о страшное.
   Теперь он понял, что за когтистая тварь таилась в его душе,  пока  он
шел по пустынной площади, разыскивая врача, с которым не удосужился сго-
вориться заранее. Теперь он понял, почему не сговорился. Потому  что  не
верил - пока миссис Хайнс не вызвала его из палатки, - что ему (ей) врач
понадобится, понадобится непременно. Как будто за эту неделю  его  глаза
привыкли к ее животу, а ум все равно не верил. "Нет, я  верил,  знал,  -
подумал он. - Иначе зачем я все это проделывал - бегал,  врал,  надоедал
людям?" Но ему было ясно, что поверил он только после того, как,  пробе-
жав мимо миссис Хайнс, заглянул в  хибарку.  Когда  голос  миссис  Хайнс
прервал его сон, он знал, в чем дело, что случилось. Он встал и второпях
прикрылся, как комбинезоном, - спешкой, зная, зачем разбужен, зная,  что
вот уже пять ночей он ждал этого. И все же не веря. Он  понимал  теперь,
что, подбежав к хибарке и заглянув туда, он ожидал увидеть  ее  сидящей;
может быть, ожидал, что она встретит его в дверях, такая же, как всегда,
- безмятежная, неподвластная времени. Но едва притронувшись к двери,  он
услышал то, чего никогда прежде не слыхал. Жалобный вой,  громкий,  зву-
чавший страстно и вместе с тем униженно, как будто она обращалась к  че-
му-то на языке, невнятном ни Байрону, ни другим мужчинам. Затем он  про-
шел в дверь мимо миссис Хайнс и увидел ее на койке. Он  еще  никогда  не
видел ее в постели и думал, что, когда (или если) ему представится такой
случай, она будет напряжена, собрана, может быть, слегка улыбнется и  уж
во всяком случае заметит его присутствие. Но когда он вошел, она на него
даже не взглянула. Она как будто даже не заметила, что дверь открылась и
в комнате есть кто-то или что-то еще, кроме нее и того, к чему она обра-
щала свой жалобный вой - речь, непонятную для мужчины. Она  была  укрыта
до подбородка, но приподнялась на локтях, вытянув вперед шею. Волосы  ее
рассыпались, глаза были похожи на две дыры, губы белы, как  подушка  под
головой, и в этой встревоженной позе, словно разглядывая изумленно и не-
доверчиво очертания своего тела под простыней, она снова издала громкий,
обиженный, жалобный вопль. Миссис Хайнс  уже  склонилась  над  ней.  Она
обернула к нему деревянное лицо над багровым плечом. "Идите,  -  сказала
она. - Идите за врачом. Уже началось".
   Он не помнил, как шел к конюшне. Только вдруг очутился там и уже  ло-
вил мула, вытаскивал седло, накидывал ему на спину. Он действовал  быст-
ро; мысли же текли неторопливо. Теперь он понял - почему. Теперь он  по-
нял, что неспроста мысли текли плавно и неторопливо:  так  разливают  по
морю жир, когда разыгрывается шторм.
   "Если бы я тогда понял, - думал он. - Если бы я тогда понял. Если  бы
тогда до меня дошло". Думал, не шевелясь, с сожалением и отчаянием. "Да.
Я бы повернул и поехал прочь. Ехал бы и ехал, бог знает куда, бог  знает
сколько, до скончания века". Но он этого не сделал.  Он  проскакал  мимо
хибарки, а мысли текли плавно и ровно,  и  он  еще  не  знал  -  почему.
"Только бы дом миновать, только бы не услышать, как она опять  закричит,
- думал он. - Только бы дом миновать до того, как опять услышу". С  этим
его вынесло на дорогу; маленькое жилистое животное  набрало  ход,  масло
мысли растекалось ровно и плавно: "Сперва к Хайтауэру. Мула оставлю ему.
