книгу и положил на выступ. "Спусти  штаны,
- сказал он. - Мы их марать не будем".
   Штаны упали на пол; мальчик остался в короткой рубашке, не  закрывав-
шей ног. Он стоял прямой и тонкий. При первом ударе ремня он  не  отпря-
нул, не дрогнуло и его лицо. Он смотрел прямо перед собой со  спокойным,
углубленным выражением, как монах на картине.  Макихерн  принялся  хлес-
тать, методично, медленно, с рассчитанной силой, по-прежнему без гнева и
азарта.
   Трудно сказать, чье лицо было более спокойным и углубленным,  в  чьем
было больше убежденности.
   Он ударил десять раз и перестал. "Возьми книгу, - сказал он. -  Штаны
не трожь". Он подал мальчику катехизис. Мальчик взял  его.  И  продолжал
стоять - прямой, с поднятым лицом и книжкой, в позе благоговейного  вос-
торга. Он был точь-в-точь как мальчик из католического хора, только  без
стихаря, и вместо нефа уходило вглубь стойло, грубая дощатая  стена,  за
которой в сухом аммиачном сумраке возилась, изредка всхрапывая и  лениво
стукая копытом, невидимая скотина.
   Макихерн, не сгибаясь, сел на ясли и сидел, расставив ноги, одну руку
положив на колено, а на другой ладони держа серебряные часы; его  чистое
бородатое лицо было твердым, словно вытесанным из камня, глаза  смотрели
безжалостно и холодно, но не зло.
   Так они провели час. Один раз за это время в задней двери дома  пока-
залась миссис Макихерн. Но ничего не сказала. Только постояла, глядя  на
хлев, в шляпе, с зонтиком и веером. Потом вернулась в дом.
   И снова ровно через час, секунда в секунду, Макихерн спрятал  часы  в
карман. "Теперь знаешь? - спросил он. Мальчик не ответил - прямой,  зас-
тывший, с рас"рытой книжкой перед глазами. Макихерн вынул книжку из  его
рук. Мальчик при этом не шелохнулся. "Повторяй катехизис", - сказал  Ма-
кихерн. Мальчик смотрел на стену прямо перед собой. Теперь лицо его было
совсем белым, несмотря на ровный насыщенный тон кожи. Неторопливо и  ак-
куратно Макихерн положил книгу на выступ и взял ремень. Он ударил десять
раз. Когда он кончил, мальчик еще мгновение стоял неподвижно. Он еще  не
завтракал; они оба еще не завтракали. Затем мальчик  пошатнулся  и  упал
бы, если бы Макихерн не схватил его за руку и  не  поддержал.  "Поди,  -
сказал Макихерн и потянул его к яслям. - Сядь тут".
   "Нет", - сказал мальчик. И стал выдергивать руку, которую держал  Ма-
кихерн. Тот отпустил.
   "Что с тобой? Ты болен?"
   "Нет", - сказал мальчик. - Голос у него был слабый, лицо - белое.
   "Возьми книгу", - сказал Макихерн, вкладывая ее в руку  мальчика.  За
окном показалась миссис Макихерн - она опять вышла из дома.  Теперь  она
была в соломенной шляпе и длинном линялом платье и несла кедровую бадью.
Она прошла за окном, не взглянув в их сторону, и скрылась из виду.  Нем-
ного погодя до них донесся протяжный скрип колодезного ворота, звучавший
мирно и удивительно в тишине богослужебного дня. Потом она снова  прошла
за окном, изогнувшись под тяжестью бадьи, и скрылась в доме, не взглянув
на хлев.
   Снова ровно через час Макихерн оторвал взгляд от часов. "Ты выучил? -
спросил он. Мальчик не ответил, не пошевелился. Когда Макихерн подошел к
нему, он увидел, что мальчик вовсе не смотрит на страницу, что  глаза  у
него - остановившиеся и пустые. Когда он взялся за книгу, он  обнаружил,
что мальчик цепляется за нее, Как за веревку или за столб. Когда он  си-
лой отнял у него книгу, мальчик грянулся об пол и больше не шевелился.
