с сказал: "Ты послужила предреченной воле Божь-
ей. Теперь ступай с миром и пакости до Судного дня", - и лицо у ней было
как у лютого зверя пустынного, и засмеялась раскрашенной грязью  поганой
над Господом. И пришли и забрали его. Старый Док Хайнс  видел,  как  его
увезли в коляске, и пошел обратно ждать Бога, и Бог пришел и сказал ста-
рому Доку Хайнсу: "Теперь и ты ступай. Ты Мою работу исполнил. Нет здесь
больше зла, кроме бабьего зла, и не стоит оно того, чтобы избранное  Мое
орудие за ним доглядывало". И старый Док Хайнс ушел, когда Господь велел
ему уйти. Но с Господом связь держал и сказал  Ему  ночью:  "А  ублюдок,
Господи? - и Господь сказал: "Он еще ходит по Моей земле",  -  и  старый
Док Хайнс держал связь с Господом и сказал Ему ночью: "А ублюдок, Госпо-
ди?" - и Господь сказал: "Он еще ходит по Моей земле", -  и  старый  Док
Хайнс держал связь с Господом, и однажды ночью он бился,  и  боролся,  и
воззвал громко: "А ублюдок, Господи? Чувствую! Чувствую  клыки  и  когти
зла!" - и Господь сказал: "Это - он ублюдок. Твои труды еще не  кончены.
Он - скверна и мерзость на земле Моей".
   Музыка в далекой церкви давно  смолкла.  В  открытое  окно  доносятся
только мирные и несметные звуки летней ночи. За столом  сидит  Хайтауэр,
больше чем когдалибо напоминая неуклюжего зверя, которого обманом и хит-
ростью удержали от бегства, а теперь обложили - те самые, кто обманул  и
перехитрил его. Остальные трое сидят, обратив к  нему  лица,  почти  как
судьи. Двое из них тоже неподвижны: женщина, каменноликая и  терпеливая,
как скала, и старик, выгоревший, как фитилек безжалостно задутой свечки.
Байрон один кажется одушевленным. Его лицо опущено. Может быть, он разг-
лядывает свою руку, лежащую на коленях; большой и указательный пальцы ее
медленно трутся друг о друга, как бы раскатывая что-то, и кажется, будто
он наблюдает за ними задумчиво и увлеченно.  Услышав  Хайтауэра,  Байрон
понимает, что священник обращается не к нему, да и ни  к  кому  из  при-
сутствующих в комнате.
   - Чего они ждут от меня? - произносит он. - На что рассчитывают,  на-
деются - что я, по их мнению, могу сделать?
   В ответ - ни звука; ни старуха, ни старик, по-видимому,  не  слышали.
Байрон и не предполагал, что старик услышит. "Ему помощь  не  нужна",  -
думает он. "Емуто нет. Ему мешать нужно", - думает он, вспоминая полуоб-
морочное и вместе с тем маниакально-напряженное забытье, в  котором  вот
уже двенадцать часов - с тех пор, как они встретились -  пребывает  ста-
рик, таскаясь с места на место за своей женой. "Ему мешать нужно. Не  ей
одной, пожалуй, повезло, что он такой беспомощный". Он наблюдает за жен-
щиной. И произносит тихо, почти ласково:
   - Продолжайте. Скажите ему, чего вы хотите. Он хочет знать,  чего  вы
от него хотите. Скажите ему.
   - Я думала... - начинает она. Она говорит, не шелохнувшись.  Голос  у
нее не столько неуверенный, сколько скрипучий, точно его вынуждают  про-
износить что-то, лежащее за пределами  речи,  -  то,  что  можно  только
знать, чувствовать. - Мистер Банч сказал, что может быть...
   - Что? - спрашивает Хайтауэр. Он  говорит  резко,  нетерпеливо,  нес-
колько визгливым голосом; он тоже не пошевелился и сидит, откинувшись  в
кресле, руки - на подлокотниках. - Что? Что может быть?
   - Я думала... - Голос снова замирает. За окном - ровное гудение насе-
комых. Голос раздается снова, невыразительный, тусклый; при этом она си-
дит, тоже чуть опустив голову, словно прислушивается, внимательно и  ти-
хо, к собственному голосу: - Он -  мой  внучек,  моей  дочери  сынок.  Я
только подумала, что если бы я... если бы он... - Байрон  тихо  слушает,
думая Чудно, ей-богу. Можно подумать, они как-то поменялись.  Как  будто
это у него должны повесить внука-нигера Голос продолжает. - Я знаю,  не-
хорошо беспокоить чужого человека.  Но  вам  посчастливилось.  Холостой,
одинокий мужчина, у него спокойная старость, он не знает горя любви.  Но
вы, наверно, все равно не поймете, даже если бы я складно могла сказать.
