сам знаю ответ.
   Она не шелохнулась. Голос ее был спокоен.
   - Что?
   - Почему твой отец не убил этого... как его звать - Сарториса?
   - А-а, - сказала она. Снова наступила тишина.  За  дверью  плавали  и
плавали светляки. - Ты бы убил. Убил: бы?
   - Да, - сказал он сразу, не задумываясь. Потом почувствовал, что  она
смотрит в его сторону, как будто может видеть его. Теперь ее  голос  был
почти ласков - так он был тих, спокоен.
   - Ты совсем не знаешь, кто твои родители? Если бы она  могла  разгля-
деть его лицо, то увидела бы, что оно угрюмо, задумчиво.
   - Знаю только, что в одном из них негритянская кровь. Я тебе говорил.
   Она еще смотрела на него: он понял это по голосу.
   Голос был спокойный, вежливый, заинтересованный, но без любопытства:
   - Откуда ты знаешь?
   Он ответил не сразу. Наконец сказал:
   - Я не знаю. - И снова умолк; но она поняла по голосу, что он смотрит
в сторону, на дверь. Его лицо было угрюмо и  совершенно  неподвижно.  Он
снова пошевелился, заговорил: в голосе зазвучала новая нотка, невеселая,
но насмешливая, строгая и сардоническая одновременно: - А если  нет,  то
много же я времени даром потерял, будь я проклят.
   Теперь она тоже как будто раздумывала вслух, тихо, затаив дыхание, но
по-прежнему не жалобясь, не зарываясь в прошлое:
   - Я думала об этом. Почему отец не  застрелил  полковника  Сарториса.
Думаю - из-за своей французской крови.
   - Французской крови? - сказал Кристмас. -  Неужели  даже  француз  не
взбесится, если кто-то убьет его отца и сына в один  день?  Видно,  твой
отец религией увлекся. Проповедником, может, стал.
   Она долго не отвечала. Плавали светляки, где-то лаяла собака,  мягко,
грустно, далеко.
   - Я думала об этом, - сказала она. - Ведь все было кончено.  Убийства
в мундирах, с флагами и убийства без мундиров и флагов. И ничего хороше-
го они не дали. Ничего. А мы были чужаки, пришельцы и думали не так, как
люди, в чью страну мы явились незваные, непрошеные. А  он  был  француз,
наполовину. Достаточно француз, чтобы уважать любовь человека  к  родной
земле, земле его родичей, - и понимать, что  человек  будет  действовать
так, как его научила земля, где он родился. Я думаю, поэтому.
   Так начался второй период. Он словно свалился в сточную канаву. Слов-
но из другой жизни оглядывался он на ту первую, суровую мужскую сдачу  -
сдачу суровую и тяжкую, как крушение духовного скелета, чьи ткани  лопа-
лись с треском, почти внятным живому уху, - так что сам акт  капитуляции
был уже спадом, угасанием, как для разбитого генерала - утро после реша-
ющей битвы, когда, побрившись, в сапогах, отчищенных от  грязи  боя,  он
сдает свою саблю победителю.
   Текло в канаве только ночью. Дни проходили как всегда. Он отправлялся
на работу в половине седьмого утра. Он выходил из хибарки,  не  оглянув-
шись на дом. В шесть вечера он возвращался, опять не  взглянув  на  дом.
Мылся, надевал белую рубашку и темные отглаженные брюки, шел  на  кухню,
где его ждал на столе ужин, садился и ел, так и не видя ее. Но он  знал,
что она в доме и что темнота, вползая в  этот  старый  дом,  надламывает
что-то и растлевает ожиданием. Он знал, как она провела день;  что  и  у
нее дни проходили, как обычно, словно и за нее дневную жизнь вел  кто-то
другой. Весь день он представлял себе, как она хозяйничает по дому,  от-
сиживает положенный срок за обшарпанным бюро или расспрашивает, выслуши-
вает негритянок, которые сходятся сюда со всего придорожья - тропинками,
проторенными за много лет и разбегающимися от дома, как спицы от втулки.
