он
сказал, что год назад порвал с католической церковью ради спасения  души
сына; мальчика же чуть ли не с пеленок он принялся обращать в веру своих
новоанглийских предков. Унитарианской молельни  поблизости  не  было,  и
английскую Библию Берден читать не умел. Зато у священников в Калифорнии
он научился читать по-испански, и как только ребенок начал ходить,  Бер-
ден (теперь он называл себя Берденом, ибо, как пишется  настоящая  фами-
лия, он не знал, а священники научили его рисовать  ее  именно  так-хотя
веревка, нож и рукоять пистолета все равно ему были сподручней пера) на-
чал читать ребенку привезенную из Калифорнии испанскую книгу, то и  дело
прерывая плавное, благозвучное течение мистики на иностранном языке  ко-
рявыми экспромтами и рассуждениями, состоявшими наполовину из  унылой  и
бескровной логики, которую он перенимал у  отца  нескончаемыми  новоанг-
лийскими воскресеньями, и наполовину из немедленной геенны  и  осязаемой
серы, каким позавидовал бы любой проповедник-методист. Они сидели в ком-
нате вдвоем: высокий, худой, нордического вида мужчина и маленький смуг-
лый живой мальчик, унаследовавший масть и сложение от матери,  -  словно
люди двух разных рас. Когда мальчику было лет пять, Берден,  заспорив  с
каким-то человеком о рабстве, убил его и вынужден был  вместе  с  семьей
бежать, покинуть Сент-Луис. Он уехал на запад, "подальше от демократов".
   Поселок, где он обосновался, состоял из лавки, кузницы, церкви и двух
салунов. Здесь Берден большую часть времени проводил в разговорах о  по-
литике-грубым громким голосом проклиная рабство и рабовладельцев.  Слава
его дошла и сюда, было известно, что он носит пистолет,  и  мнениям  его
внимали, по меньшей мере не переча. Время от времени, особенно субботни-
ми вечерами, он приходил домой,  переполненный  неразбавленным  виски  и
раскатами собственных тирад. Тогда он твердою рукой будил сына (мать уже
умерла, родив еще трех дочерей, как на подбор голубоглазых). "Либо я на-
учу тебя ненавидеть два зла, - говорил он, - либо я с тебя шкуру  спущу.
Эти два зла - ад и рабовладельцы. Ты меня слышишь?"
   "Да, - отвечал мальчик. - Тут не захочешь, -  услышишь.  Ложись,  дай
мне поспать".
   Он не был веропроповедником, миссионером. Если не считать  нескольких
незначительных эпизодов с применением огнестрельного оружия, - к тому же
без единого смертельного исхода, - он  ограничивал  себя  кругом  семьи.
"Провались они все в свой закоснелый ад, - говорил он детям. - Но в  вас
четверых я буду вбивать возлюбленного Господа, покуда владею  рукой".  И
делал это по воскресеньям. Каждое воскресенье, вымывшись, во  всем  чис-
том, - дети в ситце и парусине, отец в суконном сюртуке,  оттопырившемся
на бедре из-за пистолета, и в плиссированной рубашке без воротничка, ко-
торую старшая дочь отглаживала по субботам не хуже  покойной  матери,  -
они собирались в чистой, топорно обставленной гостиной, и  Берден  читал
некогда позолоченную и разукрашенную книгу на языке, которого  никто  из
них не понимал. Он продолжал это делать до тех пор, пока его сын не сбе-
жал из дому.
   Мальчика звали Натаниэлем. Он сбежал в четырнадцать лет и шестнадцать
лет не возвращался, но два раза за это время от  него  приходили  устные
вести. Первый раз - из Колорадо, второй раз - из Мексики. Он не сообщал,
что он делает в этих местах. "Все было благополучно, когда я уезжал",  -
сказал посланец. Это был второй посланец; дело происходило в 1863  году,
и гость завтракал на кухне, заглатывая пищу с  чинным  проворством.  Три
девочки, старшие две - уже почти взрослые, прислуживали ему, стоя  около
дощатого стола в простых широких платьях, с тарелками  в  руках,  слегка
разинув рты, а отец сидел за  столом  напротив  гостя,  подперши  голову
единственной рукой. Другую руку он потерял два  года  назад  в  Канзасе,
сражаясь в отряде партизанской конницы; борода и волосы его уже  поседе-
ли. Но он был по-прежнему силен, и сюртук его  по-прежнему  оттопыривала
рукоятка тяжелого пистолета.
   - Он попал в небольшую передрягу, - рассказывал приезжий. - Но  когда
я в последний раз о нем слышал, все было благополучно.