Я только подумала - если бы хоть на один день сделалось так,  как  будто
этого не было. Как будто люди никогда не знали его за человека,  который
убил... - Голос снова смолкает. Она не пошевелилась. Кажется, она  прис-
лушивается к молчанию так же, как раньше прислушивалась к своему  голосу
- с тем же интересом, так же тихо, без удивления.
   - Продолжайте, - говорит Хайтауэр  высоким  нетерпеливым  голосом,  -
продолжайте.
   - Ведь когда я его видела, он ни ходить, ни  говорить  еще  не  умел.
Тридцать лет я его не видела. Я не говорю, что он не  сделал  того,  про
что люди рассказывают. Что он не должен пострадать за это, как  заставил
страдать людей, которые любили и потеряли близких. Но если бы  его  хоть
на денек могли отпустить. Как будто ничего этого еще не  случилось.  Как
будто люди ничего еще против него не имеют. И было бы так, как будто  он
просто уехал надолго, стал за это время взрослым  и  вернулся.  Если  бы
стало так хоть на один день. А после я бы не вмешивалась.  Если  он  это
сделал, как мне защищать его от наказания? Только на один день, понимае-
те? Как будто он уехал надолго, вернулся и рассказывает мне про то,  как
ездил, и ни одна живая душа не держит против него зла.
   - А-а, - говорит Хайтауэр высоким, пронзительным голосом. Он не  дви-
гается, костяшки рук, сжавших подлокотники кресла, побелели от  напряже-
ния, но видно, как под одеждой его начинает бить медленная  сдерживаемая
дрожь. - Вон что, - говорит он. - Всего-то. Это так просто. Просто.  Он,
очевидно, не может остановиться. - Просто. Просто. - Сначала он  говорил
тихо; теперь он повышает голос. - Чего они от меня хотят? Что  я  теперь
должен сделать? Байрон! Байрон! Чего им теперь от меня  надо?  -  Байрон
встал. Он стоит у стола, положив руки на крышку, лицом к Хайтауэру. Хай-
тауэр попрежнему не шевелится, только дрожь все  сильнее  сотрясает  его
дряблое тело. - Ах да. Как же я не догадался. Ведь просить будет Байрон.
Как же я не догадался. Это дело припасено для нас с  Байроном.  Давайте,
давайте. Выкладывайте. Что же вы оробели?
   Байрон смотрит на стол, на свои руки на столе.
   - Нехорошо получается. Нехорошо получается.
   - А-а. Соболезнования? Не поздновато ли? Соболезнования мне или  Бай-
рону? Давайте же, выкладывайте. Чего вы от меня хотите? Ведь это вы -  я
понимаю. Я понял сразу. Ах, Байрон, Байрон Какой режиссер в вас пропада-
ет.
   - Вы, наверно, хотели сказать - коммивояжер, торговый агент,  маклер,
- говорит Байрон - Нехорошо. Я сам знаю. Можете мне не говорить.
   - Но я же не ясновидящий, как вы. Вы, кажется, заранее знаете, что  я
вам скажу, а сами не говорите того, что хотели бы довести до моего  све-
дения. Чего вы от меня хотите? Чтобы я признал себя виновным в убийстве?
Да?
   По лицу Байрона пробегает обычная гримаса  -  слабая,  сардоническая,
усталая, невеселая.
   - Да почти что. - Затем его лицо разглаживается, оно очень  серьезно.
- Нехорошо об этом просить. Бог свидетель, я это понимаю. - Он наблюдает
за своей рукой, движущейся медленно, механически и бесцельно  по  крышке
стола. - Помнится, я вам раз говорил, что быть хорошим - даром не  дает-
ся, так же, как быть плохим; за это тоже надо платить. И как раз хорошие
люди не могут отказаться платить, когда им подают счет. Не могут потому,
что заставить их платить никак нельзя - они вроде  честных  картежников.
Плохие люди могут отказаться; потому-то никто и не ждет от них, что  они
расплатятся сразу или вообще когда-нибудь. А  хорошие  не  могут.  Может
быть, хорошим приходится дольше расплачиваться, чем плохим.  Но  с  вами
это - не в первый раз, ведь вы уже заплатили раз по счету  вроде  этого.
Теперь не должно быть так же плохо, как тогда.
   - Продолжайте. Продолжайте. Что же я должен сделать?
   Байрон задумчиво следит за своей рукой, движущейся медленно и  безос-
тановочно.
