н понимал это всегда: что разрушают Церковь не те, кто в ней и
наобум ищут чего-то вовне, и не те, кто вовне и наобум  ищут  чего-то  в
ней, но профессионалы, которые управляют ею, которые вынули колокола  из
ее звонниц. Ему видятся эти  колокольни,  бесчисленные,  разбросанные  в
беспорядке, символически пустые,  унылые,  устремленные  к  небу  не  со
страстью, не с восторгом, но клятвенно, угрожающе, обреченно.  И  церкви
земли видятся ему, как крепостной вал, как  усаженная  мертвыми  острыми
кольями средневековая баррикада: против истины и против мира  в  челове-
ческой жизни, которая состоит в том, чтобы грешить и быть прощенным.
   "И я это принял, - думает он. - Я не противился. Нет, я поступил  ху-
же: я служил ей. Служил, используя ее  для  того,  чтобы  потворствовать
своему желанию. Я приехал сюда, где меня ждали лица, на которых была на-
писана растерянность, жажда и рвение, - ждали, чтобы поверить; я  их  не
видел. Где поднятые руки тянулись к тому, что они надеялись от меня  по-
лучить; я их не видел. Я приехал сюда с одним обязательством,  быть  мо-
жет, первейшим обязательством мужчины, которое я добровольно взял на се-
бя перед Богом; эти обязательство и забота так мало  значили  для  меня,
что я даже не подозревал, что связан ими. И если я так с  ней  обошелся,
тогда чего мне было ждать? Чего мне было ждать, кроме позора и отчаяния,
и мог ли Господь не отвернуться от меня со стыдом? Быть может, в тот мо-
мент, когда я открыл ей не только всю силу своей жажды, но и то, что она
никогда, никогда не поможет мне ее утолить, - быть может, в этот  момент
я стал ее соблазнителем и ее убийцей, орудием и виновником ее  позора  и
смерти. Должны же быть, в конце концов, такие случаи, когда  человек  не
может взвалить всю вину и ответственность на Бога. Должны  быть".  Мысль
начинает замедляться. Она замедляется, как колесо,  въехавшее  в  песок,
когда оси, колеснице, движущей ее силе сопротивление еще не передалось.
   Он словно видит себя среди лиц, всегда среди лиц, в кольце, в окруже-
нии, как будто видит себя на кафедре из задних  рядов  церкви,  или  как
будто он - рыба в аквариуме. Больше того: лица кажутся ему зеркалами,  в
которых он видит себя. Он знает их все; он может  прочесть  в  них  свои
поступки. В них отражается балаганная фигура - вроде  скомороха,  слегка
ошалелого, шарлатана, который проповедует нечто  худшее,  чем  ересь:  с
полным пренебрежением к тем, чьи подмостки он захватил, вместо распятого
воплощения жалости и любви, подсовывает - развязного удальца,  головоре-
за, убитого из дробовика в мирном курятнике в минуту отдыха от привычных
трудов - убийства. Колесо мысли замедляется; до оси это  уже  дошло,  но
самой колеснице еще не сообщилось.
   Он видит, как на окруживших его лицах отражаются  удивление,  замеша-
тельство, потом гнев, потом страх, будто они заглянули  за  нелепое  его
скоморошество и увидели взирающий на него, а самому ему невидимый,  пос-
ледний и надмирный Лик, холодный и ужасный в Своем бесстрастном всеведе-
нии. И он знает, что они видят больше этого: видят,  как  обязательство,
оказавшееся ему не по плечу, превращено в его наказание; теперь ему  ка-
жется, что он сам разговаривает с этим Ликом: "Наверно, я взял  на  себя
больше, чем мог выполнить. Но разве это преступление? Должен ли  я  быть
наказан за это? Должен ли отвечать за то, что было мне не по  силам?"  А
Лик: "Ты принял ее не для того, чтобы выполнить обещание. Ты взял ее  из
корысти. Как средство быть вызванным в Джефферсон; не  для  Моих  целей,
для своих собственных".
   "Это правда? - думает он. - Неужели и вправду так было?" Опять он ви-
дит себя в ту пору, когда открылся позор. Он вспоминает то, что было по-
чувствовано раньше, чем родилось, - то, что он  прятал  от  собственного
сознания. Видит, как пытался откупиться, словно подачкой, -  собственной
выдержкой, стойкостью и достоинством, делая вид, будто  слагает  с  себя
сан по-мученически, хотя в эту самую минуту сердце  прыгало  от  радости
отречения, которую выдало лицо, когда он, загородившись псалтырем,  счи-
тал себя в безопасности, а фотограф подловил его сбоку.