Не забыть напомнить ему про врачебную книгу. Не забыть",  -  растекалось
масло, неся его к тому месту, где он на скаку спрыгнул с мула и  побежал
к дому Хайтауэра. Теперь его занимало другое. "Одно сделал", - думал  он
Даже если не удастся найти настоящего врача Это вынесло его на площадь и
там покинуло; он ощущал ее, притаившуюся, когтистую, думая Даже  если  я
не найду настоящего врача. Потому что я никогда не верил, что он понадо-
бится. Я не верил - вскачь неслось в уме, парной упряжью парадокса  сое-
диненное с необходимостью спешить, пока они со стариком доктором  искали
ключ от несгораемого ящика, чтобы достать ключ от  машины.  Наконец  они
его нашли, и необходимость спешить на время совпала с движением, с быст-
рой ездой по пустынной дороге, под пустынным рассветным небом - или, мо-
жет быть, он просто взвалил всю действительность, весь ужас,  весь  свой
страх на доктора, как обычно делают люди. Так или иначе, это привело его
назад, к хибарке, где он и доктор вылезли из машины и подошли  к  двери,
за которой еще горела лампа: то был последний просвет покоя, за  которым
на него обрушился удар, и когтистая тварь набросилась сзади. Он  услышал
крик младенца. И тогда понял. День разгорался быстро. Он тихо стоял, ок-
руженный прохладным покоем, пробуждающейся тишиной -  маленький,  непри-
метный человек, на которого ни разу в жизни не оглянулись на улице -  ни
мужчина, ни женщина. Теперь он понимал, что все это время что-то охраня-
ло его, мешая поверить, - верой охраняло. Со строгим, суровым изумлением
он думал Как будто, пока миссис Хайнс меня не позвала, пока я не услышал
ее, не увидел ее лицо, не увидел, что Байрон Банч для нее сейчас - нуль,
- до тех пор я как будто не понимал, что она не девушка  И  он  подумал,
что это ужасно, но это еще не все. Было что-то еще. Он не опускал  голо-
вы. Он неподвижно стоял под разгоравшимся небом, и мысль тихо шла дальше
Значит, и это припасено для меня, как говорит преподобный Хайтауэр.  Те-
перь я должен сказать ему. Должен сказать Лукасу Берчу И в этом  уже  не
было горького спокойствия. Это было что-то вроде страшного и неисцелимо-
го отчаяния подростка Ведь до сих пор я даже не верил, что он такой. Как
будто я и она и все остальные, кого я в это  втянул,  были  не  нами,  а
просто кучей слов, которые ничего не значат, гнули и гнули свое и  ника-
кой нехватки слов не чувствовали. Да. Ведь я до сих пор не верил, что он
- Лукас Берч. Что был такой Лукас Берч на свете.
   "Удачнее, - говорит Хайтауэр, - удачнее. Не знаю,  такая  ли  уж  это
удача". Но врач уже вошел в хибарку. Задержавшись еще на секунду, Хайта-
уэр наблюдает через плечо за группой у койки, слышит бодрый голос врача.
Старуха сидит тихо, но Хайтауэру кажется, что не далее, как секунду  на-
зад, отнимал он у нее младенца, чтобы она не выронила его в припадке не-
мого и яростного ужаса. И немота не могла скрыть ярости,  когда  старуха
выхватила ребенка чуть ли не из материнского тела, высоко подняла на ру-
ках и, пригнувшись, грузная, похожая на медведицу, свирепо воззрилась на
старика, спавшего на койке. Он уже спал, когда  пришел  Хайтауэр.  Каза-
лось, он совсем не дышал, а возле койки, на стуле,  пригнувшись,  сидела
старуха. Она напоминала скалу, нависшую над пропастью, и  в  первый  миг
Хайтауэр подумал Она его уже убила. На этот  раз  вовремя  приняла  меры
предосторожности Потом ему было не до нее; старуха находилась рядом,  но
он не замечал этого, пока она не выхватила еще бездыханного  младенца  и
не подняла вверх, впившись в спящего на другой  койке  старика  взглядом
тигрицы Потом новорожденный вдохнул воздух и закричал, и  старуха  будто
откликнулась - тоже на неведомом языке, дико и торжествующе. Пока он бо-
ролся с ней, отнимая ребенка, чтобы она его не выронила, лицо у нее было
почти маниакальное. "Поглядите, - сказал он. -  Смотрите!  Он  спит.  На
этот раз он его не унесет". А она все смотрела на него, немо,  по-звери-
ному, словно не понимая человеческой речи. Но ярость, торжество  ушли  с
ее лица: она хрипло скулила, пытаясь отнять у него ребенка "Только поос-
торожнее, - сказал он. - Поосторожнее, ладно?" Она кивнула,  скуля,  ти-
хонько щупая ребенка Но руки у нее не дрожали, и он отдал ей ребенка.  И
теперь она сидит, держа его на коленях, а опоздавший  врач  стоит  возле
койки, разговаривает бодрым ворчливым голосом и что-то быстро делает ру-
ками. Хайтауэр отворачивается, выходит и осторожно, по-стариковски спус-
кается со сломанной приступки на землю, будто в дряблом его брюшке спря-
тано что-то смертоносное и гремучее, как динамит. Уже  не  заря-утро  на
дворе: встало солнце. Он остановился, озирается; зовет: "Байрон". Ответа
нет. Потом он видит, что мула, который был привязан неподалеку к  забор-
ному столбу, тоже нет. Он вздыхает, "Так, - думает он.  -  В  довершение
всех обид, которые я терплю от Байрона, я должен две мили идти пешком до
дома. Это недостойно Байрона, ненависти. Впрочем, деяния наши часто  нас
недостойны. А также мы - своих деяний".
