смотрит на нее Браун. Затем осторожность,  стыд  -  все
покидает его.
   - Нет, Не сюда. Принеси вон на ту горку. Пойдешь по  шпалам,  я  тебе
крикну. И буду следить за тобой все время. Учти это. Понял?
   - Вы не сомневайтесь, - вмешивается негритянка. - И записку  отнесет,
и ответ вам принесет, если его не задержат. Ступай.
   Негр уходит. Но его задерживают - не далее как в  полумиле  от  дома.
Это - еще один белый, он ведет мула.
   - Где? - произносит Байрон. - Где ты его видел?
   - Только что. Вон там вон, дома. - Белый идет дальше, с  мулом.  Негр
смотрит ему вслед. Записку он белому не показал,  потому  что  белый  не
просил показать записку. Может быть, белый не знал, что у него есть  за-
писка, поэтому и не попросил ее показать; может быть, негр так и думает,
потому что на лице его изображается неимоверная подспудная работа. Затем
лицо проясняется. Он кричит. Белый оборачивается, замирает.
   - Теперь его там нет, - кричит негр. - Он сказал, буду ждать у  путей
на горке.
   - Благодарю, - говорит белый. Негр идет своей дорогой.
   Браун вернулся на линию. Теперь он не бежал.  Он  говорил  себе:  "Не
сделает он. Не сумеет. Я же знаю, он его не найдет, не  получит  их,  не
принесет сюда". Имен он не называл, не произносил про себя.  Теперь  ему
казалось, что все они - и негр, и шериф, и деньги, все - просто фигурки,
вроде шахматных, неожиданно и беспричинно передвигаемые туда и сюда Про-
тивником, который знает его ходы наперед  и  произвольно  заводит  новые
правила, причем не для себя, а только для него.  Перед  концом  подъема,
когда он свернул с железной дороги и углубился в кусты, отчаянию его уже
не было границ. Теперь он шел не спеша, параллельно полотну, строго соб-
людая дистанцию, как будто ничего другого в мире, по крайней  мере,  для
него, не существовало. Он выбрал место, откуда мог  незаметно  наблюдать
за дорогой, и сел.
   "Да знаю ведь, что не сделает, - думает он. - Я даже не жду его. Если
бы я увидел, что он возвращается с деньгами в руках, я бы все  равно  не
поверил. Он нес бы их не мне. Я бы сам это понял. Я  бы  знал,  что  это
ошибка. Я бы сказал ему Ступай себе. Ты ищешь не меня, кого-то  другого.
Ты ищешь не Лукаса Берна. Нет, брат, Лукас Берн не заслужил этих  денег,
этой премии. Он ничего ради них не сделал. Ничегошеньки Он начинает сме-
яться; сидит неподвижно на корточках, опустив усталое лицо,  и  смеется.
"Так-то брат. Лукас Берч хотел одного - справедливости.  Справедливости,
больше ничего. Пусть он сказал этим гадам, кто убийца и где его  искать,
- они ведь не захотели. Не захотели, потому что пришлось бы отдать Лука-
су Берчу деньги. Справедливости". Затем он говорит вслух хриплым, плачу-
щим голосом:
   - Справедливости. Больше ничего. Только своих прав. А эти паразиты  с
жестяными бляхами... все до одного присягу давали - защищать  американс-
ких граждан. - Он говорит хрипло, чуть не плача от злобы, отчаяния и ус-
талости: - Гад буду, от этого прямо большевиком можно сделаться.
   Поэтому он не слышит ни звука, пока Байрон не произносит  у  него  за
спиной:
   - Встань на ноги.
   Длится это недолго. Байрон знал, что так и будет. Но он не колебался.
Он просто крался вверх по склону, пока не увидел сидящего Брауна; тут он
остановился, глядя на согнутую, беззащитную сейчас  фигуру.  "Ты  больше
меня, - думал Байрон. - Но мне наплевать. У тебя передо мной все преиму-
щества. Но мне и на это наплевать. Ты дважды за девять месяцев  выбросил
то, чего у меня не было ни разу за тридцать пять лет. А теперь  я  знаю,
что меня измордуют, но мне наплевать и на это".
   Длится это недолго. Браун, развернувшись, обращает себе на пользу да-
же то, что пойман врасплох. Он не способен поверить, что  человек,  зас-
тигнув врага сидящим, позволит ему встать на ноги - даже если враг  сла-
бее его. Сам бы он так не сделал. И что слабый поступил так, как не пос-
тупил бы он, - это было хуже, чем оскорбление, это была насмешка.  И  он
дрался с еще большим остервенением, чем если бы  Байрон  напал  на  него
сзади, - бился со слепой и отчаянной храбростью загнанной в угол крысы.