   Он словно наблюдает за собой: как внимательно, терпеливо и ловко  ра-
зыгрывает он свои карты, делая вид, будто безропотно  смиряется  с  тем,
чего на самом деле желал еще до поступления в семинарию, хотя не призна-
ется себе в этом желании даже теперь. И все  бросает,  бросает  подачки,
как гнилые яблоки перед гуртом свиней:  делится  с  мемфисской  исправи-
тельной колонией скудными доходами с отцовского капитала; позволяет себя
травить, позволяет вытащить себя ночью из постели, уволочь в лес и  бить
палками и, не стыдясь, ублажая свое сладострастно-терпеливое ego мучени-
ка, колет городу глаза своей миной, видом, своим Доколе,  о  Господи?  и
только дома, за дверью, сладострастно ликуя, снимает личину Ах.  С  этим
покончено. Это позади. Это куплено и оплачено.
   "Но я тогда был молод, - думает он. - Мне тоже приходилось делать  не
то, что я мог, а то, что умел". Теперь мысль движется  чересчур  тяжело,
ему полагалось бы это понять и почувствовать. Но колесница  все  еще  не
ведает, к чему приближается. "И в конце концов, я же расплатился. Я  ку-
пил этот дух, хотя заплатил за него своей жизнью. А кто смеет мне запре-
тить? Человек имеет право губить себя, коль скоро не вредит другим, коль
скоро живет собой и сам по себе..." Он вдруг останавливается.  Замирает,
перестает дышать от испуга, близкого к настоящему ужасу. Теперь он  соз-
нает, что попал в песок; поняв это, он чувствует,  как  весь  собирается
внутри, словно для неимоверного усилия. Продвижение - все еще  продвиже-
ние, но теперь новое неотличимо от только что пройденного:  преодоленные
пяди песка, налипшие на колеса, осыпаются с сухим шорохом,  который  еще
раньше должен был бы послужить ему сигналом: "... открыл жене свою  жаж-
ду, свое "я"... Орудие, принесшее ей позор и отчаяние..." -  и  хотя  он
даже не подумал этого, фраза возникает в черепной коробке целиком, поза-
ди глаз Я не хочу так думать. Я не должен так думать. Я не смею так  ду-
мать... Он сидит в окне, наклонившись над своими неподвижными  ладонями,
и начинает обливаться потом; пот выступает, как кровь, льется. Увязшее в
песке колесо мысли выворачивается из этого мгновения с медленной  неумо-
лимостью средневекового орудия пытки,  вздевая  на  себе  выкрученные  и
раздробленные сочленения его духа, его жизни: "Если это так,  если  я  -
орудие, принесшее ей отчаяние и смерть, значит, я орудие кого-то  друго-
го. А я знаю, что пятьдесят лет я не был даже прахом: я был единственным
мгновением темноты, в которой проскакал конь и грянул выстрел. И если  я
- свой дед в мгновение его смерти, тогда моя  жена,  жена  его  внука...
растлитель и убийца жены моего внука, раз я не позволял внуку  ни  жить,
ни умереть..."
   Колесо, освободившись, срывается вперед с протяжным, похожим на вздох
звуком. Он сидит неподвижно, в холодном поту; пот течет и течет.  Колесо
продолжает вертеться. Теперь оно катится быстро и плавно, потому что ос-
вободилось от груза, от колесницы, от оси, от всего.  В  зыбком  затишье
августа, куда сейчас вступит ночь, оно одевается, обволакивается  слабым
свечением, похожим на ореол. Ореол полон лиц. Лица не отмечены страдани-
ем, не отмечены ничем - ни ужасом, ни болью, ни даже укоризной. Они  по-
койны, словно обрели избавление в апофеозе; среди них и его лицо. В сущ-
ности, они все немного похожи - смесь всех лиц, которые  ему  когда-либо
приходилось видеть. Но он отличает их друг от друга: лицо  жены;  прихо-
жан, которые отвергли его, которые с нетерпением и готовностью встречали
его в тот день на станции; Байрона Банча; роженицы; и человека, которого
звали Кристмас. Только это лицо неясно. Оно вырисовывается туманнее всех
остальных - словно в мирных уже судорогах более позднего и нерасторжимо-
го слияния. Затем он понимает, что это - два  лица,  которые  как  будто
стремятся (но он знает, что стремятся или желают  не  сами  по  себе,  а
из-за движения и желания самого колеса) освободиться друг от друга, рас-
таять и соединиться вновь. Но теперь он увидел - лицо другое, не  Крист-
маса. "Да ведь это... - думает он. - Я  его  видел  недавно...  Да  ведь
это... тот юноша. С черным пистолетом, как он называется... автоматичес-
ким. Тот, который... на кухне, где... убил... который стрелял..." И  тут
ему кажется, что какой-то последний адский поток внутри него прорвался и
хлынул вон. Он будто наблюдает его, чувствуя, как сам отделяется от зем-
ли, становится все легче, легче, опустошается, плывет. "Я умираю, -  ду-
мает он. - Надо молиться. Надо попробовать". Но не молится. Не  пробует.