   Он медленно бредет к городу - худой мужчина с брюшком, в замусоленной
панаме и грубой бумажной ночной рубахе, кое-как  заправленной  в  черные
брюки. "Хорошо еще, что я не слишком поторопился и надел туфли", - дума-
ет он. "Я устал, - думает он с досадой. - Устал и не смогу заснуть".  Он
думает об этом с досадой, устало, в ритме шагов - и сворачивает  в  свою
калитку. Солнце уже высоко, город проснулся; там и сям тянет дымом - го-
товят завтрак. "Самое малое, что он мог бы для меня  сделать,  -  думает
он, - после того, как не оставил мне мула, это поехать вперед  и  расто-
пить у меня печку. Раз уж он считает, что двухмильная  прогулка  полезна
мне для аппетита".
   Он идет на кухню и растапливает плиту, - медленно,  неумело,  так  же
неумело, как в первый день, двадцать пять лет назад; потом ставит  кофе.
"И опять лягу, - думает он. - Хотя уверен, что не засну". Но он  замеча-
ет, что мысли у него сварливые, как мирное нытье сварливой женщины,  ко-
торого не слушает даже она сама; тут он обнаруживает, что  готовит  себе
по привычке обильный завтрак, и замирает на месте,  прищелкивая  языком,
как бы от неудовольствия. "Я должен был бы чувствовать себя хуже", - ду-
мает он. Но вынужден признать, что этого нет. Он стоит, высокий,  мешко-
ватый, заброшенный, в своей заброшенной и запущенной кухне, держа в руке
чугунную сковородку с тусклой пленкой вчерашнего жира, - и волна, прилив
чего-то, почти горячего, почти торжества, накатывает на него. "Я им  по-
казал! - думает он. - Жизнь еще дается в руки старику, а они опаздывают.
Им достаются лишь последки, как сказал бы Байрон". Да,  это-тщеславие  и
суетная гордость. Но медленно спадающей горячей волне - все  равно,  она
глуха к укорам. Он думает: "Ну и что? Ну и что ж, что я их  испытываю  -
торжество и гордость? Ну и что?" Но тепло, волна, по-видимому, и к этому
безразличны, не нуждаются в поддержке; не остужает их  и  вещественность
апельсина, яичницы и подрумянившегося хлеба. А он, глядя на грязные пус-
тые тарелки на столе, говорит уже вслух: "Честное слово. Я их даже  мыть
сейчас не буду". И в спальню не идет, хотя ночью не выспался. Он  подхо-
дит к двери и заглядывает туда, все еще  согреваемый  ощущением  цели  и
гордостью, думает: "Ну, это если бы я был женщиной.  Женщина  бы  так  и
сделала-легла бы в постель". Он идет в кабинет. Он движется,  как  чело-
век, имеющий перед собой цель, - он, который двадцать  пять  лет  совсем
ничего не делал от того мгновения, когда просыпался, и  до  того,  когда
засыпал опять. И книга, которую он берет теперь, -  не  Теннисон:  он  и
здесь выбирает мужскую пищу. Это "Генрих IV", - и, выйдя на задний двор,
он ложится в провисший шезлонг под шелковицей -  плюхается  тяжело  и  с
размаху. "А поспать мне не удастся, - думает  он,  -  потому  что  скоро
явится Байрон и опять разбудит. Впрочем, узнать, какое еще дело  он  для
меня придумал, - это, может быть, и стоит сна".
   Он засыпает быстро, почти сразу, с храпом. Если бы кто-нибудь подошел
и заглянул в кресло, то увидел бы под двумя сияющими  осколками  неба  в
очках - невинное, мирное и уверенное лицо. Но никто к нему не  подходит,
хотя когда он просыпается - почти шесть часов спустя, - ему кажется, что
его кто-то звал. Он порывисто садится, кресло под ним  скрипит.  "Да?  -
говорит он. - Да? Что такое?" И хотя никого нет, он  озирается,  как  бы
ожидая и прислушиваясь, с тем же волевым и уверенным выражением лица.  И
радость в нем тоже не остыла. "А я надеялся, что просплюсь и  остыну,  -
думает он и сразу поправляет себя: - То есть нет. Не надеялся,  конечно.
