а-полуяви, сквозь которую, при
свете и лицах, она несла свое собственное лицо, как маску,  застывшую  в
мучительной и неестественной гримасе личину, которую страшно было  сбро-
сить. На третий день она решилась. Найти его не  составляло  труда.  Это
произошло в коридоре, в пустом коридоре в тихий послеобеденный  час.  Он
стоял там без всякого дела. Может быть, пришел за ней следом. Нельзя бы-
ло понять, ждал он ее или нет. Но, увидев его, она не удивилась, - и  он
не удивился, услышав, обернувшись, увидев ее: два лица, одно  -  уже  не
гладкое, не бело-розовое, другое - хмурое, с серьезными  глазами,  выра-
жавшее лишь ожидание и больше ничего. "Ну, теперь я отделаюсь", -  поду-
мал он.
   "Слушай", - сказала она. И умолкла, глядя на него.
   Она как будто не знала, что говорить дальше.  Мальчик  ждал,  смирно,
неподвижно. Мускулы на его спине и заду медленно, постепенно напряглись,
одеревенели. "Ты не расскажешь? - спросила она.
   Он не ответил: ведь каждому ясно, что меньше всего на свете  ему  хо-
чется рассказывать про пасту, про рвоту. Он не смотрел на  ее  лицо.  Он
следил за ее руками и ждал. Одна, в кармане юбки, была  сжата  в  кулак.
Под тканью было видно, что она сжата крепко. Его еще ни разу не били ку-
лаком. Но и ни разу не заставляли три дня ждать наказания. Когда она вы-
нула руку из кармана, он подумал, что сейчас его ударят. Но она не  уда-
рила, рука просто разжалась у него перед глазами. В ней лежал серебряный
доллар. Она заговорила, настойчиво, тихо, шепотом, хотя в коридоре  было
пусто. "Знаешь, сколько можно купить? Целый доллар". Он  никогда  прежде
не видел доллара, хотя знал, что это такое. Он смотрел на монету. Он хо-
тел ее, как хотел бы блестяшую крышку от пивной бутылки.  Но  не  верил,
что ее подарят, - потому что сам бы он такую вещь не подарил. Он не  по-
нимал, чего она за это хочет. Он ожидал, что его выпорют и отпустят. Она
продолжала говорить, настойчиво, возбужденно, торопливо: "Целый  доллар.
Понимаешь? Сколько можно купить. Вкусного - на целую неделю. А через ме-
сяц я, может, дам тебе еще доллар".
   Он не пошевелился, не ответил. Он стоял, будто вырезанный из  дерева,
похожий на игрушку: маленький, неподвижный, круглоголовый, круглоглазый,
в комбинезоне. От изумления и унизительной  беспомощности  он  оцепенел.
Глядя на доллар, он словно видел штабеля, поленницы тюбиков, бесконечные
и устрашающие; внутри у него все скручивалось от сытого, острого  отвра-
щения. "Я больше не хочу", - сказал он. И подумал: "Никогда больше".
   Теперь он даже не решался взглянуть ей в лицо. Он ощущал, слышал  ее,
слышал ее долгий, судорожный выдох Ну вот оно промелькнуло у него в  го-
лове. Но она его даже не встряхнула. Она держала его крепко, но не тряс-
ла - словно рука сама не знала, что ей хочется сделать. Ее лицо было так
близко, что он чувствовал на щеке ее дыхание. Он и не  глядя  знал,  как
сейчас выглядит это лицо. "Ну и рассказывай! - прошептала она. - Расска-
зывай! Негритянский гаденыш. Ублюдок негритянский!"
   Это было на третий день. На четвертый она тихо и окончательно сошла с
ума. Она уже не строила никаких планов. Теперь она действовала по наитию
- как будто за те дни и бессонные ночи, когда  под  личиной  спокойствия
она вынашивала в себе страх и ярость, все ее душевные силы  сосредоточи-
лись в интуитивном постижении зла, от природы безошибочном, как  у  всех
женщин.
   Она сделалась совершенно спокойной. Она избавилась даже  от  нетерпе-
ния. Как будто у нее было вдоволь времени, чтобы осмотреться  и  рассчи-
тать. В поисках выхода ее взгляд, ум, мысль сразу  уперлись  в  сторожа,
сидевшего в дверях котельной. Тут не было ни расчета,  ни  замысла.  Она
просто выглянула из себя, как пассажир из вагона, - и, нисколько не уди-
вившись, увидела этого грязного человечка в очках со  стальной  оправой,
сидящего на плетеном стуле в закопченных дверях  котельной  с  раскрытой
книгой на коленях - фигуру привычную, почти  данность,  о  существовании
которой она знала уже пять лет, ни разу по-настоящему на нее  не  взгля-
нув. На улице она бы его не заметила. Прошла бы мимо, не узнав, хотя  он
был мужчиной. А теперь жизнь казалась ей простой и прямой, как  коридор,
и в конце коридора сидел он. Она отправилась к нему сразу -  уже  шагала
по грязной дорожке, еще не осознав, что идет.
