акого беспредельного  ужаса.
Доктору удалось прекратить судороги,  причем  он  старательно  избегал
попадаться бедняге на глаза.
    И вот в середине сентября, как гром  среди  ясного  неба,  на  нас
обрушился ужас всех ужасов. Как-то вечером, часов  около  одиннадцати,
вышел из строя компрессор холодильной машины, и уже  три  часа  спустя
испарение аммиака окончательно прекратилось. Доктор затопал ногами  по
полу, призывая меня. Он сыпал проклятиями, голос его  стал  невероятно
сиплым и дребезжащим. Я изо всех сил старался сделать хоть что-нибудь,
но мои дилетантские потуги не принесли никакого  успеха.  Когда  же  я
привел механика из расположенного неподалеку круглосуточно работающего
гаража, то выяснилось, что до утра все равно  ничего  сделать  нельзя,
потому что необходимо достать новый поршень. Ярость и ужас обреченного
отшельника перешли все границы и, казалось,  стали  раздирать  изнутри
распадающуюся оболочку; доктор вдруг судорожно зажал глаза ладонями  и
опрометью бросился  в  ванную.  В  комнату  он  возвратился  с  плотно
забинтованной головой, слепо ощупывая воздух руками; глаз  его  я  уже
больше никогда не увидел.
    Температура в комнате заметно поднималась. Около  пяти  пополуночи
доктор заперся в ванной, а меня услал в город с категорическим наказом
скупать для него весь лед, какой удастся разыскать в ночных аптеках  и
закусочных. Всякий раз, возвращаясь из не всегда  удачных  походов,  я
сваливал добычу у запертой двери ванной комнаты и  слышал  доносящийся
из-за нее несмолкающий плеск воды, и глухую  хриплую  мольбу:  "Еще...
еще!". И я вновь бросался на поиски льда.
    Наконец,  рассвело.  Утро  сулило  теплый  день.  Один  за  другим
открывались магазины.  Хозяева  лавок  поднимали  жалюзи.  Я  попросил
Эстебана помочь мне либо носить лед, пока  я  буду  добывать  поршень,
либо заказать поршень, пока я  таскаю  лед.  Но,  послушный  наущениям
матери, мальчишка наотрез отказался помогать.
    В  конце  концов,  я  нанял  на  углу  Восьмой   авеню   какого-то
замызганного бродягу, приволок его в лавку, в  которой  имелось  много
льда, попросил хозяина доверять ему лед,  а  сам  бросился  на  поиски
поршня и механика, способного его  установить.  Это  оказалось  крайне
непростым делом.  Теперь  уже  я,  подобно  затворнику-доктору,  сыпал
страшными проклятиями, охотясь по городу за поршнем нужного качества и
размера. Меня терзало чудовищное чувство  голода,  но  нечего  было  и
думать о  еде  в  этой  кутерьме  бесплодных  телефонных  переговоров,
напрасной беготни, лихорадочных  метаний  от  конторы  к  конторе,  от
мастерской к мастерской. Я сновал по городу на автомобилях, я мчался в
вагонах подземки, я без отдыха измерял шагами  мили  и  мили  улиц,  и
добился своей цели. Где-то к полудню  я  отыскал-таки  фирму,  готовую
удовлетворить мои требования и выполнить заказ; около половины второго
пополудни я вернулся в пансион, где  умирал  доктор  Муньос,  со  всем
необходимым и в обществе двух крепких и толковых механиков.  Я  сделал
все, что было в моих силах, и надеялся, что успел вовремя.
    Но черный ужас оказался  проворнее.  В  доме  я  застал  небывалый
переполох; сквозь хор перепуганных голосов прорезался  густой  бас  --
кто-то громогласно читал молитву. Вонь стояла исключительно мерзкая, и
один из нищих испанцев, перебирая четки,  заявил,  что  смрад  исходит
из-под запертой двери доктора Муньоса. Нанятый  мною  бездельник,  как
оказалось, принес лед всего лишь дважды, причем во второй раз выскочил
из квартиры с громкими воплями, выпучив глаза, и бросился вон. Видимо,
бродяга заглянул куда не следовало, за что и поплатился... Но, как  бы
там ни было, перепуганный бродяга вряд ли стал бы затворять  за  собой
дверь; а теперь она  была  заперта.  За  дверью  царила  тишина,  лишь
изредка  падали  на  твердое   медленные   тягучие   капли.   Подавляя
ворочающиеся  в  глубине  души  скверные  предчувствия,  я   предложил
вышибить  дверь.  Но  хозяйка  пансиона  принесла  откуда-то  согнутую
проволоку и, орудуя ею, сумела  отпереть  замок.  Мы  заранее  подняли
оконные рамы и распахнули все двери в комнатах четвертого этажа.  Лишь
после этого, зажимая платками носы, мы  отважились  переступить  порог
этой проклятой комнаты. Сквозь окна ее, выходящие  на  южную  сторону,
били жаркие лучи послеполуденного солнца.
    От распахнутой двери ванной тянулась полоса черной слизи,  вначале
к входной двери, а оттуда к столу, под которым собралась жуткого  вида
лужа.  Уродливые  карандашные  каракули,  будто  наощупь   начертанные
слепцом, покрывали оставленный на  столе  листок,  изгаженный  той  же
неверной,  елозившей  по  бумаге  липкой  рукой,  поспешно  выводившей
прощальные слова. Далее  слизистый  след  тянулся  к  кушетке,  где  и
заканчивался тем, что описанию не поддается.
    Я не способен, не смею говорить о том, что мы увидели на  кушетке.
Но я все же могу повторить то, что, дрожа как в лихорадке, разобрал на
гадко липнущем к пальцам листке, прежде чем превратить  его  в  пепел;
что я с ужасом вычитал, пока хозяйка и оба  механика,  очертя  голову,
неслись прочь из этого адского места, чтобы дать бессвязные объяснения
в ближайшем полицейском участке.  Написанное  в  предсмертной  записке
казалось более чем  неправдоподобным  при  свете  яркого  солнца,  при
поднимающемся от асфальта забитой машинами  Четырнадцатой  улицы  реве
грузовиков и шелесте  шин  автомобилей,  врывающемся  в  окно,  но  я,
признаюсь, поверил каждому слову -- тогда. Верю ли я в  это  сейчас?..
Откровенно  говоря,  не  знаю.  Над  некоторыми  явлениями  лучше   не
задумываться, чтобы сохранить здравый рассудок, поэтому лишь  повторю,
что с той поры ненавижу запах аммиака и чувствую дурноту,  как  только
повеет холодом.
    "Вот и конец, -- корчились зловонные каракули,  --  лед  кончился,
этот парень заглянул и бросился наутек. С каждой  минутой  теплеет,  и
ткани больше не держатся. Вы ведь помните, что я  рассказывал  о  силе
воли, активности  нервов  и  сохранении  жизнеспособности  тела  после
прекращения деятельности органов. Теория хороша, но  до  определенного
предела. Я не предвидел опасности постепенного распада. Доктор  Торрес
понял это, и умер от потрясения. Он не перенес того, что был  вынужден
совершить. Получив мое письмо, он спрятал меня в укромном темном месте
и выходил. Однако органы моего тела  к  жизни  возродить  не  удалось.
Доктору Торресу ничего иного не оставалось,  как  прибегнуть  к  моему
методу искусственной консервации. Поэтому знайте: Я  УМЕР  ЕЩЕ  ТОГДА,
ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД!"