   Когда мальчик очнулся, день был на исходе. Он лежал на своей  кровати
в чердачной комнате под покатой крышей. В комнате стояла тишина, вполза-
ли сумерки. Ему было хорошо; он лежал, покойно глядя на скошенный  пото-
лок, и не сразу почувствовал, что рядом кто-то сидит. Это был  Макихерн.
Теперь он тоже был одет побудничному - не в комбинезон, в котором  ходил
в поле, а в выгоревшую чистую рубашку без воротничка и выгоревшие чистые
брюки защитного цвета. "Ты не спишь", - сказал он. Он  протянул  руку  и
отвернул покрывало. "Давай", - сказал он.
   Мальчик не шевелился. "Вы опять будете меня бить?"
   "Давай, - сказал Макихерн. - Встань". Мальчик слез с кровати и  встал
- худенький, в мешковатом бумажном белье. Макихерн  тоже  зашевелился  -
туго, неуклюже, как будто его сковывали  собственные  мышцы  и  движение
стоило ему неимоверной затраты сил; мальчик с детским интересом, но  без
удивления наблюдал, как он  медленно  и  тяжело  опускается  на  колени.
"Стань на колени", - сказал Макихерн. Мальчик стал; в  тесной  сумрачной
комнате стояли на коленях двое: ребенок в перешитом белье и безжалостный
мужчина, не знавший, что такое сомнение или сострадание. Макихерн  начал
молиться. Он молился долго, монотонным, нудным, усыпляющим  голосом.  Он
просил, чтобы ему простилось прегрешение против воскресного  дня  и  то,
что он поднял руку на ребенка, на сироту,  любезного  Богу.  Он  просил,
чтобы упрямое сердце ребенка смягчилось, и ему тоже простился  грех  не-
послушания, - по ходатайству человека, которого мальчик презрел и  ослу-
шался, - и предлагал Всевышнему быть таким же великодушным, как он  сам,
по причине и вследствие сознательного милосердия.
   Он кончил и грузно поднялся на ноги. Мальчик остался на  коленях.  Он
вообще не пошевелился. Но глаза его были открыты (он ни разу  не  отвер-
нул, даже не потупил лица) и лицо было вполне спокойно-спокойно,  безмя-
тежно, вполне непроницаемо. Он услышал, как мужчина возится у стола, где
стоит лампа. Чиркнула, вспыхнула спичка. Пламя выровнялось на фитиле под
стеклянным шаром, на котором рука мужчины казалась кровавой. Тени метну-
лись и выровнялись. Макихерн что-то взял со стола возле  лампы:  катехи-
зис. Он обернулся к мальчику: нос, гранитный выступ скулы, заросшей  во-
лосами до самой глазницы, прикрытой стеклом очков.
   "Возьми книгу", - сказал он.
   Началось это в воскресенье, до завтрака. Он так и не позавтракал; ве-
роятно, ни он, ни Макихерн о еде ни разу не вспомнили. Макихерн тоже  не
завтракал, хотя подошел к столу и попросил прощения за пищу и  необходи-
мость ею питаться. Обеденный час мальчик проспал из-за  нервного  переу-
томления. А об ужине ни тот, ни другой не вспомнили. Мальчик даже не по-
нимал, что с ним происходит, почему он ощущает такую слабость и покой.
   Вот и все, что он чувствовал, лежа в кровати. Лампа  еще  горела;  на
дворе было темно. Время шло; но ему казалось, что если он повернет голо-
ву, то увидит обоих, себя и мужчину, на коленях возле  кровати  или,  по
крайней мере, ямки на коврике от двух пар колен,  не  заполненные  ничем
осязаемым. Сам воздух, казалось, еще источал этот монотонный голос,  ко-
торый был похож на бормотание сновидца и говорил, умолял,  препирался  с
кем-то, не способным даже оставить призрачную ямку на настоящем коврике.