   Длилось это меньше двух минут. Потом Байрон тихо лежал в  потоптанном
и поломанном подлеске, кровь тихо текла по его лицу, и треск в  подлеске
слышался все дальше, все тише, тонул в безмолвии. Теперь он один. Он  не
чувствует особенной боли, но что еще лучше - не чувствует  острой  нужды
куда-то идти или что-то делать. И просто лежит, и  кровь  сочится  поти-
хоньку, и он знает, что немного погодя пора будет вернуться  в  мир,  во
время.
   Ему неинтересно даже, куда девался Браун. Сейчас ему незачем думать о
Брауне. Ум его снова занят неподвижными фигурами, вроде уволенных в отс-
тавку игрушек детства, сваленных как попало и тихо пылящихся  в  забытом
чулане - Браун; Лина Гроув; Хайтауэр; Байрон Банч - мелкие,  никогда  не
жившие вещицы, которыми он играл в детстве, а потом сломал и забыл.  Так
он и лежит, когда раздается свисток паровоза у переезда  в  полумиле  от
него.
   Свисток его пробуждает; вот мир и вот время.  Он  садится,  медленно,
неуверенно. "По крайней мере, я ничего не сломал, - думает Байрон. -  То
есть он мне ничего не сломал". Уже пора: уже время, и в нем -  движение,
расстояние. "Да. Надо двигаться. Надо на новое место - поискать, во  что
бы еще ввязаться". Поезд приближается. Паровоз задышал отрывистей и  на-
тужней, как будто почувствовал подъем; наконец Байрон видит дым. Он ищет
в кармане платок. Платка нет, поэтому он отрывает от рубашки подол и ос-
торожно прикладывает к лицу, прислушиваясь к коротким отрывистым хлопкам
отработанного пара за самым гребнем подъема. Он переходит к краю кустар-
ника, откуда видна колея. Паровоз уже показался и движется на него, выб-
расывая раздельные тяжелые клубы черного дыма. Он производит впечатление
ужасающей неподвижности.  И  все-таки  -  движется,  лезет  с  ужасающим
упорством по склону, вползает на гребень. Стоя на опушке леса, с мальчи-
шеским восторгом (а быть может, и завистью), вынесенным из  деревенского
детства, он следит за тем, как приближается  паровоз,  трудится,  ползет
мимо. Проползает; его глаза следят за ним, провожают по очереди  вагоны,
достигшие гребня, как вдруг, во второй раз за нынешний день,  словно  по
волшебству, перед ним возникает бегущий человек.
   Даже теперь он не понимает, куда нацелился Браун. Он слишком  глубоко
погрузился в одиночество и покой, чтобы любопытствовать. Он просто стоит
и видит, как Браун бежит к поезду, ссутулясь, воровато хватается за  же-
лезную лестницу в конце вагона, вспрыгивает и исчезает  из  виду,  точно
всосанный пустотой. Поезд набирает скорость; Байрон наблюдает, как приб-
лижается вагон, где исчез Браун. Вагон  проходит;  прицепившись  к  нему
сзади, между ним и следующим вагоном, стоит Браун и, вытянув шею,  вгля-
дывается в кустарник. Они видят друг друга одновременно: два  лица,  од-
но-кроткое, невзрачное, в крови, и другое -  осунувшееся,  затравленное,
искаженное беззвучным в грохоте поезда криком, расходятся как бы по нес-
межным орбитам, минуют друг друга, подобно призракам. Байрон все еще  не
думает. "Господи Боже милостивый, - говорит он  с  детским  восторженным
изумлением, - до чего же ловко вскочил на поезд. Сразу видно - не  впер-
вой". Он совсем не думает. Как будто движущаяся стена закопченных  ваго-
нов - плотина, и за нею - мир, время, надежда невероятная  и  определен-
ность неоспоримая, ждут, даря ему последние  мгновения  покоя.  Так  или
иначе, когда проходит последний вагон, уже разогнавшись, мир  накатывает
на него исполинской волной.
