шелохну-
лась; голос ее не смолк. Головы она не склонила. Ее  лицо  было  поднято
почти гордо, словно сама эта каноническая поза унижения родилась из гор-
дости, и голос ее в сумерках звучал спокойно  -  спокойно,  невозмутимо,
самоотреченно Она как будто не замечала, что он вошел, покуда не  закон-
чила фразы. Тогда она обернулась.
   - Стань со мной на колени, - сказала она.
   - Нет, - сказал он.
   - Стань на колени, - сказала она - Тебе даже не надо будет говорить с
Ним самому. Только стань на колени. Сделай только первый шаг.
   - Нет, - сказал он. - Я ухожу.
   Она не пошевелилась, смотрела на него снизу, через плечо.
   - Джо, - сказала она, - ты останешься? Хоть это ты сделаешь?
   - Да, - сказал он. - Я останусь. Только давай быстрее.
   Она снова стала молиться Она говорила тихо, все с  той  же  гордостью
унижения Когда нужно было употребить особые слова, которым научил ее он,
она их употребляла - произносила решительно и без запинки,  разговаривая
с Богом, как будто Он мужчина и находится в компании двух других мужчин.
Она говорила о себе и о нем, как о двух  посторонних  людях,  -  голосом
спокойным, монотонным, бесполым. Потом умолкла. Тихо поднялась. Они сто-
яли в сумерках лицом к лицу. На этот раз она даже не задала вопроса; ему
даже не пришлось отвечать. Немного погодя она тихо сказала:
   - Тогда остается только одно.
   - Остается только одно, - отозвался он.
   "Теперь все сделано, все кончено", - спокойно думал он, сидя в черном
кустарнике и слушая, как замирает вдали последний удар часов.  Это  было
место, где он поймал ее, нашел два года назад, в одну  из  тех  безумных
ночей. Но то было в другие времена, в другой жизни.  Теперь  здесь  была
тишь, покой, и тучная земля дышала прохладой. В тишине роились несметные
голоса из всех времен, которые он пережил, - словно все прошлое было од-
нообразным узором. С продолжением: в завтрашнюю ночь, во все завтра, ко-
торые улягутся в однообразный узор, станут его продолжением. Он думал об
этом, тихо изумляясь: продолжению, несметным повторам  -  ибо  все,  что
когда-либо было, было таким же, как все, что будет,  ибо  будет  и  было
завтра будут - одно и то же.
   Пора настала.
   Он поднялся с земли. Вышел из тени, обогнул дом и вошел на кухню  Дом
был темен. Он не заходил в хибарку с раннего утра и не знал, оставила ли
она ему записку, ждет его или нет. Однако о тишине он не  заботился.  Он
как будто не думал о сне, спит она или нет.  Он  не  спеша  поднялся  по
лестнице и вошел в спальню. Почти сразу послышался ее голос с кровати:
   - Зажги лампу.
   - Для этого света не понадобится, - сказал он.
   - Зажги лампу.
   - Нет, - сказал он Он стоял над кроватью. Бритву держал  в  руке.  Но
еще не открытую А она больше ничего не сказала, и тогда его тело  словно
ушло от него. Оно подошло к столу, руки положили бритву на стол, отыска-
ли лампу, зажгли спичку. Она сидела на кровати, спиной к изголовью.  По-
верх ночной рубашки на ней была шаль, стянутая на  груди.  Руки  сложены
поверх шали, прячутся в складках. Он стоял у стола. Они смотрели друг на
друга.
   - Ты станешь со мной на колени? - сказала она. - Я не прошу.
   - Нет, - сказал он.
   - Я не прошу. Это не я тебя прошу. Стань со мной на колени.
   - Нет.
   Они смотрели друг на друга.
   - Джо, - сказала она. - В последний раз. Я  не  прошу.  Запомни  это.
Стань на колени.
   - Нет, - сказал он. И тут увидел, как руки ее разошлись, и правая ру-
ка вынырнула из-под шали. Она держала старинный, простого действия, кап-
сюльный револьвер длиной почти с небольшое ружье, только более  тяжелый.
Но его тень и тень ее руки на стене нисколько не колебались - обе  чудо-
вищные, и над ними чудовищная тень взведенного курка, загнутого назад  и
злобно настороженного, как головка змеи; курок тоже не  колебался.  И  в
глазах ее не было колебания. Они застыли, как черное кольцо револьверно-
го дула. Но жару, ярости в них не было. Они были  недвижны  и  спокойны,
как сама жалость, как само отчаяние, как сама убежденность. Но он за ни-
ми не следил. Он следил за тенью револьвера на стене; следил, когда нас-
тороженная тень курка спорхнула.