О чем они с ней говорили, он не знал, хотя не раз наблюдал, как они под-
ходят к дому - не то чтобы тайком, но целеустремленно, чаще  поодиночке,
но иногда по двое, по трое, в фартуках, обмотавши головы платками, а  то
и в мужском пиджаке, наброшенном на плечи, а потом возвращаются восвояси
по разбегающимся тропинкам, не спеша, но и не мешкая. Он вспоминал о них
мельком, думая Сейчас она делает то. Сейчас она делает это но о ней  са-
мой думал немного. И был уверен, что днем она думает о  нем  не  больше,
чем он о ней. Но даже ночью в ее темной спальне, когда она настойчиво  и
подробно рассказывала ему о своих будничных делах и настаивала, чтобы он
рассказывал ей о своих - это было вполне в обычае любовников: властная и
неутолимая потребность, чтобы будничные дела обоих были изложены в  сло-
вах, слушать которые вовсе не обязательно. Поужинав, он  шел  туда,  где
она его ждала. Часто он не спешил с этим. Время шло, новизна второго пе-
риода притуплялась, обращаясь в привычку, и он  стоял  в  дверях  кухни,
глядя в темноту, и видел - наверное предугадывая, предощущая недоброе  -
ждавшую его дикую и пустынную улицу, которую избрал по собственной  воле
- думая Эта жизнь не для меня. Мне здесь не место
   Сначала он был потрясен - жалким неистовством новоанглийского  ледни-
ка, вдруг преданного пламени новоанглийского библейского ада.  Возможно,
он понимал, сколько в этом самоотречения: под властным, бешеным  порывом
скрывалось скопившееся отчаяние яловых непоправимых лет, которые она пы-
талась сквитать, наверстать за ночь, - так, словно это ее последняя ночь
на земле, - обрекая себя на вечный ад ее предков, купаясь  не  только  в
грехе, но и в грязи. У нее была страсть к запретным  словам,  ненасытное
желание слышать их от него и произносить самой. Она обнаруживала  пугаю-
щее, простодушное детское любопытство к запретным темам  и  предметам  -
глубокий, неослабный научный интерес хирурга к человеческому телу и  его
возможностям. А днем он видел уравновешенную, хладнолицую, почти мужепо-
добную, почти немолодую женщину, которая прожила двадцать лет  в  одино-
честве, без всяких женских страхов, в уединенном доме, в местности,  на-
селенной - и то редко - неграми, которая каждый день в определенное вре-
мя спокойно сидела за столом и спокойно писала старым и молодым письма с
советами духовника, банкира и медицинской сестры в одном лице.
   В этот период (его нельзя было назвать медовым месяцем) Кристмас  мог
наблюдать на ней всю цепь перерождений любящей женщины. Вскоре ее  пове-
дение уже не просто коробило его: оно его изумляло, озадачивало. Ее при-
падки ревности застигали его врасплох. Опыта в этом у нее не могло  быть
никакого; ни причин для сцену, ни возможной соперницы не существовало  -
и он знал, что она это знает. Она будто изобретала это все нарочно - ра-
зыгрывала, как пьесу. Но делала это с таким исступлением, с такой убеди-
тельностью и такой убежденностью, что в первый раз он решил, будто у нее
бред, а в третий - счел ее помешанной. Она обнаружила неожиданную склон-
ность к любовным ритуалам - и богатую изобретательность. Она потребовала
устроить тайник для записок, писем. Им  служил  полый  столб  ограды  за
подгнившей конюшней. Он ни разу не видел, чтобы она клала в  тайник  за-
писку, но она требовала, чтобы он наведывался туда ежедневно;  когда  он
проверял тайник, он непременно находил письмо.  А  когда,  не  проверив,
лгал ей, оказывалось, что она уже расставила ловушки, чтобы поймать  его
на лжи. Она плакала, рыдала.
   Иногда в записке она не велела ему приходить раньше такого-то часа  -
и это в дом, куда за многие годы не заглядывал ни один белый, кроме  не-
го, и где вот уже двадцать лет она проводила все ночи одна; целую неделю
она заставляла его лазить к ней через окно. При этом она  иногда  прята-
лась, и он искал ее по всему темному дому, покуда не находил в каком-ни-
будь чулане, в нежилой комнате, где она ждала его, тяжело дыша, с  горя-
щими, как угли, глазами. То и дело она назначала ему свидание где-нибудь
под кустами в парке, и он находил ее голой или  в  изодранной  в  клочья
одежде, в буйном припадке нимфомании, когда ее мерцающее  тело  медленно
корчилось в таких показательно-эротических позах и жестах, какие рисовал
бы Бердслей, живи он во времена Петрония. Она буйствовала в душной,  на-
полненной дыханием полутьме без стен, буйствовали ее руки, каждая  прядь
волос оживала, как щупальце осьминога, и слышался буйный  шепот:  "Негр!