"Когда все небо, вся высь полна напрасных, неуслышанных криков всех  жи-
вых, что жили на земле - и до сих пор вопиют,  как  заблудившиеся  дети,
среди холодных и ужасных звезд... Я желал такой малости. Я просил  такой
малости. Казалось бы..." Колесо вращается.  Оно  вертится  стремительно,
пропадая, не двигаясь с места, словно раскрученное этим последним  пото-
ком, который вырвался из него, опустошив его тело, - и  теперь,  сделав-
шись легче забытого листа, ничтожнее плавучего сора, опростанное и  зас-
тывшее, оно сникло в окне, опустив на  подоконник,  лишенный  плотности,
руки, лишенные веса: настала пора для "Пора".
   Они словно только и дожидались, когда он соберется  с  силами,  чтобы
вздохнуть, когда соберет последние остатки чести, гордости и жизни, что-
бы подтвердить свое торжество и желание. Он слышит, как над сердцем  на-
растает гром, дробный и несметный. Как протяжный вздох ветра в древесных
кронах, начинается этот гром, а затем вылетают они, теперь -  на  облаке
призрачной пыли. Проносятся мимо, подавшись вперед  в  седлах,  потрясая
оружием, а над ними на жадно склоненных пиках трепещут ленты;  бурля,  с
беззвучным гамом, они прокатываются мимо, как вал,  чей  гребень  усажен
оскаленными лошадиными мордами и грозным оружием людей -  словно  выбро-
шенные жерлом взорвавшегося мира. Они проносятся мимо и пропадают;  пыль
взвивается к небу, всасываясь в темноту, тая в ночи, которая уже  насту-
пила. Но он все сидит в окне, приникнув огромной плоской головой  в  по-
вязке к двум пятнам рук на подоконнике, и, кажется, все еще  слышит  их:
дикое пение горнов, лязг сабель и замирающий гром копыт.
   В восточной части штата живет человек, который занимается починкой  и
перепродажей мебели; недавно он ездил в Теннесси за старой мебелью, куп-
ленной по переписке. Поехал он на своем грузовике,  и  поскольку  машина
(это фургон с дверью в задней стенке) еще только обкатывалась, он не хо-
тел ее гнать быстрее пятнадцати миль в час и, чтобы не тратиться на гос-
тиницы, взял с собой все необходимое для ночевок  на  открытом  воздухе.
Возвратившись домой, он рассказал жене  об  одном  приключении,  на  его
взгляд достаточно забавном, чтобы о нем стоило рассказать. Возможно,  он
нашел это приключение интересным и решил, что сможет  рассказать  о  нем
интересно потому, что они с женой люди еще не старые, и вдобавок он  от-
сутствовал дома (благодаря весьма умеренной скорости, которой счел  нуж-
ным себя ограничить) больше недели. Речь шла о двух  людях,  пассажирах,
которых он подобрал по дороге; он называет город в  Миссисипи,  недалеко
от границы с Теннесси.
   "Решил заправиться, подъезжаю к станции и вижу, стоит на  углу  такая
молоденькая, приятная с виду женщина - как будто ждет, чтобы  кто-нибудь
из проезжих предложил ее подвезти. Что-то в руках держит.  Я  сперва  не
заметил, что это такое, и парня не заметил, который с ней был, -  покуда
он не подошел и не заговорил со мной. Сперва я  решил,  что  не  заметил
его, потому что он стоял отдельно. А потом вижу - это такой человек, что
если он один на дне пустого бассейна будет сидеть, его и то не сразу за-
метишь. Подходит он, а я ему с места в карьер:
   - Если вам в Мемфис нужно, то я не туда. Я еду через Джексон, Теннес-
си.
   А он говорит:
   - Прекрасно. Это бы нас устроило. Вы бы нас очень выручили.