   Стоя посреди дороги с поднятой рукой в лучах приближающихся  фар,  он
тем не менее не ожидал, что машина остановится. Но она остановилась -  с
почти комичной внезапностью, взвизгнув и клюнув носом. Машина  была  ма-
ленькая, старая и помятая. Когда он подошел к ней, ему  показалось,  что
два молодых лица в отраженном свете фар плавают, как два блеклых и  ото-
ропелых воздушных шара, - ближнее, девичье, бессильно откачнулось в ужа-
се. Но тогда Кристмас этого не заметил.
   - Ну что, подвезете, куда сами едете? - сказал он. Они не  произнесли
ни звука, глядели на него с немым и непонятным ужасом,  которого  он  не
замечал. Тогда он открыл заднюю дверь и влез.
   Когда он сел, девушка начала сдавленно подвывать, и вой с  минуты  на
минуту обещал стать громче - когда страх, так сказать,  наберется  храб-
рости. Машина уже ехала; она словно прыгнула вперед, а юноша, не  снимая
рук с руля, не поворачивая головы, шипел девушке:  "Тише!  Замолчи!  Это
единственное спасение. Ты замолчишь или нет?" Кристмас и этого  не  слы-
шал. Он сидел сзади и даже не подозревал, что впереди него  царит  ужас.
Только мелькнула мысль, что больно лихо гонит парень  по  такому  узкому
проселку.
   - Куда эта дорога? - сказал он.
   Юноша ответил ему, назвав тот же город, который назвал ему негритянс-
кий парнишка три года назад, когда он впервые увидел Джефферсон. Голос у
юноши был какой-то пустой, шелестящий.
   - Вам туда, начальник?
   - Ладно, - сказал Кристмас. - Да. Да. Годится. Мне это  подходит.  Вы
туда?
   - Конечно, - сказал юноша пустым, глухим голосом. - Куда  скажете.  -
Снова девушка рядом с ним начала придушенно, вполголоса  подвывать,  как
маленькое животное; снова юноша зашипел на нее, деревянно  глядя  вперед
на дорогу, по которой мчалась, подскакивая, машина: -  Тес!  Тише.  Тсc!
Тсc! - Но Кристмас и тут ничего не заметил. Он видел только два  молодых
одеревенелых затылка на фоне яркого света, в который влетала, мелькая  и
болтаясь, лента дороги. Но и на них, и на мелькающую дорогу  он  смотрел
без всякого интереса; даже когда до него дошло, что юноша  уже  довольно
давно разговаривает с ним, он остался безучастен; много ли они  проехали
и где находятся, он не знал. Теперь юноша говорил медленно, повторяя од-
но и то же, подыскивая слова попроще и стараясь произносить их раздельно
и ясно, как будто объяснялся с иностранцем.
   - Послушайте, начальник. Когда я тут сверну. Это просто короткая  до-
рога. Срежем - и на хорошую дорогу. Я поеду напрямик. Тут можно срезать.
Там дорога лучше. Чтобы нам быстрее доехать. Понимаете?
   - Ладно, - сказал Кристмас. Машина неслась и подскакивала, кренясь на
поворотах, взлетала на пригорки и низвергалась  с  них  так,  как  будто
из-под нее уходила земля. Столбы с почтовыми ящиками влетали в свет  фар
и мелькали мимо. Изредка попадался темный дом. Юноша говорил:
   - Вот сейчас этот поворот, про  который  я  вам  говорил.  Вот  прямо
здесь. Я туда сверну. Но это не значит, что  мы  съезжаем  с  дороги.  Я
просто возьму наискосок, там дорога лучше. Понимаете?
   - Ладно, - отозвался Кристмас. Потом, неизвестно  почему,  сказал:  -
Вы, наверно, где-нибудь здесь живете.
   Теперь заговорила девушка. Она резко обернулась - ее маленькое личико
было серым от тревоги и ужаса, слепого крысиного отчаяния:
   - Да! - крикнула она. - Мы оба! Вон там! И когда папа и  братья...  -
Ее голос смолк, оборвался; Кристмас увидел, что ладонь юноши  зажала  ей
рот, а она пытается отодрать ее; под ладонью придушенно булькал  ее  го-
лос. Кристмас подался вперед.
   - Здесь, - сказал он. - Здесь выйду. Здесь меня можете высадить.
   - Это все ты! - тоже взвизгнул юноша, так же исступленно и  отчаянно.