   Она слишком стремительна и огромна для мерок  времени  и  расстояния;
поэтому той же тропой не вернуться, и он долго  ведет  мула  под  уздцы,
прежде чем вспоминает, что можно влезть на него и поехать. Он как  будто
давно и намного опередил себя, давно ждет у хибарки, чтобы догнать  себя
и войти. И тогда я стану там и... Он пробует снова: тогда  я  стану  там
и... Но дальше продвинуться не может. Он уже опять на дороге, навстречу,
из города, едет повозка. Время - около шести. Он все  еще  не  оставляет
попыток. Дальше, я чувствую,  заколодило,  но  пускай:  когда  я  открою
дверь, и войду, и стану там. И тогда. Я. Посмотрю на  нее.  Посмотрю  на
нее. Посмотрю на нее... Тут голос повторяет:
   - ...видно, катавасия.
   - Что? - спрашивает Байрон. Повозка остановилась.  Она,  оказывается,
около него: мул стоит на месте. Мужчина на сиденье повозки снова говорит
глухим обиженным голосом:
   - Вот, черт, нескладно. Как раз, когда мне домой ехать. И так  запоз-
дал.
   - Катавасия? - переспрашивает Байрон. - Какая катавасия?
   Человек разглядывает его.
   - Посмотреть на ваше лицо, так подумаешь, что у вас своя была катава-
сия.
   - Упал, - объясняет Байрон. - А что там в городе за катавасия?
   - Я думал, вы слышали. С час примерно назад.  Нигер  этот,  Кристмас.
Кончили его.
   В этот понедельник вечером, усевшись за ужин, город удивлялся не  то-
му, как Кристмасу удалось бежать, а почему, вырвавшись на волю, он искал
убежища в таком месте, зная, что там его наверняка настигнут, и  почему,
когда это произошло, он не сдался, но и  не  оказал  сопротивления.  Как
будто замыслил и рассчитал в подробностях пассивное самоубийство.
   Высказывалось множество догадок, объяснений, почему он в конце концов
искал спасения в доме Хайтауэра.  "Рыбак  рыбака",  -  утверждали  самые
прыткие, непосредственные, вспоминая старые сплетни про священника. Дру-
гие полагали, что это чистая случайность; третьи доказывали, что он рас-
судил здраво, ибо никому и в голову не пришло бы искать его у  священни-
ка, если бы кто-то не заметил, как он пробежал через задний двор на кух-
ню.
   У Гэвина Стивенса, однако, была другая теория. Он -  окружной  проку-
рор, выпускник Гарварда и член общества Фи-Бета-Каппа - высокий несклад-
ный мужчина с лохматой седеющей шевелюрой, одет всегда в мятый, простор-
ный темно-серый костюм и неразлучен с кукурузной трубкой. Род его  -  из
старинных в Джефферсоне; его предки владели здесь рабами, а его дед знал
(и тоже  ненавидел  и  публично  поздравил  полковника  Сарториса  с  их
смертью) деда и брата мисс Берден. У него спокойная, непринужденная  ма-
нера разговаривать с деревенскими, с избирателями  и  присяжными;  летом
его нередко можно видеть на веранде деревенской лавки среди людей в ком-
бинезонах - он способен просидеть тут на корточках с  обеда  до  вечера,
беседуя с ними ни о чем на их наречии.
   В этот понедельник вечером с девятичасового  поезда  сошел  профессор
Миссисипского университета - однокашник Стивенса по Гарварду, приехавший
на несколько каникулярных дней к приятелю в гости. Стивенса  он  увидел,
как только сошел с поезда. Он решил, что Стивене встречает его, но  ока-
залось, что Стивене, наоборот, провожает на поезд странную пожилую чету.
Профессор разглядел маленького грязного старика с короткой козлиной  бо-
родкой, пребывавшего в каком-то сонном  оцепенении,  и  старуху,  должно
быть, его жену, - приземистое, расплывшееся существо с непропеченым  ли-
цом, над которым колыхалось грязное белое перо, в шелковом платье старо-
модного покроя и царственного угасающего цвета. Профессор  приостановил-
ся, с любопытством и удивлением наблюдая, как Стивене вкладывает старухе
в руку, точно ребенку, два билета на поезд; подойдя  поближе,  профессор
услышал, как Стивене, все еще не замечавший его, напутствовал  стариков,
которых подсаживал в тамбур дежурный. "Да, да, - успокаивал их  Стивене,
видимо, подводя итог предыдущему разговору, - завтра утром его  отправят
на поезде. Я за этим прослежу. Вам надо только распорядиться насчет  по-
хорон и кладбища. Отвезите дедушку домой и уложите в постель. Я  позабо-
чусь о том, чтобы мальчика утром отправили на поезде".