   - Он ведь так и не сознался, что убил ее. А улик у них - только слова
Брауна, цена им - грош. Вы могли бы сказать, что он был у вас в ту ночь.
И каждую ночь - когда Браун якобы видел, как он шел к  большому  дому  и
входил в него. Люди вам поверят. Все равно поверят. Они  скорее  поверят
такому о вас, чем тому, что он жил с ней, как муж с женой, а потом  убил
ее. И вы уже старый. Теперь они с вами ничего страшного не сделают. А ко
всему остальному, что они могут сделать, я думаю, вы уже привыкли.
   - А-а, - говорит Хайтауэр. - Конечно. Конечно. Они поверят. Это будет
очень просто и очень хорошо. Для всех хорошо. Тогда он вернется к людям,
которые из-за него пострадали, а Брауна без премии можно будет запугать,
чтобы он признал ребенка своим, а потом опять сбежал, и уже навсегда.  И
останутся только она и Байрон. Поскольку я - всего лишь старик, которому
посчастливилось дожить до старости, не познавши горя любви. - Его сотря-
сает непрерывная дрожь; он поднял голову. В свете лампы лицо его лоснит-
ся, будто намасленное. Искаженное и перекошенное, оно  блестит  в  свете
лампы; пожелтелая, застиранная рубашка, которая утром была свежей, мокра
от пота. - Не потому, что я не могу, не осмелюсь, - говорит он, - потому
что я не желаю! Не желаю! Слышите? - Руки его отрываются от  подлокотни-
ков. - Потому что я не желаю это делать! - Байрон не шевелится. Его рука
замерла на столе; он смотрит на Хайтауэра и думает Не мне он кричит. По-
хоже, он знает, что убедить ему надо кого-то другого, кто ближе к  нему,
чем я Потому что Хайтауэр уже кричит: - Я не желаю! Не желаю!  -  Кулаки
его подняты, по лицу течет пот, дряблые,  отвисшие  складки  желто-серой
кожи раздвинулись, обнажив гнилые стиснутые зубы. Вдруг его голос разда-
ется еще громче. - Вон! - вопит Хайтауэр. - Вон из моего  дома!  Вон  из
моего дома! - И он падает лицом на стол, выбросив вперед кулаки.  Выходя
в дверь следом за стариками, - Байрон оглядывается и видит, что Хайтауэр
так и не пошевелился, его лысая голова и сжатые в кулаки  руки  лежат  в
озерке света под абажуром настольной лампы. Гудение насекомых за  откры-
тым окном не смолкло, не прервалось ни на миг.
   Это было в воскресенье ночью. Утром Лина родила.
   Заря еще только занималась, когда Байрон прискакал на  муле  к  дому,
откуда вышел всего шесть часов назад. Он спрыгнул на землю и сразу побе-
жал по узкой дорожке к темному крыльцу. Несмотря на спешку, ему кажется,
что он хладнокровно наблюдает себя со стороны:  он  думает,  угрюмо  без
удивления: "Байрон Банч принимает младенца. Если бы я увидел это  недели
две назад, я бы глазам своим не поверил. Я бы сказал, что они врут".
   Окно, за которым он шесть часов назад оставил священника, было темно.
На бегу ему вспомнилась лысая голова, стиснутые  кулаки,  дряблое  тело,
навалившееся грудью на стол. "Вряд ли он много спал сегодня,  -  подумал
Байрон. - Хотя и не изображает... не изображает... - Он не мог произнес-
ти про себя слово "повитуха", которое непременно употребил бы  Хайтауэр.
- Пожалуй, не обязательно мне об этом думать, - размышлял он. - Если че-
ловек бежит от пистолета или на пистолет, ему тоже  некогда  рассуждать,
как это называется - трусостью или храбростью".
   Дверь была не заперта. Вероятно, он знал, что так и будет. Он  ощупью
пробирался по передней, нисколько не заботясь о тишине. Он  ни  разу  не
заходил дальше комнаты, где в последний  раз  видел  хозяина,  лежавшего
грудью на столе под ярким отвесным светом лампы.  Однако  он  подошел  к
нужной двери так уверенно, как будто знал или видел ее или как будто его
вели. "Хайтауэр бы так сказал, - думал он в темноте, подгонявшей  его  и
лишенной ориентиров. - И она тоже. - Он имел в виду Лину, которая лежала
сейчас в хибарке, мучаясь родами. - Только того, кто ведет, они  назвали
бы по-разному. Еще не войдя в комнату, он услышал храп  Хайтауэра.  "Как
будто не очень-то и огорчился, в конце концов, - подумал он.  И  тут  же
поправил себя: - Нет. Это неправильно. Несправедливо. Ведь я и  сам  так
не думаю. Я же знаю: он спит, а я не сплю только потому, что он старик и
не может выдержать столько, сколько я".
