огда он  выломал
дверь, в доме Уже находился человек, - шериф говорит. - И что этот чело-
век пытался не пустить его наверх". А он сидит посередке и глазами  шны-
ряет, шныряет.
   К этому времени, я думаю, он отчаялся. Я думаю, он не только  увидел,
что тысяча долларов уплывает от него все дальше и дальше, - ему уже  ви-
делось, как кто-то другой ее получает. Я думаю, ему мерещилось, что  эта
тысяча вроде как у него в кармане, а тратит  ее  кто-то  другой.  Потому
что, говорят, похоже было, будто то, что он сказал  теперь,  он  нарочно
придерживал на этот случай. Как будто знал, что, если влипнет,  это  его
спасет, хотя белому человеку признаться в том, в чем он признался, - ед-
ва ли не хуже, чем быть обвиненным в самом убийстве. "Ну конечно,  -  он
говорит. - Валяйте. Обвиняйте меня. Обвините белого, который  хочет  вам
помочь, рассказать, что знает. Обвините белого, а Нигера - на волю.  Бе-
лого обвините, а нигер пускай бежит".
   "Нигер? - шериф говорит. - Нигер?"
   И тут он вроде понял, что они у него в руках. Вроде, в чем бы они его
ни заподозрили, - все будет ерундой рядом с тем, что он им  про  другого
скажет. "Ну, вы же умники, - говорит. - У вас тут все в  городе  умники.
Три года вас дурачили. Иностранцем три года его называли, а я на  третий
день догадался, что он такой же иностранец, как я.  Догадался  до  того,
как он сам мне сказал". Все на него смотрят, взглядом  перекинутся  -  и
опять на него.
   "Ты знаешь, со словами поаккуратней, если про белого говоришь, -  по-
лицейский его предупреждает. - Все равно, убийца он или нет".
   "Я про Кристмаса говорю, - Браун отвечает. - Убил белую женщину после
того, как три года жил с ней на виду у целого города, - и  ведь  он  все
дальше, все дальше от вас уходит, пока вы тут обвиняете человека,  кото-
рый один может его найти, который знает, что он натворил. В  нем  негри-
тянская кровь. Я это с первого взгляда понял. А вы тут, приятели,  шери-
фы-умники и прочие... Один раз он сам признался - сам мне сказал, что  в
нем негритянская кровь. Может, спьяну сболтнул - не знаю. Только на дру-
гое утро он подошел ко мне и сказал (а сам Браун словами сыплет, зубами,
глазами сверкает по кругу, то на одного, то на другого), говорит: "Вчера
вечером я сделал ошибку. Смотри, не повтори ее". А я сказал: "Какую  та-
кую ошибку?" Он говорит: "Подумай немного". Я подумал, он - про то,  что
однажды ночью сделал, когда мы были в Мемфисе, а я-то знаю, что за жизнь
мою ломаного гроша не дадут, если я стану ему перечить, - ну  и  сказал:
"Я тебя понял. Не собираюсь я лезть не в свое дело. И никогда, по-моему,
за мной такого не водилось". И вы бы так сказали, - Браун говорят, - ес-
ли бы очутились с ним один на один в хибарке: там и закричишь - никто не
услышит. И вы бы опасались - покуда люди, которым хочешь помочь, на тебя
же не стали бы вешать чужое убийство". Он сидит, глазами рыщет, рыщет, а
они на него глядят, и снаружи к окнам лица прилипли.
   "Нигер, - полицейский говорит. - Я все время  думал:  что-то  в  этом
парне странное".
   Тут опять шериф вмешался: "Так вы поэтому до нынешнего вечера скрыва-
ли, что там творится?"
   А Браун сидит среди них, зубы ощерил, и шрам этот маленький возле рта
- белый, как воздушная кукуруза. "Вы мне покажите, - говорит, -  челове-
ка, который бы подругому поступил. Вот чего я прошу. Только  покажите  -
человека, который столько прожил бы с ним, узнал бы его, как я, и посту-
пил бы по-другому".