Негр! Негр!"
   За шесть месяцев она развратилась совершенно.
   Нельзя сказать, что развратил ее он. Его жизнь при  всех  беспорядоч-
ных, безымянных связях была  достаточно  пристойной,  как  почти  всякая
жизнь в здоровом и нормальном грехе. Происхождение порчи было  для  него
еще менее понятно, чем для нее. Откуда что берется, удивлялся он; но ма-
ло этого: порча перешла на него самого. Он начал бояться. Чего - он  сам
не понимал. Но он уже видел себя со стороны - как человека, которого за-
сасывает бездонная трясина. В мысль это еще не сложилось.  Пока  что  он
видел перед собой только улицу - безлюдную, дикую и  прохладную.  Именно
прохладную; он думал, иногда говоря себе вслух: "Надо уходить. Надо уби-
раться отсюда".
   Но что-то удерживало его - то, что всегда может  удержать  фаталиста:
любопытство, пессимизм, обыкновенная инертность. Между тем связь продол-
жалась, все глубже и глубже затягивая его в деспотическое, изнурительное
неистовство ночей. Вероятно, он понимал, что уйти не  может.  Во  всяком
случае, он никуда не уходил и наблюдал, как борются в одном теле два су-
щества - словно две мерцающие под луной фигуры, которые по очереди топят
друг друга и судорожно выныривают на поверхность черного, вязкого пруда.
То - спокойная, сдержанная, холодная женщина первой фазы, падшая и обре-
ченная, но даже в падении своем и  обреченности  почему-то  остававшаяся
неприступной и неуязвимой; то - другая, вторая, в яростном отречении  от
этой неуязвимости стремившаяся в черную бездну и в бездне вновь обретав-
шая физическую чистоту - ибо берегла ее так долго,  что  теперь  уже  не
могла потерять. Иногда они обе всплывали на черную  поверхность,  обняв-
шись, как сестры; черная вода стекала с них. И тогда возвращался прежний
мир: комната, стены, мирный, несметный хор насекомых за летними  окнами,
где насекомые гудели уже сорок лет. Она смотрела на него дикими, отчаян-
ными глазами, как чужая; глядя на нее, он мысленно перефразировал  себя:
"Она хочет молиться, но и этого не умеет".
   Она начала толстеть.
   Эта фаза не оборвалась, не закончилась кульминацией, как первая.  Она
вылилась в третью фазу так постепенно, что он не мог бы сказать, где за-
вершилась одна и началась другая. Так лето переходит в  осень,  и  осень
неумолимо простирает на лето свою знобкую власть, словно тени при закате
солнца; так в осени умирающее лето вспыхивает там и сям, словно пламя  в
угасающих углях. Это растянулось на два года. Он по-прежнему работал  на
фабрике, а в свободное время начал потихоньку продавать  виски  -  очень
осмотрительно, ограничиваясь несколькими надежными покупателями, ни один
дз которых не знал другого. Она не подозревала об этом, хотя запасы свои
он прятал на ее земле и встречался с покупателями в  лесу,  за  выгоном.
Скорее всего она не стала бы возражать. Но и миссис Макихерн не стала бы
возражать против потайной веревки; вероятно, ей и миссис Макихерн он  не
признавался по одной и той же причине. Размышляя о миссис Макихерн  и  о
веревке, об официантке, которой он так и не сказал, где раздобыл для нее
деньги, и, наконец, - о нынешней любовнице и о виски, он готов был пове-
рить, что продает виски не ради денег, а потому что обречен что-то скры-
вать от женщин, которые его окружают. Между  тем  ему  случалось  иногда
увидеть ее и днем - издали, за домом: под чистым и строгим платьем  живо
и явственно шевелилось подпорченное, переспелое, готовое хлынуть  гнилью
при одном прикосновении, как порождение болота; она же ни разу не  огля-
нулась ни на хижину, ни на него. И когда он думал о том, другом  сущест-
ве, которое жило только в темноте, ему казалось, что сейчас, при дневном
свете, он видит всего лишь призрак кого-то, умерщвленного  "очной  сест-
рой, и призрак этот бродит бесцельно по местам  былого  покоя,  лишенный
даже способности стенать.