   Он сидел в дверях на своем плетеном стуле с раскрытой книгой на коле-
нях. Подойдя ближе, она увидела, что это-Библия. Но  только  заметила  -
как заметила бы муху у него на ноге. "Вы тоже его ненавидите, -  сказала
она. - Вы тоже за ним следите. Я видела. Не отпирайтесь".  Он  посмотрел
на нее, сдвинув очки на лоб. Он не был стариком. Это не вязалось  с  его
должностью. Он был крепкий мужчина, в соку, - такому полагалось бы вести
деятельную трудовую жизнь, но время,  обстоятельства-или  что-то  еще  -
подвели его, подхватили крепкое тело и швырнули сорокапятилетнего  чело-
века в тихую заводь, где место - шестидесяти-шестидесятипятилетнему. "Вы
знаете, - оказала она, - знали раньше, чем дети стали звать его Нигером.
Вы с ним появились тут в одно время. Вы тут  и  месяца  не  проработали,
когда Чарли нашел его у нас на ступеньках, в ночь под рождество. Скажите
мне". Лицо у сторожа было  круглое,  дрябловатое,  довольно  грязное,  в
грязной щетине. Глаза совершенно прозрачные, серые, совершенно холодные.
И при этом - совершенно безумные. Но женщина этого не замечала. А  может
быть, ей они не казались безумными. И вот в закопченной дверной  коробке
они смотрели друг на друга, безумные глаза - в безумные глаза, и  разго-
варивали, безумный голос - с безумным голосом, - спокойно,  тихо,  отры-
висто, как два заговорщика. "Я за вами пять лет наблюдаю. - Ей казалось,
что она говорит правду. - Сидите здесь, на этом стуле, и  наблюдаете  за
ним. Вас тут нет, пока дети в доме. Но стоит им выйти на  двор,  как  вы
тащите к двери стул и садитесь, чтобы следить за ним. Следить и слушать,
как дети зовут его Нигером. Вот чем вы заняты. Я знаю. Вот для  чего  вы
здесь - чтобы следить и ненавидеть. Вы были готовы к его появлению.  Мо-
жет быть, сами его подкинули, оставили на ступеньках. Все равно: вы зна-
ете. И мне надо знать. Когда он расскажет, меня уволят. И Чарли может...
он... Скажите мне. Сейчас же скажите".
   - А-а, - сказал сторож. -  Я  знал,  что  он  тебя  застигнет,  когда
пробьет Господень час. Знал. Я знаю, кто послал его туда, -  знамение  и
наказание за скотство.
   - Да, он был за занавеской. Не дальше, чем вы от меня.  Ну,  говорите
же. Я видела, какими глазами вы на него  смотрите.  Наблюдала  за  вами.
Пять лет.
   - Я знаю, - сказал он. - Я знаю зло. Или не я пустил  его  ходить  по
свету Божию? Ходячей скверной сделал его перед лицом Господним. В  устах
младенцев Он не прячет. Ты слышала их. Не я им велел это говорить - под-
зывать по законному естеству его анафемского племени. Я им  не  говорил.
Они дознались. Им было сказайо, но сказано не мной. Я  только  ждал  Его
часа, когда Он рассудит, что пришла пора открыть это Его тварям.  И  те-
перь она пришла. Вот оно, знамение - и обратно  явствено  через  женский
срам и блуд.
   - Да. Но что мне делать? Скажите.
   - Ждать. Как я ждал. Пять лет я ждал, когда Господь объявит свою  во-
лю. И Он объявил. И ты жди. Придет пора, и Он объявит свою волю тем, ко-
торые приказывают.
   - Да. Приказывают. - Впившись глазам в друг в друга, они  не  шевели-
лись, дышали ровно.
   - Хозяйке. Придет пора, и он ей скажет.
   - Вы думаете, она его отошлет, если узнает? Да. Но я не могу ждать.
   - И Господа Бога торопить не можешь. Разве я не ждал пять лет?
   Она начала постукивать кулаком о кулак.
   - Неужели вам не понятно? Может, это и есть Господня воля.  Чтобы  вы
сказали мне. Потому что вы знаете. Может, это и есть Его путь - чтобы вы
сказали мне, а я оказала ей. - Ее безумные глаза были совершенно спокой-
ны, безумный голос - спокоен и терпелив: только руки не унимались.