   "Ну, - шериф говорит, - наконец-то, кажется, вы сказали правду. А те-
перь ступайте с Баком и проспитесь хорошенько. Кристмасом я займусь".
   "В тюрьму, значит, так я понимаю, - Браун говорит. - Меня, значит,  -
в тюрьму, за решетку, а вам - награду получать".
   "Придержи язык, - шериф ему без злобы. - Если награда тебе  положена,
я позабочусь, чтоб ты ее получил. Бак, уведи его".
   Полицейский подошел, тронул Брауна за плечо, и он  встал.  Когда  они
вышли за дверь, те, что в окна наблюдали, столпились вокруг них. "Пойма-
ли его, Бак? Это он, значит?"
   "Нет, - Бак им говорит. - Расходитесь, ребята, по домам. Спать пора".
   Голос Байрона замирает. Ровный, невыразительный деревенский речитатив
обрывается в тишине. Он смотрит на Хайтауэра тихо, с состраданием и бес-
покойством, наблюдает сидящего напротив  человека,  у  которого  закрыты
глаза и пот сбегает по лицу, как слезы. Хайтауэр говорит:
   - Это точно? Доказано, что в нем негритянская кровь? Подумайте,  Бай-
рон; что это будет значить, когда люди... если они поймают... Несчастный
человек. Несчастное человечество.
   - Браун так говорит, - отвечает Байрон спокойно, упрямо, убежденно. -
Ведь и лжеца можно так запугать, что он скажет правду, -  то  же  самое,
как из честного вымучить ложь.
   - Да, - говорит Хайтауэр. Он сидит выпрямившись, закрыв глаза.  -  Но
они его еще не поймали. Они его еще не поймали, Байрон.
   Байрон тоже на него не смотрит.
   - Еще нет. Последнее, что я слышал, - нет еще. Сегодня они взяли ище-
ек. Но еще не поймали - это последнее, что я слышал.
   - А Браун?
   - Браун, - говорит Банч. - Браун. Браун с ними пошел. Может, он и по-
могал Кристмасу. Но не думаю. Я думаю, дом поджечь - это самое  большее,
на что он способен. А почему он это сделал, - если сделал, - думаю, он и
сам не знает. Вот разве только понадеялся, что если все  это  сжечь,  то
получится вроде как ничего и не было, и они с Кристмасом опять будут ка-
таться на новой машине. Я думаю, по его мнению, Кристмас не столько грех
совершил, сколько ошибку. - Лицо его потуплено, задумчиво; снова по нему
пробегает усталая сардоническая гримаса. - Теперь-то он никуда не денет-
ся. Теперь она сможет найти его, когда пожелает, - если он в  это  время
не будет на охоте с шерифом и собаками. Бежать он не собирается - зачем,
если эта тысяча долларов, можно сказать, висит у него перед носом. Я ду-
маю, он Кристмаса хочет поймать больше любого из них. Ходит с ними.  Они
забирают его из тюрьмы, и он идет с ними, а потом они возвращаются и об-
ратно сажают его в тюрьму. Смешно прямо. Вроде как  убийца  самого  себя
ловит, чтобы получить за себя награду. Но он как будто не против, только
жалеет, что время теряет понапрасну - когда сидит,  вместо  того,  чтобы
бежать по следу. Да. Завтра я ей скажу. Скажу просто,  что  он  покамест
под замком, - он и пара ищеек. Может, в город  ее  свожу  посмотреть  на
них, на всех троих на сворке - как они тянут и тявкают.
   - Вы ей еще не сказали.