   Разумеется, первоначальное неистовство второй фазы не  могло  длиться
без конца. Сначала это был водопад; теперь - приливы и отливы. Во  время
прилива она могла почти обмануть и себя и его. Как будто  сознание,  что
это всего лишь прилив, рождало в ней яростный протест и еще большее  не-
истовство, которое втягивало и его и ее в физические  эксперименты,  со-
вершенно уже невообразимые, сметало их обоих своим напором и несло неве-
домо куда, помимо воли. Она как будто понимала, что времени в обрез, что
осень ее уже приближается, - не зная еще, что именно эта осень означает.
Тут действовал, казалось, один инстинкт: животный инстинкт и инстинктив-
ное желание сквитать потерянные годы. Затем наступал отлив. И они, изну-
ренные и пресыщенные, валялись на суше, словно после утихшего  мистраля,
глядя друг на друга, как чужие, безнадежно и укоризненно (он -  со  ску-
кой, она - с отчаянием в глазах).
   Но тень осени уже лежала на ней. Она  заговорила  о  ребенке,  словно
инстинкт предупреждал ее, что настало время либо оправдываться, либо ис-
купать. Она говорила об этом во время отливов. Первое время ночь  всегда
начиналась потопом, словно часы дневной разлуки подпирали иссякающий ру-
чей, чтобы он хоть несколько мгновений мог изображать водопад. Но  потом
ручей стал слишком слаб даже для этого: теперь Кристмас шел к  ней  нео-
хотно, как чужой, уже думая о возвращении; как чужой, уходил от нее, по-
сидев с ней в темной спальне, побеседовав о ком-то третьем,  тоже  чужом
Он заметил, что теперь словно сговорившись,  они  встречаются  только  в
спальне, - словно уже женаты. Ему больше не приходилось  разыскивать  ее
по всему дому; ночи, когда он искал ее, а она, шумно дыша, голая  прята-
лась в темном доме или в кустах запущенного парка, канули в прошлое, как
тайник в заборном столбе за сараем
   Все кануло в прошлое: даже сцены, безупречно разыгрываемые сцены тай-
ного безобразного сладострастия и ревности. Хотя теперь у нее были осно-
вания для ревности - если бы она об этом знала. Примерно раз в неделю он
уезжал, якобы по делам. Она не знала, что дела у него - в  Мемфисе,  где
он изменяет ей с женщинами - женщинами, которых покупают за деньги.  Она
этого не знала. Возможно, в нынешнем своем состоянии она бы и не повери-
ла, не стала выслушивать доказательства, нисколько бы не огорчилась. По-
тому что теперь у нее вошло в обыкновение проводить большую  часть  ночи
без сна и отсыпаться днем после обеда. Она не была больна; виновато было
не тело. Она была здорова, как никогда; аппетит у нее  был  волчий,  она
прибавила килограммов двенадцать. Бессонницу рождало не это. А  чтото  в
самой темноте, в земле, в умирающем лете: оттуда грозило ей что-то ужас-
ное, но инстинкт убеждал ее, что ей это не повредит; это настигнет и ве-
роломно предаст ее, но вреда не причинит: наоборот, она  будет  спасена,
жизнь пойдет по-прежнему и даже лучше, станет менее ужасной Ужасно  было
то, что она спасения не желала "Я еще не готова  молиться",  -  говорила
она вслух, спокойно, беззвучно, застыв с широко  раскрытыми  глазами,  а
лунный свет лился и лился в окно, затопляя комнату холодом непоправимос-
ти - безумных сожалений полный. "Не принуждай меня сейчас молиться.  Бо-
же, милый, позволь мне еще немного побыть падшей". Вся ее прошлая жизнь,
голодные годы представлялись ей серым тоннелем, в дальнем и невозвратном
конце которого вечным укором ныла, как три коротких года назад,  ее  го-
лая, умерщвленная девственностью грудь. "Боже, милый, еще немного. Боже,
милый, еще немного".
   Так что теперь, когда он приходил к ней и они вяло,  холодно,  только
по привычке совершали обряд страсти, юна начинала  говорить  о  ребенке.
Сперва она рассуждала об этом отвлеченно, как о детях вообще.  Возможно,
"то было всего лишь инстинктивной женской уловкой,  "околичностью,  воз-
можно - нет. Во всяком случае, он далеко не сразу  сообразил,  -  и  был
ошеломлен своим открытием, - что обсуждает она это  всерьез,  как  нечто
вполне осуществимое. Он тут же сказал: "Нет".