   Так он лежал - на спине, скрестив на груди  руки,  словно  надгробное
изваяние, - и вдруг снова услышал на узкой лесенке шаги.  Шаги  были  не
мужские: он слышал, как в сумерки Макихерн уехал на коляске  в  церковь,
не пресвитерианскую, а ближнюю, в трех милях, - замаливать утреннее.
   Не поворачивая головы, мальчик слышал, как  карабкается  по  лестнице
миссис Макихерн. Слышал, как приближается к его кровати. Он  не  смотрел
на нее, но скоро ее тень упала на стену, стала видна, и он  увидел,  что
миссис Макихерн несет какую-то вещь. Это был поднос с едой. Она постави-
ла поднос на кровать. Он ни разу не взглянул  на  нее.  Не  шевельнулся.
"Джо", - сказала она. Он не шевелился. "Джо", - сказала она. Она видела,
что глаза у него открыты. Она к нему не прикоснулась.
   "Не хочу есть", - сказал он.
   Миссис Макихерн не шевелилась. Она стояла, сложив руки под  фартуком.
Казалось, она на него тоже не смотрит. Казалось, она обращается к  стене
над его кроватью. "Я знаю, что ты думаешь. Нет. Он не говорил,  чтобы  я
отнесла тебе поесть. Я сама догадалась. Он не знает. Эта еда не  от  не-
го". Он не шевелился. Его лицо было спокойно, как лицо изваяния, и обра-
щено к скату дощатого потолка: "Ты целый день не ел. Сядь и  поешь.  Это
не он велел, чтобы я отнесла тебе поесть. Он не знает. Я сама собрала  -
ждала только пока он уедет".
   Тогда он сел. У нее на глазах он поднялся  с  кровати,  взял  поднос,
ушел с ним в угол и перевернул, скинув посуду с едой на  пол.  Затем  он
вернулся на кровать, держа поднос как дароносицу, только вместо  стихаря
на нем было белье, купленное для взрослого и ушитое. Она уже не смотрела
на него, хотя ни разу за это время не пошевелилась. Руки ее были спрята-
ны под фартуком. Он влез на кровать и снова лег навзничь,  глядя  широко
раскрытыми глазами в потолок. Он видел ее неподвижную  тень,  расплывча-
тую, чуть согнутую. Потом тень исчезла. Он не повернул головы, но  услы-
шал, как она присела в углу и собирает на поднос разбитую посуду.  Потом
она вышла из комнаты. Стало совсем  тихо.  Лампа  горела  ровно,  ровным
язычком; на стене мелькали тени мошек, большие, как птицы. Он чуял, слы-
шал за окном темноту, весну, землю.
   Тогда ему было всего восемь лет. Годы прошли, прежде чем память  рас-
познала то, что он помнил; годы-с того вечера, когда через час после  ее
ухода он поднялся с кровати, пошел и стал на колени в углу, как не желал
стоять на коврике, - и, над поруганной пищей склонившись, стал есть, как
дикарь, как собака.
   Сумерки; ему полагалось быть за несколько миль отсюда - дома. Хотя  в
субботние вечера он принадлежал самому себе, никогда еще в такой поздний
час он не отлучался так далеко от дома. Дома его ожидала порка. Но не за
то, что он сделал - или не сделал - во время отлучки. Хотя он не  совер-
шил никакого греха, по возвращении его должны были выпороть так же,  как
если бы он согрешил на глазах Макихерна.