   - Ей не сказал. Ему тоже. Потому что награданаградой,  а  сбежать  он
может. А так, если он поймает Кристмаса и получит эту награду,  он,  мо-
жет, женится на ней вовремя. Но она пока не знает - не больше того,  что
знала вчера, когда с повозки слезала на площади. С большим животом  сле-
зала, потихоньку, с чужой повозки, среди лиц чужих, и говорила про себя,
вроде как тихо удивляясь, - только, я думаю, она не  удивлялась,  потому
что пришла потихоньку, пешком, а разговоры ей не в тягость:  "Ну  и  ну.
Вон откуда шла, из Алабамы, - а ведь и правда, в Джефферсон пришла".
   Было за полночь. Кристмас пролежал в кровати  два  часа,  но  еще  не
спал. Он услышал Брауна раньше, чем увидел. Он услышал, как Браун  подо-
шел к хибарке, ввалился в дверь - и силуэтом застыл в проеме,  опираясь,
чтоб не упасть. Браун тяжело дышал. Держась за косяки, он запел  сахари-
новым гнусавым тенором. Даже от тягучего его  голоса,  казалось,  разило
перегаром. "Заткнись", - сказал Кристмас. Он не пошевелился и не повысил
голоса. Браун, однако, сразу замолк. Он еще постоял в  дверях,  держась,
чтобы не упасть. Потом отпустил дверь, и Кристмас услышал, как  он  вва-
лился в комнату; через секунду он на что-то  налетел.  Наступила  пауза,
заполненная трудным, шумным дыханием. Затем с ужасающим  грохотом  Браун
свалился на пол, ударившись о койку Кристмаса, и огласил комнату громким
идиотским смехом.
   Кристмас поднялся с койки. Где-то у него в ногах лежал, смеясь  и  не
пытаясь встать, невидимый Браун. "Заткнись!" -  сказал  Кристмас.  Браун
продолжал смеяться. Кристмас перешагнул через Брауна и протянул  руку  к
деревянному ящику, который заменял им стол, - там они держали  фонарь  и
спички. Но ящика он не нашел и вспомнил звон  фонаря,  разбившегося  при
падении Брауна. Он нагнулся к Брауну, который лежал у  него  между  ног,
нащупал воротник, выволок Брауна из-под койки, поднял ему голову и  стал
бить ладонью - резко, сильно, зло, - пока Браун не кончил смеяться.
   Браун лежал обмякший. Кристмас держал  его  голову  и  ругал  ровным,
приглушенным голосом. Он подтащил Брауна к другой койке и бросил его ту-
да, навзничь. Браун снова стал смеяться. Кристмас  левой  ладонью  зажал
ему нос и рот, захватив подбородок, а правой снова стал бить - сильными,
нечастыми, размеренными ударами, словно отвешивал их по счету. Браун пе-
рестал смеяться. Он стал дергаться. Под рукой  у  Кристмаса  он  издавал
придушенный булькающий звук и дергался. Кристмас держал его, пока  Браун
не утих, не замер. Тогда он немного расслабил руку.  "Теперь  ты  замол-
чишь? - сказал он. - Замолчишь?"
   Браун снова задергался. "Прими свою черную лапу, образина нег..." Ру-
ка опять сдавила. Опять Кристмас ударил его другой рукой по лицу.  Браун
замолк и лежал тихо. Кристмас расслабил руку. Через секунду Браун  заго-
ворил, лукавым голосом, негромко. "Ты же нигер, понял? Ты сам  мне  ска-
зал. Сам сознался. А я белый. Я бе..." Рука сдавила. Снова Браун забился
и захлюпал под рукой, слюнявя пальцы. Когда  он  перестал  биться,  рука
расслабилась. Он лежал тихо, дышал тяжело.
   - Теперь замолчишь? - сказал Кристмас.
   - Да, - сказал Браун. Он шумно дышал. - Не души.
   Я молчу. Не души.