   Потом поезд тронулся, Стивене обернулся и увидел профессора. Он начал
свой рассказ по дороге в город, а кончил, когда они сидели на веранде  в
доме Стивенсов, - и подвел итог: "Кажется, я понимаю, почему он так пос-
тупил, почему в конце концов побежал искать спасения в доме Хайтауэра. Я
думаю, из-за бабки. Она была у него в камере как раз перед тем, как  его
увели обратно в суд... из-за нее и деда -  того  рехнувшегося  старичка,
который хотел учинить над ним расправу и для этого прибыл сюда из  Мотс-
тауна. Не думаю, чтобы старуха хоть сколько-нибудь надеялась спасти его,
когда ехала сюда, - всерьез надеялась. По-видимому,  она  хотела  только
одного: чтобы он умер "как положено", по ее выражению. Был  повешен  как
положено Властью, законом; не сожжен, не искромсан, не затаскан до смер-
ти Толпой. Думаю, она приехала сюда специально, чтобы следить за  стари-
ком, чтобы он не оказался той вороной, которая накаркает грозу, - она не
спускала с него глаз. То есть она, конечно, не сомневалась, что Кристмас
ее внук, понимаете? Она просто не  надеялась.  Разучилась  надеяться.  Я
представляю себе, что после тридцати лет простоя механизм надежды не за-
пустишь, не стронешь с мертвой точки за одни сутки.
   Но, видимо, когда под напором безумия и убежденности старика ей приш-
лось стронуться с места физически, ее незаметно захватило.  Они  явились
сюда. Приехали ранним поездом, около трех часов ночи, в воскресенье. Она
не пыталась увидеться с Кристмасом. Возможно - караулила старика.  Впро-
чем едва ли поэтому. Думаю, просто, что механизм надежды не успел  зара-
ботать к тому времени. Едва ли он мог заработать до тех пор, пока  здесь
утром не родился ребенок - буквально  у  нее  на  глазах;  опять-таки  -
мальчик. Матери ребенка она раньше не видела, отца не  видела  вообще  и
внука своего никогда не видела взрослым; так что для нее  этих  тридцати
лет просто не стало. Они рассеялись, как дым, когда закричал этот младе-
нец. Больше не существовали.
   Слишком быстро все это на  нее  навалилось.  Слишком  много  действи-
тельности, которой не могли отрицать ее глаза и руки,  и  слишком  много
того, что надо принимать на веру, нельзя  проверить  руками  и  глазами;
слишком много необъяснимого было в руках и перед глазами, и слишком вне-
запно потребовалось усвоить и принять это без доказательств. После трид-
цати таких лет она, наверно, очутилась  в  положении  человека,  который
вдруг угодил из одиночки в комнату, полную незнакомых галдящих людей,  -
и заметалась, ища способа  уберечь  рассудок,  любого  логичного  образа
действий, лишь бы он был в пределах ее возможностей,  казался  ей  более
или менее осуществимым. Пока не родился ребенок, что позволило ей  отой-
ти, так сказать, в сторонку, она была чем-то вроде куклы с  механическим
голосом, которую возил за собой на тележке этот Банч и давал ей  сигнал,
когда нужно говорить - как, например, вчера ночью,  когда  он  повел  ее
рассказывать свою историю доктору Хайтауэру.
   А она, понимаете, все еще шарила. Все еще пыталась найти для ума сво-
его, который не очень-то, видимо, был загружен последние  тридцать  лет,
что-нибудь такое, во что бы он поверил, признал действительным,  настоя-
щим. И думаю, что нашла она это именно там, у Хайтауэра: у человека, ко-
торому можно было все рассказать, который согласился ее  слушать.  Очень
может быть, что тамто она и высказалась впервые. И очень может быть, что
только тут сама впервые поняла, действительно уяснила свою историю цели-
ком и в подлинности, одновременно с Хайтауэром. Поэтому стоит  ли  удив-
ляться, что она на какое-то время перепутала не только детей, но и роди-
телей - ведь в лачуге последних тридцати лет не существовало: этот ребе-
нок и его отец, которого она никогда не видела, ее внук, которого она не
видела с такого же грудного возраста, и его отец, тоже никогда  для  нее
не существовавший, - все перепуталось. И когда надежда наконец  ожила  в
ней - стоит ли удивляться, что она со свойственной этому типу  возвышен-
ной и безграничной верой в людей, которые суть добровольные рабы и слуги
молитвы, сразу обратилась к священнику.