   Он подошел к кровати. Невидимый хозяин издавал глубокий храп.  В  нем
слышалась полная и окончательная капитуляция. Не изнеможение,  а  именно
капитуляция, словно он разжал кулак, где собраны вместе гордость, надеж-
да, страх и тщеславие-сила, позволяющая человеку держаться либо за пора-
жение, либо за победу - сила, в которой и заключается Я ЕСТЬ и отказ  от
которой чаще всего оборачивается смертью.  Стоя  возле  кровати,  Байрон
опять подумал Бедняга. Бедняга Ему казалось, если он сейчас нарушит  сон
старика, это будет самой болезненной раной из всех, что  он  нанес  ему.
"Но ведь это не я жду, - подумал он. - Бог свидетель. Потому что, навер-
ное. Он тоже наблюдает за мной последнее время, как все остальные, смот-
рит, что я сделаю дальше".
   Он тронул спящего, не грубо, но решительно. Храп Хайтауэра оборвался;
большое тело вскинулось под рукой Байрона.
   - Да? - сказал он. - Что? Что такое? Кто это?
   - Это я, - сказал Байрон. - Опять Байрон. Ну, вы проснулись?
   - Да. Что...
   - Да, - сказал Байрон. - Она говорит, пора. Срок подошел.
   - Она?
   - Скажите, где свет... Миссис Хайнс. Она с ней. Я иду за  врачом.  Но
боюсь опоздать. Я оставлю вам мула. Дотуда, я думаю, вы сможете доехать.
Та книга еще у вас?
   Кровать под Хайтауэром скрипнула.
   - Книга? Какая книга?
   - С которой вы у нигеров ребенка принимали. Я просто хотел вам напом-
нить, на тот случай, если она вам понадобится. Если я с врачом не поспею
вовремя. Мулза воротами. Он знает дорогу. А я пойду в город  за  врачом.
Постараюсь привести его поскорей. - Он повернулся и  пошел.  Он  слышал,
чувствовал, что Хайтауэр садится на кровати. Посреди комнаты  он  задер-
жался, чтобы отыскать свисавшую с потолка лампочку и включить ее.  Когда
она загорелась, он уже шел к двери. Он не оглянулся. За спиной  раздался
голос Хайтауэра: "Байрон! Байрон!" Он не остановился, не ответил.
   Светало. Он быстро шел по пустой улице, под редкими и бледнеющими фо-
нарями, около которых еще кружилась и толклась мошкара. Но  свет  прибы-
вал; когда он вышел на площадь, фасады с восточной стороны четко обозна-
чились в небе. Он быстро соображал. С врачом он не условился.  И  теперь
на ходу, со страхом и злостью, как настоящий молодой отец, проклинал се-
бя за эту возмутительную и преступную халатность. И все же  тревога  его
была не совсем отцовская. За ней стояло что-то другое, в чем он пока  не
мог разобраться. Заслоненное необходимостью спешить, оно как будто  при-
таилось в уме, готовясь выскочить, запустить в него когти. Но  пока  что
он думал так: "Надо решать быстро. Говорят, того  негритенка  он  принял
как надо. Но тут другое дело. Надо было сделать это на  прошлой  неделе,
заранее повидаться с врачом, чтобы не объясняться  теперь,  в  последнюю
минуту, не бегать от дома к дому, не искать того,  кто  согласится,  кто
поверит небылицам, которые мне придется плести. Черт подери, неужели  же
человек, который понаторел во вранье, как я за последнее время, не суме-
ет соврать, так, чтобы ему всякий поверил - и мужчина и женщина.  Но  я,
похоже, не сумею. Видно, не для меня эта работа - складно врать". Он шел
быстро, шаги звучали гулко и одиноко на пустынной улице; решение уже бы-
ло принято, хотя он этого не сознавал. Для него тут не было ничего неле-
пого или комического. Решение слишком быстро возникло и  слишком  прочно
укоренилось в его уме к тому времени, когда он его осознал; ноги уже вы-
полняли решение. Они несли Байрона к дому  того  самого  врача,  который
опоздал на роды в негритянской семье, где акушерствовал Хайтауэр, воору-
жившись бритвой и книгой.
   Врач опоздал и на этот раз. Байрону пришлось ждать, пока он оденется.