   Кристмас расслабил руку, но не убрал ее. Браун задышал легче, вдохи и
выдохи стали легче, свободнее. Но Кристмас не убирал руки. Дыхание Брау-
на обдавало его пальцы то теплом, то холодом, и, стоя в темноте над рас-
простертым телом, он спокойно думал Что-то со мной будет. Что-то я  сде-
лаю. Не снимая левой руки с лица Брауна, он  мог  дотянуться  правой  до
своей койки, до подушки, под которой лежала его бритва с  двенадцатисан-
тиметровым лезвием. Но он этого не сделал. Может быть, мысль  зашла  так
далеко, в такую тьму, что сказала ему Не его нужно Так или иначе, он  не
взял бритвы. Немного погодя он снял руку с лица Брауна, но не  ушел.  Он
продолжал стоять над койкой, дыша так спокойно, так тихо, что сам  этого
не слышал. Браун, тоже невидимый, дышал теперь тише, и  вскоре  Кристмас
отошел, сел на свою койку, нашарил в висевших на стене брюках сигарету и
спички. Спичка вспыхнула, осветив Брауна. Прежде чем прикурить, Кристмас
поднял спичку и посмотрел на Брауна. Браун лежал  на  спине,  разбросав-
шись, рука свисала на пол. Рот был открыт. Пока Кристмас смотрел, он на-
чал храпеть.
   Кристмас закурил, щелчком отбросил спичку к открытой двери и  увидел,
как пламя погасло на полпути. Он прислушался, ожидая слабого пустякового
удара горелой спички об пол; показалось, что услышал. Затем ему  показа-
лось, что, сидя на койке, в темноте, он слышит несметную  сутолоку  зву-
ков, таких же слабых: голоса, бормотание, шепот - деревьев, тьмы  земли;
людей; свой собственный голос; другие голоса, вызывающие в памяти имена,
времена, места, которые жили в нем постоянно, хотя он не знал этого, ко-
торые были его жизнью, - и он думал Может быть Бог, а я и этого не  знаю
Он видел это, как напечатанную фразу, полнорожденную и уже мертвую Бог и
меня любит, как блеклые полусмытые буквы прошлогодней афиши Бог  и  меня
любит.
   Он докурил сигарету, ни разу не прикоснувшись к ней рукой.  И  окурок
тоже щелчком отбросил к двери. В отличие от спички, он не погас на лету.
Кристмас наблюдал, как окурок мигает, кувыркаясь в воздухе за дверью. Он
лег на койку, закинув руки за голову, как ложится человек, не надеющийся
уснуть, и подумал Я лежу с десяти часов и не сплю. Не знаю, сколько сей-
час времени, но уже за полночь, а я никак не усну "Потому что она  стала
молиться обо мне", - сказал он. Сказал вслух, и голос в  темной  комнате
прозвучал неожиданно громко, заглушив пьяный храп Брауна.  "Вот  почему.
Потому что она стала молиться обо мне".
   Он поднялся с койки. Босые ноги коснулись пола беззвучно. Он стоял  в
темноте, в одном белье. На другой койке храпел Браун. Кристмас  постоял,
повернув голову в направлении звука. Потом двинулся к двери. Босиком,  в
одном белье он вышел из хижины. Снаружи было немного светлее. Над  голо-
вой медлительно поворачивались созвездия;  тридцать  лет  он  знал,  что
звезды есть, но ни одна не имела для него названия, ничего  не  говорила
ему своим цветом, яркостью, расположением. Впереди, над  плотной  массой
деревьев он различал трубу и щипец дома. Сам дом в темноте не был виден.
Ни звуком, ни проблеском света не встретил его дом, когда он  подошел  и
стал под окном комнаты, где спала она, и подумал Если она спит вдобавок.
Если она спит Двери никогда не запирались, и, бывало, в какой бы час но-
чи ни подняло его желание, он входил в дом и направлялся в  ее  спальню,
уверенно находя в темноте путь к ее постели. Иногда она не спала,  дожи-
даясь его, и произносила его имя. Иногда он будил ее жесткой, грубой ру-
кой, и случалось, так же грубо и жестко брал ее, еще не совсем  проснув-
шуюся.