   Вот о чем она говорила сегодня в камере с Кристмасом, после того  как
старик, улучив минуту, сбежал, а она погналась за ним в  город  и  опять
нашла его на углу, где он, совсем уже обезумев и  осипнув,  проповедовал
самосуд, рассказывал людям про то, как взял под  опеку  дьявольское  от-
родье, как вынянчил его для нынешнего дня. А может быть, она просто  шла
в это время из хибарки к внуку в тюрьму. Во всяком  случае,  как  только
она увидела, что аудиторию речи старика скорее развлекают, чем  волнуют,
она оставила его и направилась к шерифу. Он только что вернулся с  обеда
и долго не мог понять, чего она хочет. Она, наверно, показалась ему про-
сто ненормальной - со всей этой историей, в этом своем нелепо благоприс-
тойном воскресном платье и с планами побега на уме. Но в  тюрьму  он  ее
пустил - с помощником. Там-то, в камере, она, наверно, и сказала ему про
Хайтауэра - что Хайтауэр может его спасти, намерен его спасти.
   Я, конечно, не знаю, что она ему там  говорила.  Вряд  ли  кто-нибудь
сможет воспроизвести эту сцену. И едва ли она сама знала, заранее  обду-
мывала, что ему сказать, - ведь все было сказано и записано в  ту  ночь,
когда она родила его мать, хранилось в памяти с незапамятных теперь  уже
времен, не подверженное забвению: забылись только слова. Может быть, по-
этому он и поверил ей сразу, не усомнившись. Точнее - потому что она  не
раздумывала, как ему сказать и насколько правдоподобным,  возможным  или
невероятным ему это покажется: что где-то, как-то, телом ли своим,  при-
сутствием или чем еще, этот старый  изгой-священник  оградит  его  -  не
только от полиции или толпы, но и от самого непоправимого  прошлого;  от
невесть каких преступлений, которые вылепили и закалили его  и  в  конце
концов привели в камеру, где взгляд повсюду натыкается на тень грядущего
палача.
   И он ей поверил. Я думаю, отсюда и взялось у него не столько, мужест-
во, сколько пассивное терпение, чтобы углядеть, принять  и  вынести  эту
соломинку - чтобы вырваться в  наручниках  посреди  запруженной  народом
площади и бежать. Но слишком много было набегано, слишком много  гналось
за ним. Не преследователей - своего: годы, поступки, дела, совершенные и
упущенные, гнались за ним по пятам, шаг в шаг, дых в дых,  стук  в  стук
сердца, а сердце было одно. И убили его не только эти тридцать лет,  ко-
торых она не знала, но и все те прошлые и позапрошлые тридцатилетия, ко-
торые загрязнили его белую кровь - или его черную кровь, как  вам  будет
угодно. Но сперва, должно быть, он бежал, веря; по крайней мере -  наде-
ясь. Только кровь не желала молчать, быть спасенной. Ни та, ни другая не
уступали и не дали телу спасти себя. Потому что черная кровь погнала его
сперва к негритянской лачуге. А белая кровь выгнала  его  оттуда,  и  за
пистолет схватилась черная кровь, а выстрелить не дала белая. И это  бе-
лая кровь толкнула его к священнику, это она, взбунтовавшись в последний
раз, толкнула его, вопреки рассудку и действительности, в объятия  химе-
ры, слепой веры во что-то вычитанное в печатном Писании. И тут, мне  ка-
жется, белая кровь изменила ему. Всего на секунду, на  миг  -  и  черная
вскипела в последний раз, заставив его наброситься на человека, в  кото-
ром он чаял свое спасение. Это черная кровь вынесла его за черту челове-
ческой помощи, вынесла в самозабвенном восторге из  черных  дебрей,  где
жизнь кончается раньше, чем остановилось сердце,  а  смерть  -  утоление
жажды. А потом черная кровь снова его подвела, - наверное, как всегда  в
решительные минуты жизни. Он не убил священника. Он  только  ударил  его
пистолетом, пробежал дальше и, скорчившись за столом,  в  последний  раз
восстал против черной крови, как восставал против нее тридцать  лет.  Он
скорчился за опрокинутым столом и дал себя расстрелять -  держа  в  руке
заряженный пистолет и не выпустив ни одной пули".
   В это время в городе жил молодой человек по имени  Перси  Гримм.  Ему