-
вал. Из котельни Господней доглядывал за ними детишками,  и  дьявольское
семя ходячее, незнаемое между них, землю сквернило, и слово  то  на  нем
сбывалось. Потому что с другими детишками он больше не играл. Все сам по
себе - стоит тихонько, и тогда понял старый Док Хайнс, понял, что слуша-
ет он тайное предупреждение о Божьей  каре,  и  сказал  ему  старый  Док
Хайнс: "Почему ты не играешь с другими детишками, как  раньше?  -  а  он
молчит, и старый Док Хайнс сказал ему: "Потому что Нигером кличут?" -  а
он молчит, и старый Док Хайнс сказал ему: "Ты думаешь, ты нигер,  потому
что Бог лицо твое отметил? - а он сказал: "А Бог - тоже нигер? - и  ста-
рый Док Хайнс сказал ему: "Он - Господь Бог сил гневных, воля  Его  сбу-
дется. Не твоя и не моя, потому что ты и я для Его цели и  Его  отмщения
служим". И он пошел прочь, а старый Док Хайнс глядел, как он  внемлет  и
слушает карающую волю Божью, и увидел старый Док Хайнс, как следит он за
Нигером, что по двору работал, и ходит за ним во  время  работы,  покуда
нигер ему не сказал: "Ты чего за мной надзираешь, мальчик? - а он  спро-
сил: "Как вышло, что ты нигер? - и нигер сказал: "Кто сказал тебе, что я
нигер, белая сопливая рвань? - а он говорит: "Я не нигер", - а нигер го-
ворит: "Ты еще хуже. Ты сам не знаешь, кто ты есть. И еще того больше  -
никогда не узнаешь. Будешь жить, умрешь, и все равно не узнаешь", - а он
говорит: "Бог не нигер", - а нигер говорит: "Тебе лучше знать, кто такой
Бог, потому что один Бог знает, кто ты сам такой". Но Бог не сказал, Его
там не было, потому что Он наладил Свою волю исполняться, а  доглядывать
оставил старого Дока Хайнса. С той самой первой ночи, когда Он в  святую
годовщину Сына Своего наладил ее исполняться, Он поставил  старого  Дока
Хайнса доглядывать. Холодная ночь была, и старый Док Хайнс стоял в  тем-
ноте как раз за углом, чтобы видеть крыльцо и выполнение воли Божией,  и
видел, как этот доктор молодой  пришел  в  разврате  и  блудодействе,  и
встал, и нагнулся, и поднял омерзение Господне, и внес его в дом. А ста-
рый Док Хайнс, он шел за ним, он видел и слышал. Он видел, как они одея-
ло разворачивали - молодые потаскухи те, святую годовщину Господню  оск-
вернявшие гоголь-моголем ромовым и водкой, пока начальницы  не  было.  И
она, Иезавель докторская, была орудием Господним, она сказала:  "Назовем
его Кристмасом", - и другая сказала: "Кристмас-а еще? Кристмас-а  дальше
как? - и Бог велел старому Доку Хайнсу: "Скажи им", - и все они,  сквер-
ной дыша, поглядели на старого Дока Хайнса и загалдели: "А-а,  это  дядя
Док. Посмотри, дядя Док, что нам Дед Мороз  принес  и  положил  на  сту-
пеньки", - а дядя Док сказал: "Его зовут Джозеф", -  и  тогда  перестали
смеяться, поглядели на старого Дока Хайнса, и Иезавель та сказала:  "От-
куда вы знаете? - а старый Док Хайнс сказал: "Так сказал Господь",  -  и
тогда они обратно засмеялись и загалдели: "И в  Писании  так:  Кристмас,
сын Джо. Джо, сын Джо. Джо Кристмас", - они сказали: "За Джо Кристмаса",
- и хотели заставить старого Дока Хайнса тоже выпить за  омерзение  Гос-
подне, но он ихнюю чашу оттолкнул. Ему надо было только ждать и догляды-
вать, и он ждал, и пришел срок Господень выйти злу из зла. Прибежала Ие-
завель докторская от ложа похоти своей, смердящая грехом и страхом.  "Он
спрятался за кроватью", - говорит, и старый Док Хайнс сказал  ей:  "Сама
пользовалась этим мылом надушенным, искусительным -  себе  на  погибель,
Господу во омерзение и поругание. Сама и наказание понесешь", а она ска-
зала:
   "Вы можете с ним поговорить. Я видела, как вы разговаривали. Вы могли
бы его убедить", - и старый Док Хайнс сказал ей: "Нет Ему дела до  блуда
твоего, а мне и подавно", - а она говорит: "Он донесет, и меня уволят. Я
буду опозорена". Воняя похотью и блудом, стояла перед старым Доком Хайн-
сом, и воля Божья исполнялась над ней, потому что  осквернила  дом,  где
Бог приютил Своих сирот. "Ты - ничто, - сказал старый Док Хайнс. - Ты  и
все потаскухи. Вы орудие гневной цели Божией, а без нее малая  птица  не
упадет на землю. Ты орудие Бога, все равно как Джо Кристмас и старый Док
Хайнс". И она пошла прочь, а старый Док Хайнс, он ждал и доглядывал, и в
скором времени она опять пришла, и лицо у ней было, как у  лютого  зверя
пустынного. "Я его пристроила", - говорит, а старый  Док  Хайнс  сказал:
"Как пристроила? - потому что никакой новости старому Доку Хайнсу она не
принесла, потому что Господь не таил Своей  цели  от  избранного  Своего
орудия, и старый Док Хайн