   - Будешь ждать, как я ждал,  -  сказал  он.  -  Ты,  может,  три  дня
чувствуешь тяжесть Господней милостивой руки. А я пять лет под  ней  хо-
дил, дежурил, ждал Его срока - потому что мой грех  тяжельше  твоего.  -
Хотя он смотрел ей прямо в лицо, он ее будто не видел - глаза не видели.
Широко раскрытые, ледяные, фанатические, они казались незрячими. -  Про-
тив того, что я сделал, и какими страданиями искупил, твой грех и  бабьи
страдания - все равно что мушиный навоз. Я пять лет  терпел;  а  кто  ты
есть, чтобы с поганым своим бабьим срамом торопить Господа Бога?
   Она повернулась, тут же.
   - Ладно. Можете не говорить. Все равно я знаю.
   Я сразу поняла, что в нем негритянская примесь.  -  Она  вернулась  в
дом. Теперь она шла не спеша и страшно зевала. "Надо  только  придумать,
как убедить ее. Он говорить не станет, не  поддержит  меня".  Она  опять
зевнула, раздирая рот; на пустынном ее лице  бесчинствовала  зевота;  но
потом и зевота кончилась. Ей пришло в голову что-то новое. Раньше она об
этом не думала, но теперь ей казалось, что думала, знала с самого  нача-
ла, - ведь это так справедливо: его не только уберут; он  будет  наказан
за страх и тревоги, которые ей пришлось из-за него пережить. "Его отпра-
вят в негритянский приют, - подумала она. - Ну конечно. Что  им  остает-
ся?"
   Она не пошла сразу к начальнице. Она было отправилась к ней, но вдруг
обнаружила, что дверь конторы осталась в стороне, а она идет  дальше,  к
лестнице, и начинает подниматься. Она будто следовала за собой по пятам,
чтобы посмотреть, куда она направится. В коридоре, теперь тихом  и  пус-
том, она опять зевнула - с огромным облегчением. Она  вошла  в  комнату,
заперла дверь, разделась, легла. Задернутые шторы  почти  не  пропускали
света; она неподвижно лежала на спине. Глаза у нее были закрыты, разгла-
дившееся лицо ничего не выражало. Немного  погодя  она  начала  медленно
раздвигать и сдвигать ноги, ощущая,  как  скользят  по  ним  простыни-то
гладкие и прохладные, то гладкие и теплые. Мысли ее витали где-то  между
сном, которого она была лишена три ночи, и сном, которому она отдавалась
- раскинувшись перед ним, словно сон был мужчиной. "Надо только  убедить
начальницу", - думала она. И вдруг подумала Он будет там,  как  горошина
среди кофейных зерен.
   Это было во второй половине дня. А в девять вечера, снова раздеваясь,
она услышала сторожа, шедшего по коридору к ее двери. Она не  знала,  не
могла знать, кто это, но вдруг поняла - по  мерным  шагам,  по  стуку  в
дверь, которая начала отворяться раньше, чем она успела  к  ней  подско-
чить. Она не отозвалась на стук; она подскочила к двери,  навалилась  на
нее, стараясь удержать. "Я раздеваюсь! - сказала она  жидким  измученным
голоском, уже зная, кто там. Он не ответил, продолжая упрямо и ровно да-
вить на отходящую дверь, за расходящейся щелью. "Сюда нельзя! - закрича-
ла она почти шепотом. - Вы же знаете - они..." Ее голос  слабел,  преры-
вался, был полон отчаяния. Сторож не отвечал. Она  силилась  остановить,
задержать медленно отходившую дверь. "Дайте одеться, я к вам выйду.  Да-
дите?" Она говорила замирающим шепотом, и тон  у  нее  был  несерьезный,
легкомысленный - так разговаривают с сумасбродным ребенком или маньяком:
успокаивая, заискивая. "Подождите,  ладно?  Вы  слышите?  Вы  подождете,
правда?" Он не отвечал. Дверь продолжала медленно  и  неотвратимо  отхо-
дить. Привалившись к - ней в одной рубашке, она была похожа на марионет-
ку в пародийной сцене насилия и отчаяния. Привалившись, застыв, глядя  в
пол, она, казалось, была погружена в глубокое раздумье -  словно  марио-
нетка в разгаре сцены запуталась в самой себе.  Потом  она  повернулась,
отпустив дверь, отскочила к постели, схватила, не глядя, что-то из одеж-
ды и обернулась к двери, комкая вещь у груди, пригнувшись. Он уже  стоял
в комнате, - должно быть, видел эту бесконечную паническую возню и спеш-
ку и ждал, когда она кончится.