   - В передрягу? - переспросил отец.
   - Убил мексиканца, который говорил, будто он украл у него лошадь.  Вы
же знаете, как эти испанцы относятся к белым людям, даже когда они  мек-
сиканцев не убивают. - Приезжий отпил кофе.  -  Да  ведь,  пожалуй,  без
строгости там нельзя - столько овечек в страну понаехало, да и  мало  ли
что... Покорно благодарю, - сказал он старшей дочери,  которая  выложила
ему на тарелку стопку горячих кукурузных оладьев, - спасибо, хозяйка,  я
достану, достану до подливки. Люди говорят, что это вовсе и не мексикан-
ца лошадь. Говорят, у него лошади сроду не было. Да ведь и испанцам при-
ходится держать народ построже, когда из-за этих приезжих  с  Востока  о
Западе и так идет дурная слава.
   - Побожиться могу. Если была передряга, побожиться могу, что без него
не обошлось. И скажите ему, - окончательно разъярился отец,  -  если  он
позволит этим желтопузым попам себя охмурить - на месте  пристрелю,  все
равно как мятежника.
   - Скажите ему, чтоб домой приезжал, - вмешалась старшая дочь.  -  Вот
что ему скажите.
   - Хорошо, хозяйка, - ответил приезжий. - Непременно скажу. Мне сейчас
надо на Восток заехать, в Индиану. Но как  вернусь,  сразу  его  разыщу.
Скажу непременно. Ах да, - чуть не забыл. Он велел передать, что женщина
и ребенок живы и здоровы.
   - Чья женщина и ребенок? - сказал отец.
   - Его, - ответил гость. - Еще раз покорно вас благодарю. И всего  вам
хорошего.
   Перед тем как увидеться с ними, сын дал знать о себе в третий раз.  В
один прекрасный день они услышали, как он кричит перед домом, -  правда,
где-то вдалеке. Это было в 1866 году. Семья еще раз переехала -  еще  на
сто миль к западу, и сын, пока  нашел  их,  потерял  два  месяца,  катая
взад-вперед по Канзасу и Миссури на тарантасе, под сиденьем которого ва-
лялись, как пара старых башмаков, два кожаных мешочка с золотым  песком,
новыми монетами и необработанными камешками. Когда сын с криком подъехал
к обложенной дерном халупе, перед дверью на стуле  сидел  мужчина.  "Вон
отец, - сказал Натаниэль женщине, которая ехала рядом с ним. -  Видишь?"
Хотя отцу не было шестидесяти, зрение у него ослабло.  Он  только  тогда
узнал сына, когда тарантас остановился и сестры с  криками  высыпали  из
дома. Тут он поднялся и издал долгий трубный рев. "Вот  мы  и  дома",  -
сказал Натаниэль.
   Калвин не произнес ни единой фразы. Он только кричал и ругался. "Шку-
ру спущу! - ревел он. - Дочки! Ванги! Бекки! Сара!" Сестры уже были тут.
В своих сборчатых юбках они словно вылетели из двери  или  выплыли,  как
шары в потоке воздуха, с пронзительными криками, тонувшими в трубном ре-
ве отца. Его сюртук - сюртук богача,  или  удалившегося  на  покой,  или
просто воскресный - был расстегнут, и он дергал что-то у пояса таким  же
движением и с таким выражением лица, с каким вытаскивал бы пистолет.  Но
он просто стаскивал с брюк единственной рукой свой кожаный ремень и  че-
рез мгновение, размахивая им, ринулся сквозь голосистую вьющуюся  стайку
женщин. "Я тебя проучу! - ревел он. - Я тебе покажу, как  убегать!"  Ре-
мень дважды хлестнул Натаниэля по плечам.  Он  успел  хлестнуть  дважды,
прежде чем мужчины сцепились.
   Это было вроде игры: смертельной игры, нешуточной забавы,  игры  двух
львов, которая может кончиться, а может и не кончиться кровью. Они схва-
тились, ремень повис: лицом к лицу, грудь в грудь  стояли  они  -  худой
старик, с сединой в бороде и светлыми глазами северянина, и молодой, ни-
чем на него не похожий, с Крючковатым носом и белыми зубами, оскаленными
в улыбке. "Перестань, - сказал Натаниэль. - Ты что, не видишь, кто смот-
рит на нас с тарантаса?"