   Но он, наверное, и сам еще не знал, что не согрешит. Впятером они ти-
хо собрались в сумерки у покосившихся дверей брошенной  лесопилки,  куда
перед тем вошла и, раз оглянувшись, скрылась девушка-негритянка, за  ко-
торой они наблюдали, спрятавшись метрах в ста. Устроил это один из ребят
постарше - он и вошел первым. Остальные-подростки в одинаковых  комбине-
зонах, жившие в радиусе трех миль отсюда и в  свои  четырнадцать-пятнад-
цать лет, подобно тому, кто звался среди них Джо Макихерной, умевшие па-
хать, доить и колоть дрова не хуже взрослых, - тащили соломинки,  разыг-
рывая очередь. Он, наверное, и не думал об этом как о грехе, пока не по-
думал о человеке, который ждет его дома, - ибо первейший грех для четыр-
надцатилетнего - быть публично обвиненным в девственности.
   Настал его черед. Он вошел в сарай. Там было темно. Сразу же им овла-
дело страшное нетерпение. Что-то рвалось из него, как раньше,  когда  он
думал о зубной пасте. Но он не мог двинуться с  места:  внезапно  почуяв
женщину, почуяв негра, стоял, обуянный негроженским, охваченный нетерпе-
нием, и вынужден был ждать, пока не услышал от  нее  путеводного  звука,
который не был осмысленным словом и получился нечаянно. Тогда ему  пока-
залось, что он видит ее: что-то распростертое, жалкое, может быть - и ее
глаза. Нагнувшись, он словно заглянул в черный колодец и на дне его уви-
дел мерцание - как отблески мертвых звезд. Он уже двигался,  потому  что
его нога коснулась ее. Потом коснулась еще раз, потому что он ее пнул. И
снова пнул, с силой, и продолжал пинать придушенный  вопль  удивления  и
страха. Она завизжала, он схватил ее за руку, рванул вверх и стал  бить,
исступленно, наотмашь, молотя, может быть, ее голос, но попадая в  плоть
- обуянный негроженским, охваченный нетерпением.
   Затем она отлетела от его кулака, и сам он тоже отлетел назад, потому
что остальные навалились на него, толпясь, хватая, шаря,  а  он  отвечал
ударами, и в горле у него клокотало от ярости и отчаяния. Он чуял теперь
только мужской запах, они - тоже, а где-то внизу визжала, пыталась  выб-
раться Она. Они топали и мотались, молотя по всему,  что  касалось  руки
или тела, и наконец рухнули кучей-Джо в самом низу. Но он и тут отбивал-
ся, боролся, плача. Она уже не существовала. Они просто дрались - словно
ветром их обдало, резким и свежим.
   Они придавили его, растянули на земле. "Ну, кончишь теперь? Ты попал-
ся. Говори, кончишь?"
   - Нет, - сказал он. Он извивался, пробовал встать.
   - Кончай, Джо! Со всеми не сладишь. Мы же не хотим с тобой драться.
   - Нет, - сказал он, пыхтя и вырываясь. Ни один из них не мог  разгля-
деть, где - кто. Они совсем забыли о девушке, о причине драки и  о  том,
была ли вообще причина. Для тех четверых все  получилось  автоматически,
непроизвольно: инстинктивное побуждение самца драться за самку или из-за
самки, с которой он спарился недавно или желает спариться. Но  никто  из
них не понимал, почему дерется он. А он им сказать не мог. Они прижимали
его к земле и переговаривались тихими сдавленными голосами.
   - Эй вы, сзади, давайте отсюда. А потом мы его отпустим, разом.
   - Кто его держит? Кого я держу?
   - Эй, пусти. Так, погоди... вот он... Мы с... - Снова вся куча  взды-
билась, напряглась. Они снова его прижали. - Он тут, под нами. А вы  от-
пускайте и - ходу. Дайте нам повернуться.
   Двое поднялись и отступили за дверь. Затем другие двое, словно  подб-
рошенные взрывом, вылетели из темного сарая и бросились бежать. Джо уда-
рил сразу, как
   - только его отпустили, но уже никого не достал. Лежа  на  спине,  он
смотрел, как убегает в сумерках четверка, замедляет ход,  оборачивается.