   На нем по-прежнему был комбинезон, но теперь еще и шляпа.  Он  ее  не
снял. Опять его серые, холодные, безумные глаза будто не видели ее, даже
не смотрели.
   - Если бы сам Господь явился к одной из вас в комнату, - сказал он, -
вы бы подумали, что он явился по кошачьему делу. Ты ей сказала?
   Женщина сидела на кровати. Обратив к нему бескровное лицо, комкая  на
груди одежду, она как будто медленно валилась на спину.
   - Сказала?
   - Что она с ним сделает?
   - Сделает? - Она наблюдала за ним; его остановившиеся блестящие  гла-
за, казалось, не столько глядят на нее, сколько окутывают взглядом.  Рот
у нее был разинут, как у слабоумной.
   - Куда его пошлют? - Она не ответила. - Не ври мне. Господу  Богу  не
ври! Они пошлют его в приют для черных? - Ее рот закрылся, до нее словно
только сейчас дошло, о чем он говорит. - Э-э, я все обдумал. Его  пошлют
в приют для черных. - Она не ответила, она следила за  ним  -  взглядом,
хотя и немного испуганным, но затаенным, что-то прикидывая. Теперь и  он
на нее смотрел, его глаза будто вцепились в ее тело, в нее самое. -  От-
вечай мне, Иезавель! - крикнул он.
   - Тс-с-с-с! - сказала она. - Да. У них нет выхода.  Когда  они  узна-
ют...
   - Ага, - сказал он. Его глаза потухли, они отпустили ее и снова  оку-
тали невидящим взглядом. Глядя в них, она будто видела ими себя: ничтож-
ней ничтожного, пустячней щепки, плавающей в луже. Затем его глаза  сде-
лались почти человеческими. Он начал оглядывать женское жилище, как буд-
то прежде ничего подобного не видел: тесную комнату, теплую, неопрятную,
пропахшую розово-женским.
   - Бабья пакость, - сказал он. - Перед лицом Господним. - Он повернул-
ся и вышел. Немного погодя женщина  поднялась.  Она  стояла  неподвижно,
комкая одежду и бессмысленно смотрела в дверной проем, словно  не  зная,
что делать дальше. Потом побежала. Она ринулась  к  двери,  налетела  на
нее, захлопнула, заперла, привалилась к ней, тяжело дыша и вцепившись  в
ключ обеими руками.
   На другое утро во время завтрака хватились сторожа  и  мальчика.  Они
исчезли бесследно. В полицию заявили сразу. Черный ход, ключ от которого
был у сторожа, оказался незапертым.
   - Это потому, что он знал, - сказала диетсестра начальнице.
   - Что знал?
   - Что этот ребенок, этот мальчишка Кристмаснигер.
   - Кто? - переспросила начальница. Откинувшись в кресле,  она  сердито
смотрела на диетсестру. - Ниг... Не верю! - закричала она. - Не верю!
   - Вы можете не верить, - ответила та. - А он это  знает.  Поэтому  он
его и выкрал.
   Заведующей приютом шел шестой десяток; у нее было дряблое лицо и доб-
рый, нерешительный взгляд неудачницы. "Я этому не верю! -  сказала  она.
Но на третий день сама вызвала диетсестру. Выглядела она так,  будто  ни
разу за эти дни не спала. У диетсестры, напротив, вид был вполне свежий,
вполне безмятежный. Она не дрогнула даже тогда, когда начальница сказала
ей, что сторожа и мальчика разыскали. "В Литтл-Роке.  Он  пытался  сдать
там мальчика в приют. Его приняли за ненормального и задержали до прихо-
да полиции. - Она посмотрела на младшую. - Вы говорили мне... На днях вы
сказали... Откуда вам это известно?"
   Диетсестра не отвела взгляда.
   - Мне не известно. Я понятия не имела. Конечно, я понимаю -  то,  что
дети прозвали его Нигером, ничего не значит...
   - Нигером? - повторила хозяйка. - Дети?