   Я говорю:
   - А куда вы все-таки едете? - А он поглядел на меня, -  вроде,  хочет
быстренько что-нибудь выдумать, но, видно, врать не привык и знает,  что
вряд ли ему поверят, - Наверно, просто осматриваетесь? - говорю.
   - Да, - говорит. - Вот именно. Просто путешествуем. Куда бы вы нас ни
подвезли, все равно вы нас очень выручите.
   Ну я и сказал ему, чтобы залезали.
   - Надеюсь, вы меня не убьете и не ограбите. - Он пошел и  привел  ее.
Тут я увидел, что на руках у ней ребенок, махонький, году лет. Он  хотел
было подсадить ее в кузов, а я говорю: - Один из вас может сесть в каби-
ну. - Они поговорили немного, потом она залезла в кабину, а он пошел  на
заправочную станцию, вынес картонный чемодан, - знаешь, такой, под кожу,
- засунул в кузов и сам влез. И поехали - она в кабине,  с  ребенком  на
руках, и то и дело назад поглядывает, не выпал ли он там или еще чего.
   Сперва я думал, они женаты. Да, в общем, и не  думал  ничего,  только
подивился, как это такая молодая статная девушка - и вдруг  с  ним  сош-
лась. Ничего плохого в нем не было. Парень вроде хороший, работник, вид-
но, - из тех, которые подолгу на месте держатся и  прибавки  не  просят,
покуда им разрешают работать. Вот такой  примерно  парень.  Такой,  что,
кроме как на работе, он всегда где-то сбоку припека. Я себе  представить
не мог, чтобы кто-нибудь, какая-нибудь женщина запомнила,  как  спала  с
ним, - не говоря уже о том, чтобы такое доказательство на руках имела".
   И не стыдно тебе? спрашивает его жена. Говорить  такое  женщине.  Они
беседуют в темноте.
   Я что-то не вижу, чтобы, ты покраснела, говорит он. И продолжает:
   "Я вообще об этом не думал, пока мы не остановились на  ночевку.  Она
сидела со мной в кабине - ну, разговорились как водится, и немного пого-
дя узнаю, что пришли они из Алабамы. Она все говорила: "Мы пришли", -  и
я, конечно, думал, что она - про того, который в кузове едет. И говорит,
что они уже почти два месяца в дороге.
   - Вашему мальцу, - говорю, - нет двух месяцев. Если я в цветах разби-
раюсь. - А она отвечает, что он родился три недели назад в  Джефферсоне,
и я говорю: - А-а, где Нигера линчевали. Это, наверно, при вас еще было,
- и тут она прикусила язык. Как будто он не велел ей про это  разговари-
вать. Я понял, что он. Ну, едем дальше, а как смеркаться стало, я  гово-
рю: - Скоро будет город. Я в городе ночевать не останусь. Но если вы хо-
тите завтра со мной ехать, я заеду за вами в гостиницу, часов в шесть, -
а она сидит тихо, как будто ждет, что он окажет, и он немного погодя го-
ворит:
   - Я думаю - на что нам гостиница, когда в машине дом. - Я  промолчал,
а уже в город въезжаем, и он спрашивает: - А этот городок порядочный или
так себе?
   - Не знаю, - говорю. - Но думаю, пансион какойнибудь здесь найдется.
   А он говорит:
   - Интересно, нет ли тут лагеря для туристов? - Я молчу, и он объясня-
ет: - Чтобы палатку снять. Гостиницы эти дорогие - особенно  если  людям
ехать далеко. - А куда едут, так и не говорят. Как будто сами не  знают,
а так, смотрят, куда им удастся заехать. Но я еще этого  не  понимал.  А
вот что он от меня услышать хочет, понял - и что сам он у меня  об  этом
не попросит. Как будто, если Бог положил мне сказать это, я скажу, а ес-
ли Бог положил ему пойти в гостиницу и заплатить, может, целых три  дол-
лара за номер, он пойдет и заплатит. И я говорю:
   - Что ж, ночь теплая. Если вы не боитесь москитов и на голых досках в
машине спать...
   А он говорит:
   - Конечно. Это будет прекрасно. Это было бы очень прекрасно, если  бы
вы ей разрешили. - Тут я заметил, что он сказал ей. И начинаю  замечать,
что он какой-то чудной, напряженный, что ли. Такой у него вид, будто сам
себя накрутить хочет на какое-то дело, которое сделать охота, но боязно.