Я хочу сказать - боялся. Итак, я все же сдался, - думает  он  молча,  не
шевелясь. Потом потирает руки, сперва - легонько, чуть виновато - Все же
сдался. И я себе позволю Да. Может быть, и это для меня припасено.  И  я
не буду противиться". И он говорит про себя:  Ребенка  принял  я  В  мою
честь еще никого не называли. А я ведь знаю  случаи,  когда  благодарная
мать называла его в честь доктора, который помогал ей разрешиться. Впро-
чем, есть ведь Байрон. Право первенства, конечно, за  ним.  Ей  придется
рожать еще, и не одного - он вспоминает молодое сильное тело, даже  там,
в родовых муках, сиявшее мирным бесстрашием Не одного.  Многих.  В  этом
будет ее жизнь, ее судьба. И, мирно повинуясь ей, доброе племя  заселять
будет добрую землю, из крепких этих чресл без спешки и суеты  произойдут
мать и дочь. Но теперь - порожденные Байроном. Бедный малый. Хоть и зас-
тавил меня возвращаться пешком.
   Он входит в дом. Бреется, снимает ночную рубаху и  надевает  ту,  что
носил вчера, потом - воротничок, батистовый галстук и панаму. Дорога  до
хибарки занимает меньше времени, чем оттуда домой, хотя идет  он  лесом,
где ходьба тяжелее. "Надо делать это почаще, - думает он, чувствуя пере-
межающийся свет, жар солнца, жестокий, животворный запах земли  и  леса,
громкую тишину. - От этой привычки тоже нельзя  было  отказываться.  Но,
может быть, они теперь обе возобновятся, пусть даже это неравноценно мо-
литве".
   Он выходит из леса на выгон, который заканчивается у хибарки. За  хи-
баркой он видит купу деревьев, где стоял сгоревший дом, но черных и  не-
мых головешек, которые были некогда досками и балками, отсюда не  видно.
"Несчастная женщина, - думает он. - Несчастная, бесплодная  женщина.  Не
дожить всего недели до той поры, когда счастье вернулось  в  эти  места.
Когда счастье и жизнь вернулись на эти бесплодные, загубленные земли". И
видятся, чудятся ему призраки тучных нив  и  щедрой  плодоносной  черной
жизни в этой стороне, грудные крики, плодовитые женщины, голые детишки в
пыли перед дверьми; и опять - большой дом, шумный, оглашаемый  дисканто-
выми криками потомства. Он подходит к хибарке. Не стучится; уже  отворяя
дверь, спрашивает веселым, раскатистым голосом:
   - Можно доктору войти? В хибарке только мать и дитя. Она лежит высоко
на подушках, ребенок - у груди. Хайтауэр входит в  тот  миг,  когда  она
прикрывает голую грудь простыней, глядя на дверь без всякой тревоги,  но
внимательно, и лицо у нее ясно и приветливо, будто она сейчас улыбнется.
У него на глазах это выражение гаснет.
   - А я думала... - произносит она.
   - Вы думали, это кто? - говорит, рокочет он. Подходит к койке и смот-
рит на нее, на крохотное сморщенное терракотовое личико ребенка, которое
будто подвешено-спящее и лишенное тела - к ее груди. Скромно и безмятеж-
но она подтягивает простыню повыше, а лысый,  худой  мужчина  с  брюшком
стоит над ней, и его ласковое лицо светится торжеством. Она  смотрит  на
ребенка.
   - За ним прямо не угонишься. Думаю, уже заснул, кладу его, а он опять
кричит, опять подносить надо.
   - Нехорошо вам тут оставаться одной, - говорит он, Оглядывается. -  А
где...
   - Она тоже ушла. В город. Она этого не сказала, но я знаю, что  туда.
Он улизнул, а она, когда проснулась, спросила меня, где он, я сказала  -
ушел, и она пошла за ним.
   - В город? Улизнул? - Потом он тихо произносит: -  А-а,  -  Лицо  его
сделалось серьезным.
   - Она за ним весь день следила. А он за ней. Я  видела.  Притворялся,
будто спит. Она и думала, что спит. Ну и сморило ее после  обеда.  Прош-
лую-то ночь совсем не отдыхала, а как пообедала, села на стул и задрема-
ла. А он следил за ней, встал потихоньку со своей  койки,  моргает  мне,
гримасы строит. Пошел к двери, а сам все моргает  через  плечо,  гримасы
строит, и на цыпочках - за порог. Я его не останавливала, и ее будить не
стала. - Она смотрит на Хайтауэра широко раскрытыми, серьезными глазами.