Человек уже пожилой и суетливый, он был не слишком доволен тем, что  его
разбудили в такой час. Потом ему пришлось искать ключи от  машины,  хра-
нившиеся в несгораемом ящике, ключ от которого  тоже  удалось  найти  не
сразу. А сломать замок он  Байрону  не  позволил.  Так  что,  когда  они
подъехали к хибарке, восток уже золотился, и вот-вот должно было  выгля-
нуть шустрое летнее солнце. И снова двое мужчин, постаревшие за это вре-
мя, столкнулись в дверях лачуги, и профессионал опять проиграл  любителю
- ибо, ступив на порог, врач услышал крик младенца.  Капризно  сощурясь,
врач посмотрел на священника.
   - Ну-с, доктор, - сказал он, - напрасно Байрон меня  не  предупредил,
что уже вызвал вас. Я бы спал себе спокойно. - Он протиснулся мимо  свя-
щенника в дверь. - Кажется, теперь у вас получилось удачнее, чем в прош-
лый раз, когда мы консультировались. Только вид у вас такой,  будто  вам
самому нужен доктор. Или просто чашка кофе. - Хайтауэр  что-то  ответил,
но врач уже двинулся дальше, не слушая его. Он вошел в комнату,  где  на
узкой складной койке лежала незнакомая  молодая  женщина,  изнуренная  и
бледная, а рядом старуха в багровом платье, тоже ему незнакомая, держала
на коленях ребенка. На другой койке, в темном углу, спал старик.  Увидев
его, врач сказал про себя, что он похож на мертвеца - так глубок и поко-
ен был его сон. Но увидел он старика не сразу. Он подошел к старухе, ко-
торая держала ребенка. - Так, так, - сказал он. - Байрон, наверно, очень
волновался. Он не сказал мне, что вся семья будет в сборе, даже  дедушка
и бабушка. - Старуха посмотрела на него. Он подумал: "Она не больше него
похожа на живого человека, даром что сидит. И,  кажется,  не  соображает
даже, что она мать, а уж, что бабушка - тем более".
   - Да, - сказала старуха. Она смотрела на него снизу, припав к  ребен-
ку. Тут он увидел, что лицо у нее не глупое, не бессмысленное. Оно пока-
залось ему покойным и вместе с тем ужасным, как будто покой и ужас  дав-
нымдавно кончились и сейчас возродились вместе. Но главное,  что  броси-
лось ему в глаза, это ее поза, в которой было что-то от камня и вместе с
тем от припавшего к земле зверя. Старуха  показала  головой  на  спящего
старика; врач в первый раз задержал взгляд на его койке. Она  прошептала
лукаво, но еще встревоженно, не совсем оправившись от ужаса: "Я его  об-
манула. Сказала, что в этот раз вы придете с черного хода. Я его обману-
ла. А вы уже здесь. Теперь вы сможете помочь Милли.  А  я  присмотрю  за
Джо". Затем все это исчезло. У него на глазах жизнь,  одушевление  вдруг
погасли, стерлись с ее лица, и оно сделалось таким  тупым  и  застывшим,
как будто ничего подобного в нем и быть не могло; теперь ее глаза  смот-
рели на доктора вопросительно, с тупой, немой озадаченностью, и она сог-
нулась над ребенком так, словно его хотели утащить. Возможно, это движе-
ние разбудило младенца; он вскрикнул.  Затем  и  озадаченность  исчезла.
Сплыла легко, как тень, и несуразная, с деревянным лицом старуха  задум-
чиво уставилась на ребенка.
   - Это Джо, - сказала она. - Сыночек моей Милли.
   А Байрон, остановившись перед дверью, за которой скрылся врач,  услы-
шал этот крик, и с ним произошло чтото страшное. Ночью миссис Хайнс выз-
вала его из палатки. Голос у нее был такой, что он чуть ли  не  на  бегу
натянул брюки и, пробежав мимо миссис Хайнс, которая даже  не  разделась
на ночь, влетел в хибарку. Тут он увидел ее и замер. Миссис Хайнс стояла
рядом, что-то говорила; наверное, он отвечал, тоже  что-то  говорил.  Во
всяком случае, он оседлал мула и уже скакал к городу, а все еще видел ее
на кровати - ее лицо, когда она, приподнявшись на локтях и воя от безыс-
ходного ужаса, смотрела на свое тело,  прикрытое  простыней.  Видел  все
время, пока будил Хайтауэра, пока помогал собираться врачу, а между  тем
когтистая тварь в его душе таилась и ждала своей минуты, и мысли  бежали
так быстро, что ему некогда было задуматься. Вот  в  чем  дело.  Слишком
быстро, чтобы задуматься, - покуда они с врачом не подошли к хибарке.  И
тут, когда он остановился перед дверью хибарки и услышал крик  младенца,
с ним произошло чтот