И боится вроде не того, что ему худо будет, а вроде - само  дело  такое,
что он бы скорее умер, чем на него решился, если бы всех остальных путей
не перепробовал и в отчаяние не впал. А я еще ничего не  знаю.  Никак  в
толк не возьму, что у них там за история. И если бы не ночевка  с  этими
приключениями, я, думаю, так бы и расстался с ними в Джексоне, ничего не
узнавши".
   - А что он сделать-то хотел? говорит жена.
   - Подожди, дойдет черед и до этого. Может, я  тебе  даже  покажу.  Он
продолжает.
   "Остановились мы у магазина. Я еще затормозить не  успел,  а  он  уже
спрыгнул. Как будто боялся, что я его  обгоню,  а  сам  сияет  прямо-как
мальчишка, когда ему пообещаешь что-то сделать, и он  торопится  что-ни-
будь сделать для тебя, пока ты не передумал. Рысцой забежал в магазин  и
возвращается со свертками, выше головы нагрузился - и я про себя говорю:
"Э, брат. Ты, я вижу, совсем решил поселиться в машине и хозяйством  об-
завестись". Поехали дальше и скоро нашли подходящее место,  я  съехал  с
дороги, под деревья, а он выскакивает, бежит  к  дверце  и  помогает  ей
слезть, да так, как будто они с мальцом стеклянные. А лицо у самого  все
такое же, как будто он уже почти решился - не знаю, на что он там решил-
ся с отчаяния, - если только я или она чем-нибудь раньше не  помешаем  и
если она по его лицу не поймет, что он с отчаяния на что-то решился.
   - А на что - я и тогда еще не знал".
   - А на что все-таки? говорит жена.
   - Я же тебе только что показал. Пора, что ли, второй раз показывать?
   - Я, пожалуй, обойдусь. Но все-таки не понимаю, что тут  смешного.  И
как он умудрился столько трудов и времени на это потратить?
   - А потому что они были неженаты, говорит муж. И  ребенок-то  был  не
его. Только я этого не знал. Я это только ночью понял, когда услышал  их
разговор у костра - они, наверно, думали, я не слышу. Это еще  до  того,
как он совсем отчаялся. Но и тогда, думаю, отчаяния уже хватало.  Просто
решил попробовать в последний раз. Он продолжает:
   "И вот, значит, бегает он туда-сюда, ночлег устраивает; за все хвата-
ется, а с чего начать, не знает, - такая суматоха, что  прямо  на  нервы
действует. Велел ему дров для костра притащить, а сам взял свои одеяла и
постелил в машине. И уже зло берет, что с ними связался и что спать  те-
перь придется прямо на земле, ногами к костру, без всякой подстилки. Так
что вел себя, наверно, грубовато, ворчал; хожу, все налаживаю, а она си-
дит спиной к дереву, ребенка под шалью ужином кормит и все твердит,  как
ей совестно, что из-за нее такие неудобства, и хочет  ночевать,  сидя  у
костра, - она, мол, ни капельки не устала, целый день только ехала и ни-
чего не делала. Потом он вернулся и волочит столько дров, что хватило бы
быка, зажарить, она ему что-то сказала, он пошел, вынес из машины  чемо-
дан и достает оттуда одеяло. И началась у нас петрушка. Как у этой  пары
из комиксов, у этих двух французов, которые все кланяются и  расшаркива-
ются, друг друга вперед пропускают, - вот и мы так,  делали  вид,  будто
для того из дому уехали, чтобы дорваться на земле поспать, и каждый  но-
ровит разлечься побыстрей да поосновательней. У меня так и просилось  на
язык: "Ну ладно. Если хочешь спать на земле - валяй. Лично мне это  нуж-
но, знаешь как?" Но всетаки, можно сказать, моя  взяла.  Вернее  -  наша
взяла. Кончилось тем, что он постелил их одеяло в машине, - как будто мы
с самого начала не знали, что так и будет, - а мое мы расстелили у кост-
ра. Он-то, по крайней мере, думаю, с самого начала знал, что так  и  бу-
дет. Если они действительно из самой Алабамы шли, как он говорил.  Иначе
зачем он столько дров натащил, если всего-то надо было кофе  сварить  да
подогреть консервы. Потом мы поели, а потом я все узнал".
   Что узнал - что он сделать хотел?
   Нет пока еще. Вижу, у нее терпения было побольше, чем у тебя. Он про-
должает:
   "Значит, поели мы, и улегся я на одеяло. Устал; вытянуться было  при-
ятно. И подслушивать их или, там, делать вид, что сплю, я не  собиралс