- Боялась. Разговор у него чудной. И смотрит как-то не так. Вроде морга-
ет и гримасы строит не для того, чтобы я ее не будила, а будто  показать
хочет, что со мной будет, если разбужу. Я и забоялась. Ну и лежала тут с
маленьким, а вскорости она сама встрепенулась. Тут я и поняла, что засы-
пать-то она не хотела. Проснулась она словно уже на ходу,  когда  к  его
койке бежала, - и трогает ее, словно не верит, что он ушел. Стоит  возле
койки и по одеялу хлопает, словно ищет, не потерялся ли он где под одея-
лом. А потом на меня посмотрела, раз только. И  не  моргала,  гримас  не
строила, но лучше бы уж, кажется, моргала. И спросила меня,  я  сказала,
тогда она надела шляпу и ушла. - Она смотрит на Хайтауэра. - И  рада  я,
что ушла. Нехорошо, верно, так говорить, после всего, что она  для  меня
сделала. Да ведь...
   Хайтауэр стоит над койкой. Он как будто не видит ее. Лицо  его  очень
серьезно; кажется, что оно постарело на десять лет, пока он  тут  стоял.
Или стало выглядеть так, как должно выглядеть, а когда он входил в  ком-
нату - было чужим самому себе.
   - В город, - говорит он. Тут его глаза оживают,  снова  начинают  ви-
деть. - Что ж. Теперь ничего не поделаешь, - говорит он. -  Кроме  того,
люди в городе... нормальные... найдется же там несколько человек...  По-
чему вы рады, что они ушли?
   Она опускает взгляд. Ее рука движется около головы ребенка, не прика-
саясь к ней - жест инстинктивный, ненужный и, по-видимому, неосознанный.
   - Она ко мне добра была. Мало сказать, добра. Маленького держит, что-
бы я отдохнуть могла. На этом вот стуле... все  время  хотела  его  дер-
жать... Вы уж меня извините. И сесть-то вас не пригласила. - Она смотрит
на него, пока он подтаскивает к койке стул и садится. -
   ...Сидит так, чтобы его видеть, а он на  койке,  притворяется,  будто
спит, - Она внимательно смотрит на Хайтауэра; в глазах ее вопрос. -  Все
время зовет его Джо. Когда имя у него совсем не Джо. А она все  время...
- Она следит за лицом Хайтауэра. - В ее глазах - озадаченность,  вопрос,
сомнение. - Все время говорит про... Путает она чего-то. Я и сама  порой
путаюсь - послушаешь ее... а как не слушать-то... - Ее глаза,  ее  слова
нащупывают что-то, растерянно ищут.
   - Путает?
   - Все время говорит про него, как будто его папа - этот... который  в
тюрьме, этот мистер Кристмас. Она все твердит,  и  я  путаться  начинаю,
иногда прямо не могу... прямо сама путаюсь и тоже думаю, что папа его  -
этот мистер... мистер Кристмас... - она наблюдает за ним;  кажется,  что
она совершает над собой какое-то мучительное усилие. - Знаю же,  что  не
он. Понимаю, что - глупость. Все потому, что она твердит и твердит, а  я
не совсем, что ли, окрепла и сама начинаю путаться. И страшно...
   - Что?
   - Не нравится мне, что путаюсь. И боюсь, запутает она меня  совсем  -
вроде, как говорят, если глаза скосишь к носу, так потом и останешься...
- Она смотрит в сторону. Не шевелится. Чувствует, что  он  наблюдает  за
ней.
   - Вы говорите, ребенка зовут не Джо. А как его зовут?
   Она не сразу переводит взгляд на Хайтауэра. Потом поднимает глаза.  И
отвечает - слишком быстро, слишком легко:
   - Я его еще не назвала.
   И он понимает - почему. Он будто видит ее впервые с тех пор, как  во-
шел. Впервые замечает, что волосы  ее  недавно  расчесаны  и  лицо  тоже
как-то посвежело, и видит наполовину прикрытые простыней, словно она су-
нула их туда впопыхах при его появлении, гребень и осколок зеркала.
   - Когда я вошел, вы кого-то ждали. Причем - не меня. Кого вы ждали?
   Она не отводит взгляда. В лице ее не заметно ни притворства, ни прос-
тодушия. Нет в нем также спокойствия и безмятежности.
   - Ждала?
   - Вы ждали Байрона Банча? - Она по-прежнему не отводит взгляда.  Лицо
у Хайтауэра серьезное, твердое, ласковое. Но есть в  нем  та  безжалост-
ность, какую ей случалось видеть на лицах хороших людей, ей встречавших-
ся, - обычно мужчин. Он наклоняется и кладет ладонь на ее руку,  которая
п