Он поднялся и вышел из сарая. Он стоял у двери, отряхиваясь - тоже  неп-
роизвольно, - а они тихо сошлись невдалеке и наблюдали за ним. Он на них
не смотрел. Он зашагал прочь; комбинезон его сливался с  сумерками.  Час
был поздний. Тяжелая и сочная вечерняя звезда висела, как цветок  жасми-
на. Он ни разу не оглянулся. Он уходил, призраком тая в темноте; четверо
ребят следили за ним, сбившись в кучку, и лица их в  сумерках  были  ма-
ленькими и бледными. Вдруг  один  из  них  произнес  неожиданно  громко:
"Ага-а-а!" Джо не оглянулся. Другой голос тихо сказал,  прозвучал  тихо,
внятно: "Покедова, Джо, до завтра". Он не ответил. Продолжал идти. То  и
дело механическим жестом он отряхивал комбинезон.
   Когда впереди показался дом, небо на западе уже  потухло  совершенно.
На выгоне за сараем бил родник: купа ив шумела и пахла, но была неразли-
чима. Когда он приблизился, трели молодых  лягушек  смолкли  разом,  как
струны, перерезанные ножницами. Он опустился на колени; в темной воде не
видно было даже очертаний его головы. Он ополоснул лицо, заплывший глаз.
Потом пошел дальше - через выгон, к свету в кухонном окне.  Оно  следило
за ним, выжидательно и угрожающе, как глаз.
   Перед изгородью он остановился, глядя в освещенное окно. Постоял нем-
ного, опершись на изгородь. В траве  дружно  стрекотали  кузнечики.  Над
росно-серой землей, между темных древесных стволов плавали и гасли свет-
ляки, блуждающие и неверные.  На  дереве  возле  дома  пел  пересмешник.
Дальше, в лесу за родником, свистали два козодоя. А еще  дальше,  словно
за какимто последним горизонтом лета, выла собака. Он прошел за ограду и
в дверях хлева, где его дожидались две недоеные коровы, увидел неподвиж-
но сидящего человека.
   Он узнал Макихерна и даже не удивился - словно встреча эта  была  со-
вершенно естественной, оправданной и неизбежной. Возможно, ему пришло  в
голову, что они двое всегда могут друг на друга рассчитывать, положиться
друг на друга; что только ее поступки нельзя предугадать.  Возможно,  он
не видел ничего несообразного в том, что, хотя он и воздержался от  гре-
ха, который в глазах Макихерна был бы самым тяжким из возможных  грехов,
его сейчас накажут так же, как если бы он согрешил. Макихерн  не  встал.
Он продолжал сидеть, бесстрастный, каменный, и рубашка его смутно белела
в черном зеве двери. "Я подоил и накормил", - сказал  он.  Потом  встал,
неторопливо. Возможно, мальчик знал, что ремень уже у него  в  руке.  Он
взлетал и падал неторопливо, по счету, с пресными неторопливыми  хлопка-
ми. Тело мальчика было как будто из дерева, из камня: столп  или  башня,
на котором чувствилище его размышляло, как отшельник, - созерцательно  и
отстранение, в экстазе самораспятия.
   К кухне они подошли бок о бок. Когда свет из окна упал на них, мужчи-
на остановился, повернулся, приблизил к нему лицо, вглядываясь.
   - Дрался, - сказал он. - Из-за чего?
   Мальчик не ответил. Вид у  него  был  бесстрастный,  сосредоточенный.
Немного погодя он ответил. Голос его был ровен, холоден.
   - Просто так.
   Они стояли.
   - Ты что же - не можешь сказать или не хочешь сказать? -  Мальчик  не
ответил. Он не смотрел в землю. Он ни на что не смотрел. - Если  ты  сам
не знаешь, ты дурак. А если не хочешь сказать, значит, ты  нашкодил.  Ты
был с женщиной?