   - Они не первый год зовут его Нигером. Порой мне кажется, что у детей
есть способность понимать такие вещи, которых люди моих  или  ваших  лет
просто не замечают. У детей и у стариков вроде него, вроде этого  сторо-
жа. Вот почему он всегда сидел в дверях, когда они играли на дворе: сле-
дил за мальчиком. Может быть, он догадался потому, что слышал, как  дети
зовут его Нигером. Но, может быть, и раньше знал. Если помните, они  тут
появились почти одновременно. Он у нас и месяца не проработал до той но-
чи... под рождество, помните... когда Чар... когда ребенка нашли на сту-
пенях? - Она говорила  гладко,  наблюдая  за  смущенным,  обескураженным
взглядом старшей, которая смотрела ей в глаза так, словно не могла отор-
ваться. Сама же она глядела ласково и невинно.  -  Мы  разговорились  на
днях, и он все пытался мне что-то сказать про ребенка. Что-то  он  хотел
сказать мне - комунибудь сказать - но в конце концов, наверно, побоялся,
не захотел, и я ушла. Я совсем об этом забыла. Как-то вылетело у меня из
головы... но тут... - Голос у нее пресекся. Она смотрела на  старшую,  а
лицо ее прояснялось, как будто ее внезапно осенило; никто бы не мог  оп-
ределить, притворство это или нет. - А-а, так вот почему... А-а,  теперь
я все поняла. Ведь что было за день до того, как они исчезли,  скрылись?
Я шла по коридору, к себе; как раз в этот день у нас был разговор - ког-
да он мне что-то начал рассказывать, а потом передумал; и вдруг - он на-
встречу, останавливает меня; я еще, помню, удивилась  -  раньше  никогда
его в доме не видела. И он сказал... он  говорил,  как  ненормальный,  и
выглядел, как ненормальный. Я испугалась, до того испугалась,  что  дви-
нуться не могла, да еще он дорогу загораживает... и говорит: "Ты ей ска-
зала?" Я спрашиваю: "Кому? Что оказала? - и тут понимаю, что  он  о  вас
говорит: передала ли я вам, что он пытался завести со  мной  разговор  о
мальчике. Чего он хотел, что я должна была передать - непонятно;  я  уже
закричать хотела, но тут он сказал: "Что она сделает,  если  узнает  про
это?" - как отвечать, как от него отделаться - ума не приложу, но тут он
сказал: "Можете не говорить. Я сам знаю, что она сделает. Она пошлет его
в приют для нигеров".
   - Для негров?
   - Сама не понимаю, как мы могли так долго этого не  замечать.  Только
посмотрите на его лицо, на глаза,  на  волосы.  Конечно,  это  ужас.  Но
больше его некуда девать, правда?
   Нерешительные, встревоженные глаза начальницы смотрели сквозь  стекла
очков затравленно, студенисто, словно она  пыталась  уловить  что-то  за
пределами их физической зоркости. - Но зачем  ему  понадобилось  увозить
ребенка?
   - Ну, если хотите знать мое мнение, то, по-моему, он ненормальный. Вы
бы видели его в коридоре в тот веч... в тот день. Конечно, это плохо для
ребенка - после нас, после того, как он воспитывался  с  белыми,  отпра-
виться в негритянский приют. Не его вина, что он нигер - Но  и  не  наша
ведь... - Она умолкла, глядя на старшую. Глаза начальницы смотрели из-за
стекол все так же загнанно, нерешительно, безнадежно, губы  ее  дрожали,
когда она выговаривала слова. И слова были безнадежные, но  при  этом  -
достаточно решительные, достаточно определенные.
   - Мы должны пристроить его. Пристроить немедленно. Кто к нам обращал-
ся? Если вы дадите мне папку...
   Когда мальчик проснулся, его несли. Была кромешная тьма и холод;  его
нес вниз по лестнице кто-то, двигавшийся безмолвно и с бесконечной осто-
рожностью. Между мальчиком и державшей его рукой был зажат комок, в  ко-
тором он угадал свою одежду. Он не вскрикнул, не проронил ни  звука.  По
запаху, по воздуху он догадался, что находится на черной лестнице, веду-
щей от задней двери к комнате, где с тех пор, как он себя помнил,  среди
сорока других кроватей стояла его кровать. И, опять же по запаху,  дога-
дался, что несет его мужчина. Но он не проронил ни звука и лежал  непод-
вижно, расслабленно, как во время сна, плыл высоко на  невидимых  руках,
ехал, медленно спускался к задней двери, которая  выходила  на  площадку
для игр.
   Он не знал, кто его несет. И не беспокоился из-за этого,  ибо  думал,
что знает, куда его несут. Вернее - зачем. Но и куда несут - не беспоко-
ился. История была двухлетней давности, в ту пору ему шел четвертый год.
Однажды они не досчитались девочки Алисы, ей было двенадцать лет. Он лю-
бил ее - настолько, что позволял себя нянчить; а может быть,  за  это  и
любил. Для него она была взрослой и почти такой же большой, как женщины,
распоряжавшиеся его едой, мытьем и сном, - с той  только  разницей,  что
она