- Если бы ты молчала...
   - Останови машину, - сказал Кристмас. - Я вам  ничего  не  сделаю.  Я
просто хочу выйти.
   Снова машина резко затормозила, присев на передние колеса.  Но  мотор
продолжал реветь, и машина прыгнула вперед раньше, чем он сошел  с  под-
ножки; ему самому пришлось прыгнуть и пробежать несколько  шагов,  чтобы
не упасть. При этом что-то тяжелое и твердое ударило его в  бок.  Машина
уходила на предельной скорости, исчезала. До него долетел  пронзительный
вой девушки. Наконец машина пропала; снова опустилась темнота, и уже не-
осязаемая пыль, и тишина под летними звездами. Удар  в  бок,  нанесенный
неизвестным предметом, оказался довольно чувствительным; теперь Кристмас
обнаружил, что предмет этот соединен с правой рукой. Он  подвял  руку  и
увидел, что в ней зажат старинный, тяжелый револьвер. Он  не  знал,  что
держит его; не помнил, как взял его и зачем. Но он был тут. "А  я  махал
машине правой рукой, - подумал он. - Не удивительно, что они..." Он  за-
махнулся, чтобы бросить револьвер, лежавший на ладони. Потом  передумал,
зажег спичку и осмотрел его под слабым, замирающим светом. Спичка  дого-
рела и погасла, но он как будто еще видел эту старинную  штуку  с  двумя
заряженными камерами: той, по которой курок ударил, но не взорвал  заря-
да, и той, до которой очередь не дошла. "Для нее и для меня",  -  сказал
он. Рука развернулась и бросила. Он услышал,  как  хрустнуло  в  кустах.
Опять стало тихо. "Для нее и для меня".
   Не прошло и пяти минут с тех пор, как деревенский  заметил  пожар,  а
люди уже начали собираться. Те, кто тоже ехал на субботу в  город,  тоже
останавливались. Те, кто жил по соседству, приходили пешком. Это был ра-
йон негритянских халуп, истощенных, замаянных полей, где целый наряд сы-
щиков не выискал бы и десятка людей любого пола и возраста, - и  тем  не
менее вот уже полчаса люди возникали, как из-под земли, партиями и груп-
пами, от одного человека до целых семей. И все новые приезжали из города
на блеющих разгоряченных машинах. Среди них прибыл и  окружной  шериф  -
толстый уютный человек добродушного вида и хитрого,  трезвого  ума  -  и
растолкал зевак, которые столпились вокруг трупа на простыне  и  глядели
на него оторопело, с тем детским изумлением, с каким взрослые  созерцают
свой будущий портрет. Среди них попадались и янки, и белая голь, и  даже
южане, которые пожили на севере и рассуждали  вслух,  что  это  -  нату-
ральное негритянское преступление, совершенное не негром, но Неграми,  и
знали, верили и надеялись, что она вдобавок изнасилована: по меньшей ме-
ре раз до того, как ей перерезали горло, и по меньшей мере раз  -  после
Шериф подошел, взглянул на тело, а затем велел его убрать, спрятать нес-
частную от чужих глаз.
   И теперь им смотреть было не на что - кроме как на место, где  лежало
тело, и на пожар. А вскоре никто уже не мог вспомнить точно, где  лежала
простыня, какой клочок земли закрывала, и смотреть оставалось только  на
пожар. Вот они и смотрели на пожар - с первобытным  изумлением,  которое
пронесли с собой от зловонных пещер, где родилось знание, -  словно  вид
огня был так же нов для них, как вид смерти Затем браво прикатила пожар-
ная машина, с шумом, звоном и свистками. Она  была  новенькая,  красная,
раззолоченная, с ручной сиреной и колоколом золотого цвета и  невозмути-
мого, надменного, гордого тона. Мужчины и молодые люди без  шляп  висели
на ней гроздьями - с тем поразительным пренебрежением к законам  физики,
которое отличает мух. Она была снабжена механическими лестницами,  кото-
рые выскакивают на недосягаемую высоту при одном прикосновении руки, как
шапокляки; только здесь им было некуда выскакивать Ее  пожарные  рукава,
свернутые чистенькими аккуратными кольцами, напоминали рекламы  телефон-
ного треста в ходовых журналах; но не на что было насадить их  и  нечего
по ним качать. И мужчины без шляп, покинувшие свои прилавки и  конторки,
ссыпались с нее, включая даже того, который вертел сирену. Они  подошли,
им показали несколько разных мест, где якобы лежала простыня, и  некото-
рые из них, уже с пистолетами в карманах, начали агитировать в том смыс-
ле, чтобы кого-нибудь казнить.