   Тому уже два года, два года у них позади, подумал  Может,  в  этом  и
есть самое оскорбительное. Может, я думаю, что меня  провели,  обманули.
Что она врала мне о своих летах, о том, что случается с  женщиной  в  ее
возрасте Он сказал вслух - стоя один, в темноте под  темным  окном:  "Не
надо было обо мне молиться. Ничего бы ей не было, если бы не  стала  обо
мне молиться. Она не виновата, что состарилась и больше не годна. Но со-
образить должна была, что нельзя обо мне молиться". Он начал ругать  ее.
Он стоял под темным окном и ругал ее - медленно, обдуманно, похабно.  Он
не смотрел на окно. Казалось, он рассматривал в  полутьме  свое  тело  -
словно наблюдая, как оно лениво и сладострастно купается в Шепоте подза-
борной грязи, подобно трупу утопленника в стоячем черном  пруду  чего-то
более густого, чем вода. Он тронул себя ладонями и с нажимом провел  ими
вверх по животу и груди, под  бельем.  Подштанники  держались  на  одной
верхней пуговице. Когда-то у него на белье все пуговицы были  на  месте.
Их пришивала женщина. Было такое время - одно время. Но это время  прош-
ло. Он стал вытаскивать свое белье из семейной стирки  раньше,  чем  она
успевала добраться до него и пришить недостающие пуговицы. Раз  она  его
опередила; тогда он стал специально замечать и запоминать, какие пугови-
цы отсутствовали, а потом появились. Перочинным ножом с  холодной,  бес-
чувственной обстоятельностью хирурга он срезал вновь пришитые пуговицы.
   Его правая ладонь быстро скользнула вверх по прорехе, как  некогда  -
нож. Ребром, легко и резко, она ударила по оставшейся пуговице.  Темнота
дохнула на него, дохнула ровно, когда одежда спала по ногам - прохладный
рот темноты, мягкий прохладный язык. Шагнув, он  ощутил  темный  воздух,
как воду, он ощутил под ногами росу, как никогда не ощущал ее прежде. Он
прошел через сломанные  ворота  и  остановился  у  дороги.  Августовский
бурьян доставал до бедер. На листьях и стеблях лежала месячная  пыль  от
проезжавших мимо повозок. Перед ним тянулась дорога. Она была чуть блед-
нее темной земли и деревьев. По одну сторону стоял город. С другой - до-
рога взбегала на холм. Вскоре небо там посветлело; холм обозначился. По-
том он услышал машину. Он не двинулся. Он стоял подбоченясь,  голый,  по
бедра в пыльном бурьяне, а машина, перевалив через  холм,  приближалась,
светя на него фарами. Он наблюдал, как тело его,  белея,  выделяется  из
темноты, подобно фотоснимку в проявителе. Он смотрел прямо в фары проно-
сящегося автомобиля. Оттуда назад долетел  пронзительный  женский  визг.