   - Нет, - ответил мальчик. Мужчина смотрел на него. Когда  он  загово-
рил, тон у него был задумчивый.
   - Ты никогда мне не лгал. То есть, сколько я знаю. -  Он  смотрел  на
мальчика, на его спокойный профиль. - С кем ты дрался?
   - Там был не один.
   - Ага, - сказал мужчина. - Я полагаю, ты им оставил память?
   - Не знаю. Наверно.
   - Ага, - сказал мужчина. - Поди умойся. Ужин готов.
   В ту ночь он ложился спать с твердым  решением  бежать  из  дома.  Он
чувствовал себя, как орел: суровым, независимым, могущественным,  беспо-
щадным, сильным. Но это прошло, хотя он не понимал тогда, что  ему,  как
орлу, клеткой была собственная плоть и все окружающее пространство.
   Макихерн хватился телки только на третий день. И то потому, что натк-
нулся на спрятанный в хлеву новый костюм. Осмотрев его,  он  понял,  что
костюм ни разу не надеван. Костюм он нашел утром. Но ничего об  этом  не
сказал. А вечером пришел в хлев, где Джо доил корову. Хотя он  сидел  на
низкой скамеечке, прислонясь головой к коровьему боку, нетрудно было за-
метить, что ростом он не уступит взрослому мужчине. Но Макихерн этого не
видел. Если он что и видел, то-ребенка, пятилетнего сироту, который  си-
дел с ним в коляске декабрьским утром двенадцать лет назад, настороженно
замерший и покорно-безразличный, как животное. "Я не вижу твоей  телки",
- сказал Макихерн. Джо не ответил. Он склонился над подойником, над  ши-
пящей струей молока. Макихерн Стоял позади него, над ним, глядя сверху.
   - Я говорю, твоей телки не видно.
   - Знаю, - сказал Джо. - Она, наверно, у ручья. Я за ней сам  присмот-
рю, раз она моя.
   - Ага, - сказал Макихерн. Он не повысил голоса. -  Пятидесятидолларо-
вой телке вечером не место у ручья.
   - Ну, это будет моя потеря, - сказал Джо. - Корова была моя.
   - Была? - переспросил Макихерн. - Ты сказал, корова была твоя?
   Джо не поднял головы. Струя молока из-под его пальцев с тихим шипени-
ем толкалась в подойник. Он слышал, что Макихерн ходит у него за спиной.
Но не оглядывался, пока не кончил доить. Тогда он  повернулся.  Макихерн
сидел на чурбаке у двери.
   - Ты бы снес сперва домой молоко, - сказал он.
   Джо встал; в руке у него покачивалось ведерко.
   Он ответил упрямо, но спокойно:
   - Утром ее найду.
   - Снеси домой молоко, - сказал Макихерн. - Я подожду тебя тут.
   Джо постоял еще секунду. Потом повернулся. Он вышел из хлева и напра-
вился к кухне. Когда он ставил подойник на стол, появилась миссис  Маки-
херн.
   - Ужин готов, - сказала она. - Мистер Макихерн уже дома?
   Джо отвернулся к двери.
   - Скоро придет, - сказал он. Он чувствовал, что  женщина  смотрит  на
него.
   Она сказала обеспокоено, несмело:
   - Ты как раз успеешь умыться.
   - Скоро придем. - Он вернулся в хлев. Миссис Макихерн подошла к двери
и смотрела ему вслед. Еще не совсем стемнело, и  она  увидела  в  дверях
хлева фигуру мужа. Она не позвала его. Просто  стояла  и  смотрела,  как
сходятся двое мужчин. Что они говорят, она не могла расслышать.
   - Так, говоришь, она у ручья? - спросил Макихерн.
   - Я сказал - может быть. На выгоне места много.
   - Ага, - произнес Макихерн. Оба разговаривали спокойно.