   Но никого подходящего не было. Она жила так тихо, настолько не вмеши-
валась в чужие дела, что город, где она родилась и жила, и умерла  иноп-
леменницей, чужеземкой, был этим навсегда изумлен и  оскорблен,  и  хотя
она подарила им душевную масленницу, зрелище почище хлеба, они никак  не
могли простить ее, отпустить ее С миром, мертвую оставить в покое.  Нет.
Покой не так доступен. И вот они толклись, собирались кучками, веря, что
пламя, кровь, тело, которое умерло три года назад и  только  что  начало
жить снова, вопиют об отмщении - не веря, что яростный восторг пламени и
недвижность тела свидетельствуют, что достигнут берег,  недоступный  для
человеческого вреда и боли. Нет. Потому что другое для веры  слаще.  За-
нятнее, чем полки и прилавки С давно знакомыми предметами, купленными не
потому, что владелец мечтал о них, восхищался ими или радовался  облада-
нию, а чтобы хитростью продать их ради барыша - а на  предметы,  которых
еще не продал, и на людей, которые могли бы их купить, но еще не купили,
поглядывает со злостью, а то и с негодованием, а то и с отчаянием Занят-
нее, чем затхлые кабинеты, где ждут адвокаты, притаившись среди  призра-
ков давней лжи и вожделений, или где ждут доктора  с  хитрыми  ножами  и
хитрыми снадобьями, и внушают человеку, - веря, что он  им  поверит,  не
обратившись к печатным наставлениям, - будто хлопочут только о том, что-
бы в конце концов оставить себя без работы. Собирались и женщины, празд-
ные, в яркой, а иногда и поспешно накинутой одежде, с потайным и горячим
блеском в глазах и томящимися без пользы грудями (им смерть всегда  была
милей покоя), чтоб в неумолчный ропот Кто убил?  Кто  убил?  впечатывать
бесчисленными твердыми каблучками что-нибудь вроде Его еще  не  поймали?
А-а. Не поймали? Не поймали?
   Шериф тоже смотрел на пожар с удивлением и досадой: место  преступле-
ния не доступно осмотру. Он еще не осознал, что обязан этой неудачей че-
ловеческому вмешательству. Виноват был огонь. Ему казалось, будто  огонь
самозародился специально для этой цели. Ему казалось, будто стихия, бла-
годаря которой его предки смогли продержаться на земле  так  долго,  что
породили наконец его, вступила в сговор с преступлением. И вот он озада-
ченно и раздраженно расхаживал вокруг этого непростительного  монумента,
чьим цветом был цвет надежды и одновременно катастрофы, - покуда не поя-
вился его помощник и не сказал ему, что обнаружил в хибарке недалеко  от
дома следы недавнего обитания. И тотчас же деревенский,  который  первым
заметил пожар (он еще не доехал до города; его повозка  не  продвинулась
ни на вершок с того места, где он слез с нее два часа назад, и теперь он
толкался среди зрителей, встрепанный, с отупевшим, изнуренным и горячеч-
ным лицом, размахивая руками и не владея голосом, севшим почти до  шепо-
та), вспомнил, что, когда он ворвался в дом, там был человек.
   - Белый? - спросил шериф.
   - Да. Мотался по передней, как будто только что  слетел  с  лестницы.
Все не пускал меня наверх. Сказал, что уже ходил туда и никого там  нет.
А когда я спустился, его уже не было.
   Шериф оглядел стоявших рядом.
   - Кто жил в хибарке?
   - Я и не знал, что там жили, - сказал помощник. - Нигеры небось. Пос-
лушать про нее - так она их, нигеров, и в дом могла  пустить.  Удивляюсь
только, почему они раньше этого не сделали.
   - Приведите мне Нигера, - сказал шериф. Помощник и еще двое-трое при-
вели ему Нигера. - Кто жил в этой хибарке? - спросил шериф.
   - Я не знаю, мистер Уатт, - сказал негр. - Я внимания не обращал. Я и
не знал, что там люди жили.
   - Давайте-ка его туда, - сказал шериф?
   Вокруг шерифа, помощника и негра  постепенно  собирались  неотличимые
друг от друга лица с алчными глазами, в которых самые настоящие отпрыски
пустого пламени уже подернулись дымком. Казалось, все пять их чувств со-
единились в одном органе глядения, как в апофеозе, а  слова,  носившиеся
между ними, рождаются из ветра, воздуха Это он?  Вот  этот  убил?  Шериф
поймал его. Шериф уже схватил его Шериф посмотрел на них.