"Белые сволочи! - крикнул он. - Не первая ваша сука повидала..." Но  ма-
шина умчалась. Некому было услышать, дослушать.  Она  умчалась,  слизнув
поднятую пыль и свет, слизнув замирающий женский крик. Ему стало  холод-
но. Как будто он пришел сюда, чтобы  присутствовать  при  заключительном
действии, и теперь оно совершилось, и он снова был свободен. Он вернулся
к дому. Под темным окном он задержался и поискал подштанники, нашел их и
надел. На них не осталось ни одной пуговицы, и ему пришлось придерживать
их, пока он возвращался к хижине. До него долетел храп Брауна.  Он  тихо
постоял перед дверью, слушая протяжные, хриплые, неровные вздохи, закан-
чивавшиеся придушенным бульканьем. "Кажется, я попортил ему нос сильнее,
чем думал, - мелькнуло у него. - Сучье отродье". Он  вошел  и  шагнул  к
своей койке, чтобы лечь. Уже опускаясь на подушку, он вдруг остановился,
замер в наклонном положении. Может быть, мысль, что ему придется  лежать
до утра в темноте под пьяный храп и слушать несметные голоса в промежут-
ках, показалась ему невыносимой. Он сел, тихо пошарил под койкой,  нашел
свои туфли, обулся, снял с койки узкое полушерстяное одеяло - единствен-
ную свою постельную принадлежность - и вышел из хижины. Метрах в  трехс-
тах стояла конюшня. Она разваливалась, лошадей там не держали уже  трид-
цать лет, однако направился он к конюшне. Он шел быстро. Он думал, думал
вслух: "На кой мне черт лошадей нюхать?" Потом сказал неуверенно: "Пото-
му что они - не женщины. Кобыла и та все же вроде мужчины".
   Он проспал меньше двух часов. Когда он проснулся, заря только занима-
лась. Лежа в одеяле на щелеватом полу ветхой сумрачной норы, где першило
в горле от тонкой пыли былого сена и спертый воздух запустения еще отда-
вал конюшенным аммиаком, он видел в окне желтеющий восток и бледную  вы-
сокую утреннюю звезду зрелого лета.
   Он проснулся отдохнувшим, словно проспал часов восемь. Сон  был  неж-
данный: он не ожидал, что уснет. Он снова вставил ноги в  расшнурованные
туфли и со сложенным одеялом под мышкой спустился по отвесной  лестнице,
нащупывая ногами невидимые подгнившие перекладины,  сбрасывая  свободную
руку с одной перекладины на другую. Он вышел навстречу серому и  желтому
рассвету, в свежую прохладу, и вдохнул ее всей грудью.
   Хибарка обрисовалась четко на разгоравшемся  востоке  -  и  купа  де-
ревьев, где прятался дом, весь, кроме одной трубы. Высокая трава  отяже-
лела от росы. Его туфли сразу намокли. Кожа холодила ступни, мокрая тра-
ва скользила по ногам, как гибкие сосульки. Браун уже не храпел.  Войдя,
Кристмас разглядел его при свете из восточного окна. Теперь Браун  дышал
спокойно. "Протрезвел, - подумал Кристмас. - Трезвый, и сам того не зна-
ет. Несчастный балбес". Он посмотрел на Брауна. "Несчастный балбес.  Ох,
и зол будет, когда проснется и поймет, что он опять трезвый. Целый  час,
наверное, убьет, пока опять напьется". Он положил одеяло, надел диагона-
левые брюки, белую, но грязноватую уже рубашку и галстук-бабочку. Он ку-
рил. К стене был прикреплен гвоздями осколок зеркала. Завязывая галстук,
он рассматривал в зеркале свое тусклое отражение. Жесткая  шляпа  висела
на гвозде. Он не взял ее. Вместо нее он снял с другого гвоздя  кепку,  а
из-под койки вытащил журнал - из тех, где на обложке  бывают  изображены
либо молодые женщины в одном белье, либо мужчины, стреляющие друг в дру-
га из пистолетов. Из-под подушки он достал бритву, помазок, палочку мыла
и сунул их в карман.
   Когда он вышел из хижины, уже совсем рассвело.  Птицы  распевали.  На
этот раз он направился прочь от дома. Он миновал конюшню и вышел на луг.
Скоро его туфли и брюки пропитались  росой.  Он  остановился,  заботливо
подвернул штанины до колен и пошел дальше. За лугом начинался лес.  Росы
тут было меньше, и он спустил штанины. Вскоре он очутился в лощинке, где
бил ключ. Он положил журнал, набрал сушняку, развел костер и сел, спиной
к дереву, ногами к огню. Вскоре от мокрых туфель пошел пар. Потом он по-
чувствовал, как