   До сих пор никто из них даже не взглянул в сторону тарантаса. Там си-
дела женщина и мальчик лет двенадцати. Отец только раз взглянул на  жен-
щину; на мальчика ему уже незачем было смотреть. Он только  взглянул  на
женщину, и челюсть у него отвисла, словно он увидел привидение. "Еванге-
лина! - сказал он. Она была похожа на  его  покойную  жену,  как  родная
сестра. Сын, едва ли и помнивший свою мать, взял себе  в  жены  женщину,
которая была почти ее копией.
   "Это Хуана, - сказал он. - С ней Калвин. Мы приехали домой, чтобы по-
жениться".
   Вечером после ужина, уложив ребенка и женщину спать,  Натаниэль  стал
рассказывать. Сидели вокруг лампы: отец, сестры, вернувшийся сын. У  них
там, объяснял Натаниэль, священников не было - одни попы,  католики.  "И
вот, когда стало ясно, что она ждет - чико, она  начала  поговаривать  о
попе. Но не мог же я допустить, чтобы Берден родился нехристем. Ну и на-
чал кого-нибудь присматривать, чтобы ее ублажить. А тут то одяо, то дру-
гое, - так я и не выбрался за священником; а потом  мальчик  родился,  и
спешить уже было некуда. А она все беспокоится - насчет попа и прочего -
и тут как раз, годика через два, я услышал, что в  Санта-Фе  в  какой-то
день будет белый священник. Ну собрались мы, доехали - и поспели в  Сан-
та-Фе как раз, чтобы полюбоваться на пыль от дилижанса,  который  увозил
священника. Ну, стали дальше ждать, и годика еще  через  два  нам  опять
представился случай, в Техасе. А тут, как нарочно, я с  конной  полицией
связался - помогал им уладить небольшую заваруху, когда там с одним  по-
мощником шерифа на танцах невежливо обошлись. А когда все кончилось,  мы
просто решили, что поедем домой и женимся по-человечески. Вот и  приеха-
ли".
   Отец сидел под лампой, худой, седой и строгий. Он слушал, но лицо его
было задумчиво и выражало какуюто жарко дремлющую мысль, растерянность и
возмущение. "Еще один чернявый Берден, бесово племя, - сказал он. - Люди
подумают, у меня от работорговки дети. А теперь - он с  такой  же".  Сын
слушал молча и даже не пытался объяснить отцу, что женщина испанка, а не
мятежница. "Проклятые чернявые недоростки - не растут, потому что гнетет
их тяжесть  Божьего  гнева,  чернявые,  потому  что  грех  человеческого
рабства травит им кровь и плоть". Взгляд у него был отсутствующий, фана-
тичный, убежденный. "Но теперь мы их освободили - и  чернявых  и  белых,
всех. Теперь они посветлеют. Через  сотню  лет  опять  сделаются  белыми
людьми. Тогда мы, может, пустим их обратно, в Америку". Он умолк  в  за-
думчивости, медленно остывая. "Ей-богу, - сказал он вдруг, - хоть и чер-
нявый, а все равно у него мужская стать. Ей-богу, большой будет, в  деда
- не плюгавец вроде отца. Пускай мамаша чернявая и сам чернявый, а будет
большой".
   Все это она рассказывала Кристмасу, сидя с ним рядом на его  кровати;
в хибарке темнело. За час они ни разу не пошевелились. Теперь он  совсем
не видел ее лица, слушал вполуха: от голоса женщины его укачивало, как в
лодке; неохватный, не вызывавший отзвуков в памяти покой навевал  дремо-
ту. "Его звали Калвином, как дедушку, и он был высокий, как дедушка, хо-
тя смуглый в бабушкину родню и в мать. Мне она не была матерью:  он  мне
единокровный брат. Дедушка был последним из десяти, отец  был  последним
из двух, а Калвин был самым последним. Ему только что исполнилось  двад-
цать лет, когда его убил в городе, в двух милях от этого дома бывший ра-
бовладелец и конфедератский офицер по  фамилии  Сарторис;  дело  шло  об
участии негров в выборах.
   Она рассказала Кристмасу про могилы - брата, деда, отца  и  двух  его
жен - на бугре, под кедрами, на выгоне в полумиле от дома; слушая молча,
Кристмас думал:
   "Ага. Поведет меня смотреть. Придется сходить".  Но  она  не  повела.
После этой ночи, когда она сказала ему, где они и что  он  может  пойти,
посмотреть на них, если хочет, она ни разу не заговаривала с ним о моги-
лах.
   - Впрочем, может, вы их и не найдете, - сказала она. - Потому  что  в
тот вечер, когда деда и Калвина привезли домой, отец  дождался  темноты,
похоронил их и скрыл могилы - сровнял холмики, забросал кустами и  мусо-
ром.