   - Почему? - спросила она Она смотрела на него  задумчиво.  Он  быстро
соображал, думал Хочет замуж. Вот что. Ребенка хочет не  больше,  чем  я
"Просто уловка, - соображал он. - Этого и надо было ожидать, как же я не
подумал. Надо было год назад отсюда убраться". Но он боялся ей это  ска-
зать, боялся, чтобы слово "женитьба" не возникло  между  ними,  не  было
произнесено вслух, - прикидывал: "Может, она еще ничего не подумала, а я
ее сам наведу на эту мысль". Она наблюдала за ним.
   - Почему - нет? - сказала она. И где-то у него мелькнуло В самом деле
- почему? Покой и обеспеченность до конца дней. И  никаких  скитаний.  А
чем женитьба хуже теперешнего-то и он подумал: "Нет. Если поддамся, зна-
чит, напрасно прожил тридцать лет, чтобы стать тем, кем я решил  стать".
Он сказал:
   - Если бы мы собирались иметь ребенка, я думаю, мы заимели бы его два
года назад.
   - Тогда мы не хотели.
   - Мы и сейчас не хотим, - сказал он.
   Это было в сентябре. Сразу после рождества она сказала ему, что бере-
менна. Она еще не успела договорить, а он уже решил, что она  лжет.  Те-
перь он сообразил, что ждал от нее этих слов уже  больше  трех  месяцев.
Но, посмотрев на ее лицо, он понял, что она не лгала. Поверил,  что  она
знает, что не лжет. Он подумал: "Вот оно. Сейчас она скажет, женись.  Но
я, по крайней мере, могу вперед выскочить из дома".
   Однако она не сказала. Она сидела на кровати неподвижно, сложив  руки
на коленях, потупив неподвижное лицо (лицо северянки и  все  еще  старой
девы: с четким костяком, длинное, худоватое, почти мужеподобное; в  про-
тивоположность ему, ее полное  тело  выглядело  как  никогда  сдобным  и
по-животному спелым). Она сказала -  задумчиво,  бесстрастно,  словно  о
ком-то постороннем: "... Полной мерой. Даже незаконным ребенком от  нег-
ра. Хотела бы я видеть папино лицо и Калвина. Теперь  тебе  самое  время
бежать, если ты надумал". Но она как будто не слушала собственного голо-
са, не вкладывала в слова никакого смысла:  последний  всплеск  упрямого
умирающего лета, когда предвестием полусмерти осень  уже  настигла  его.
"Теперь все, - спокойно думала она. - Кончено". Все  -  кроме  ожидания,
пока пройдет еще месяц, чтобы убедиться окончательно; это она узнала  от
негритянок - что иногда только на третьем месяце можно сказать  наверня-
ка. Ей придется ждать еще месяц, следить по календарю.  Она  сделала  на
календаре отметку, чтобы не ошибиться; из окна  спальни  она  наблюдала,
как этот месяц истекает. Подморозило, кое-где пожелтели листья. Отмечен-
ный в календаре день настал и прошел; для верности она дала себе еще не-
делю. Она не ликовала, поскольку другого и не ждала. "У меня будет ребе-
нок", - спокойно сказала она вслух.
   "Завтра уйду", - сказал он себе в тот же день.  И  подумал:  "Уйду  в
воскресенье. Дождусь недельной получки - и до свиданья".  С  нетерпением
стал ждать субботы, прикидывая, куда поедет. Всю  неделю  он  с  ней  не
встречался. Думал, что она его позовет. Заметил, что, входя к себе в хи-
барку и выходя, избегает смотреть на дом, как в первые недели. Он не ви-
дел ее совсем. Время от времени он видел  негритянок,  когда,  укрывшись
коекак от осеннего холода, они шли привычными тропинками к дому  или  от
дома, входили или выходили. Но и только. Наступила суббота, и он не  уе-
хал. "Подсоберука еще деньжат, - думал он. - Если она меня не гонит, мне
тоже не к спеху. Уеду в следующую субботу".
   Он остался. Погода стояла холодная, ясная и  холодная.  Улегшись  под
бумажным одеялом в насквозь продуваемой хибарке, он думал  о  спальне  в
доме, с ее камином, широкими, пышными стегаными одеялами. Он  готов  был
себя пожалеть, чего с ним никогда не случалось. "Могла хотя  бы  предло-
жить мне другое одеяло", - думал он. Мог бы и сам купить. Но не покупал.
А она не предлагала. Он ждал. Ждал, как ему показалось, долго. И вот од-
нажды вечером в феврале он вернулся домой и нашел на к