   - Уходите, - сказал он. - Все. Подите посмотрите на пожар.  Если  мне
понадобится помощь, я вас позову. Давайте отсюда.
   Он повернулся и повел помощников с негром к хибарке. Отвергнутые сто-
яли кучкой позади и наблюдали, как трое белых с негром входят в  хибарку
и закрывают за собою дверь. А позади них  пламя  доедало  дом,  наполняя
воздух гудением - не более громким, чем голоса, но совсем не таким ниот-
кудошным Если это он, то какого черту, мы стоим и ждем. Убил белую  жен-
щину, черная сволочь... Ни один из них никогда не бывал в этом доме. При
ее жизни они не позволяли женам к ней ходить. А когда  были  помоложе  -
мальчишками (кое у кого и отцы в свое время занимались тем  же)  кричали
на улице ей вдогонку: "Негритянская хахальница!  Негритянская  хахальни-
ца!"
   В хибарке шериф тяжело опустился на одну из коек.
   Вздохнул: человек-бочка, как бочка, грузный и неподвижный.
   - Ну, я хочу знать, кто живет в этой хибарке, - сказал он.
   - Я вам сказал, не знаю, - ответил негр. Он отвечал  немного  угрюмо,
настороженно, с затаенной настороженностью. Он не спускал глаз с шерифа.
Еще двое белых стояли у него за спиной, их он не видел. Он не оглядывал-
ся на них, даже украдкой Он смотрел в лицо шерифа, как смотрят в  зерка-
ло. И, может быть, как в зеркале, и увидел, что они начинают. А может, и
не увидел, ибо если что и переменилось, мелькнуло в лице шерифа, то все-
го лишь мелькнуло. Но негр не оглянулся; только лицо его  вдруг  сморщи-
лось, быстро и на один лишь миг, и вздернулись углы рта, оскалились, как
в улыбке, зубы - когда ремень хлестнул его по спине. И тут же  разглади-
лось, непроницаемое.
   - Я вижу, ты не очень стараешься вспомнить, - сказал шериф.
   - Я не могу вспомнить, потому что я не могу знать, - сказал негр. - Я
живу-то совсем не тут. Вы же небось знаете, где у меня дом, белые люди.
   - Мистер Бьюфорд говорит, что ты живешь вон там, прямо  у  дороги,  -
сказал шериф.
   - У дороги мало ли кто живет. Мистер Бьюфорд, он же небось знает, где
мой дом.
   - Он врет, - сказал помощник. Это его звали Бьюфордом.  Он  и  держал
ремень - пряжкой наружу Держал, изготовясь. Следя за лицом  шерифа.  Так
легавая ждет приказа кинуться в воду.
   - Может, врет; может, нет, - сказал шериф. Он созерцал негра. Под тя-
жестью его громадного, неповоротливого тела пружины кровати  просели.  -
Он просто еще не понял, что я не шучу. Не говоря уже об этой публике - у
них ведь нет своей тюрьмы, чтобы спрятать его, если дело примет неприят-
ный оборот. А если бы и была, они все равно не стали бы утруждаться.
   Может быть, глаза его опять подали знак, сигнал; может  быть  -  нет.
Может быть, негр уловил это; может быть - нет.  Ремень  опять  хлестнул,
пряжка полоснула по спине.
   - Еще не вспомнил? - сказал шериф.
   - Там двое белых, - сказал негр. Голос у него был  безучастный  -  ни
угрюмости, ничего. - Не знаю, кто они такие и чего делали. Не  наша  это
забота. Никогда их не видел. Просто слышал, люди говорили, что там живут
двое белых. А кто они - нас не касается. Больше ничего не знаю  Хоть  до
смерти запорите. Больше ничего не знаю.
   Шериф опять вздохнул.
   - Хватит. Похоже, что так.
   - Да это же - как его, Кристмас, который на фабрике работал, а другой
- Браун, - сказал третий мужчина. - Да это  бы  вам  в  Джефферсоне  кто
угодно сказал - любого останови, от кого спиртным пахнет.
   - И это похоже, что так, - сказал шериф.
   Он вернулся в город. Когда толпа увидела, что шериф уезжает,  начался
общий исход. Как будто смотреть было больше не на что.  Труп  увезли,  а
теперь уезжал и шериф. Он будто увозил в себе, где-то внутри этой  непо-
воротливой и вздыхающей туши, саму тайну: ту, что манила и  воодушевляла
их как бы намеком на что