   - Скрыл? - сказал Кристмас.
   В голосе ее не было ничего женственного, скорбного, мечтательного.
   - Чтобы их не нашли. Не могли вырыть. И надругаться, чего доброго.  -
И с легким нетерпением продолжала: - Нас тут ненавидели. Мы  были  янки.
Пришлые. Хуже, чем пришлые: враги. Саквояжники. А она - война - была еще
слишком свежа в памяти, и даже побежденные не успели образумиться.  Под-
бивают негров на грабежи и насилие, - вот как это у них называлось. Под-
рывают главенство белых. Думаю, полковник Сарторис прослыл героем в  го-
роде, когда убил двумя выстрелами  из  пистолета  однорукого  старика  и
мальчика, который не успел даже проголосовать в  первый  раз.  Возможно,
они были правы. Не знаю.
   - Ну? - сказал Кристмас. - Они и так могли? Выкопать их  уже  убитых,
мертвых? Когда же люди разной крови перестанут ненавидеть друг друга?
   - Когда? - Ее голос пресекся. Потом она продолжала:  -  Не  знаю.  Не
знаю, вырыли бы их или нет. Меня еще не было на свете. Я родилась  через
четырнадцать лет после того, как убили Калвина. Не знаю,  на  что  тогда
были способны люди. Но отец думал, что  они  на  это  способны.  Поэтому
скрыл могилы. А потом умерла мать Калвина, и он похоронил ее там  же,  с
Калвином и дедушкой. Так что незаметно это стало чем-то вроде нашего се-
мейного кладбища. Может быть, отец не собирался ее там хоронить. Я  пом-
ню, мать (ее прислали по просьбе отца наши нью-гемпширские  родственники
вскоре после того, как умерла мать Калвина. Он ведь остался один. Думаю,
если бы Калвин и дедушка не были здесь похоронены, он бы уехал), -  мать
говорила, что отец совсем уже собрался уезжать, когда умерла мать Калви-
на. Но она умерла летом, и по жаре нельзя было везти  ее  в  Мексику,  к
родным. И он похоронил ее здесь. Поэтому, наверно, здесь  и  остался.  А
может, потому, что начал стареть, и все, кто воевал в Гражданскую,  тоже
постарели, а негры в общем-то никого не убили и не изнасиловали. Словом,
похоронил ее здесь. Эту могилу ему тоже пришлось скрыть, - думал,  вдруг
кто-нибудь увидит ее и вспомнит про Калвина и дедушку. Не  хотел  риско-
вать, хотя все давно прошло и кончилось и поросло быльем. А на следующий
год он написал нашему  родственнику  в  Нью-Гемпшир.  Он  написал:  "Мне
пятьдесят лет. У меня есть все, чего она пожелает. Пришлите мне  хорошую
жену. Мне все равно, кто она, лишь бы хозяйка была хорошая и  не  моложе
тридцати пяти лет". И послал в конверте деньги на билет. А через два ме-
сяца сюда приехала моя мать, и они в тот же день поженились.  Скоропали-
тельная была свадьба - для него. В первый раз - когда они с  Калвином  и
матерью Калвина отыскали дедушку в Канзасе - ему, чтобы жениться,  пона-
добилось двенадцать лет. Приехали они в середине недели, а свадьбу отло-
жили до воскресенья. Устроили ее на воздухе, у  ручья,  зажарили  бычка,
поставили бочонок виски, и пришли туда все, кого им  удалось  позвать  и
кто сам прослышал. Собираться начали в субботу утром, а вечером  приехал
проповедник. Сестры отца весь день шили матери Калвина свадебное  платье
и фату. Платье они сшили из мучных мешков, а фату - из москитной  сетки,
которой хозяин салуна закрывал картину над стойкой.  Сетку  одолжили  на
время. Даже Калвину сделали что-то вроде костюма. Тогда ему шел  тринад-
цатый год, и они хотели, чтобы он был шафером.  Он  не  хотел.  Накануне
ночью он узнал, что ему предстоит, и на другой день (свадьбу хотели уст-
роить часов в шесть или семь утра), когда все встали и позавтракали, об-
ряд пришлось отложить, покуда не нашли Калвина.  Наконец  его  отыскали,
заставили надеть костюм, и свадьба состояласьm - мать Калвина была в са-
модельном платье и москитной фате, а отец - в узорчатых испанских  сапо-
гах, которые он привез из Мексики, и с намазанными медвежьим салом воло-
сами. Дедушка был посаженым отцом. Только пока охотились за Калвином, он
то и дело отлучался к бочонку, и когда подошла пора  вести  невесту,  он
вместо этого произнес речь. Пустился рассуждать о Линкольне и рабстве  и
все допытывался, кто из присутствующих посмеет  отрицать,  что  Линкольн
для негров - все равно, что Моисей для детей Израилевых, и  что  Чермное
море - это кровь, которая должна пролиться, чтобы  черный  народ  достиг
Обетованной земли. Унять его и возобновить церемонию удалось  не  скоро.
После свадьбы молодые пробыли там с месяц. Но  в  один  прекрасный  день
отец с дедушкой отправились на Восток, в Вашингтон и приехали сюда,  по-
лучив от правительства полномочия  содействовать  освобожденным  неграм.
Они все приехали в Джефферсон, кроме сестер отца. Две вышли замуж, млад-
шая осталась жить с одной из них, а дедушка с отцом, Калвином и его  ма-
терью переехали сюда и купили дом. А затем случилось то, к чему они  го-
товы были, наверно, с самого начала, и отец жил один, пока из  Нью-Гемп-
шира не приехала моя мать. До этого они никогда друг  друга  не  видели,
даже на карточках. Они поженились в день ее приезда, а  через  два  года
родилась я, и отец назвал меня Джоаниой, в честь матери Калвина.  Думаю,
что он и не хотел еще одного сына. Я плохо его помню. Он только раз  за-
помнился мне как человек, как личность - это когда он повел  меня  смот-
реть могилы Калвина и дедушки. День был ясный, весной. Я, помню, не зна-
ла даже, зачем мы идем, но идти не хотела. Не хотела идти под кедры.  Не
знаю почему. Я же не могла знать, что там; мне было всего  четыре  года.
Да если бы и знала, ребенка это не могло напугать. Наверное, что-то было
в отце, как-то через него на меня подействовала кедровая роща. Он  оста-
вил какой-то отпечаток на роще, и я чувствовала, что, когда вступлю  ту-
да, отпечаток перейдет на меня и я никогда не  смогу  этого  забыть.  Не
знаю. Но он заставил меня пойти, и когда мы там стояли, оказал:  "Запом-
ни. Здесь лежат твой дед и брат, убитые не  одним  белым  человеком,  но
проклятием, которому Бог предал целый народ, когда твоего деда, и брата,
и меня, и тебя не было и в помине. Народ, проклятый и  приговоренный  на
веки вечные быть частью приговора и проклятья белой расе  за  ее  грехи.
Запомни это. Его приговор и Его проклятие. На веки вечные.  На  мне.  На
твоей матери. На тебе, хоть ты и ребенок. Проклятие на каждом белом  ре-
бенке, рожденном и еще не родившемся. Никто не уйдет от него". А я  ска-
зала: "И я тоже?" И он сказал: "И ты тоже. Прежде всего - ты". Я  видела
и знала негров, сколько себя помню. Для меня они были то же  самое,  что
дождь, Комната, еда, сон. Но после этого они впервые стали для  меня  не
просто людьми, а чем-то другим - тенью, под которой  я  живу.  Живем  мы
все, все белые, все остальные люди. Я думала о том, как появляются и по-
являются на свет дети, белые - и черная тень падает на них  раньше,  чем
они первый раз вдохнут воздух. А черная тень представлялась мне  в  виде
креста. И виделось, как белые дети, еще не вдохнув воздух,  силятся  вы-
лезти изпод тени, а она не только на них, но и  под  ними,  раскинулась,
точно руки, точно их распяли на крестах. Я видела всех младенцев,  кото-
рые появятся на свет, тех, что еще не появились, - длинную цепь их, рас-
пятых на черных крестах. Тогда я не могла понять, вижу я это или мне ме-
рещится. Но это было ужасно. Ночью я плакала. Наконец  я  сказала  отцу,
попыталась сказать. Я хотела сказать  ему,  что  должна  спастись,  уйти
из-под этой тени, иначе умру. "Не можешь, - сказал он. - Ты  должна  бо-
роться, расти. А чтобы расти, ты должна поднимать эту тень с  собой.  Но
ты никогда не подымешь ее до себя. Теперь я это понимаю, а  когда  прие-
хал, не понимал. Избавиться от нее ты не можешь. Проклятье черной расы -
Божье проклятье. Проклятье же белой расы - черный человек, который всег-
да будет избранником Божиим, потому что однажды Он его проклял". Ее  го-
лос смолк. В неясном прямоугольнике раскрытой  двери  плавали  светляки.
Наконец Кристмас сказал:
   - Я хотел у тебя спросить. Но теперь, кажется,