                                                 Перевод с английского
                                                               К.Тулуу




   Говард Лавкрафт.
   Храм

               (Рукопись, найденная на побережье Юкатана)




      Двадцатого   августа   1917   года   я,   Карл-Хайнрих,   граф   фон
Альтберг-Эренштейн, командор-лейтенант имперского военного флота,  передаю
эту бутылку и записи  Атлантическому  океану  в  месте,  неизвестном  мне:
вероятно, это 20 градусов северной широты и 35 градусов восточной долготы,
где мой корабль беспомощно лежит на океанском дне.  Поступаю  так  в  силу
моего  желания  предать   гласности   некоторые   необычные   факты:   нет
вероятности, что я выживу и смогу  рассказать  об  этом  сам,  потому  что
окружающие обстоятельства настолько же необычайны, насколько угрожающи,  и
включают в себя не только безнадежное повреждение У-29,  но  и  совершенно
разрушительное ослабление моей немецкой железной воли.
     В полдень, восемнадцатого июня, как  было  доложено  по  радио  У-61,
идущей в Киль, мы торпедировали британский транспорт "Виктори", шедший  из
Нью-Йорка в Ливерпуль; координаты  с.ш.45^16',  з.д.28^34';  команде  было
разрешено покинуть корабль, который тонул очень эффектно:  сначала  корма,
нос высоко поднялся из воды, пока корпус погружался  перпендикулярно  дну.
Наша камера ничего не пропустила, и я сожалею, что  эти  прекрасные  кадры
никогда не попадут в Берлин. После  этого  мы  потопили  шлюпки  из  наших
орудий и погрузились.
     Когда мы перед закатом поднялись на поверхность, на палубе  оказалось
тело матроса: его руки странным образом вцепились в поручни.
     Бедняга был молод, довольно смугл и очень красив: наверно,  итальянец
или грек - без сомнения, из команды "Виктори". Очевидно, он искал спасения
на том самом судне, что вынуждено было разрушить его  собственное,  -  еще
одна жертва грязной войны, развязанной этими английскими  свиньями  против
фатерланда. Наши люди обыскали его на предмет сувениров и нашли в  кармане
куртки очень старый кусок слоновой кости, из которого была вырезана голова
юноши в лавровом венке. Мой напарник, лейтенант Кленце,  решил,  что  вещь
эта очень древняя и большой художественной  ценности,  поэтому  забрал  ее
себе. Как она могла достаться простому матросу - ни он, ни я вообразить не
пытались.
     Когда тело отправляли за  борт,  произошло  два  инцидента,  серьезно
взбудораживших команду. Глаза мертвеца были  закрыты;  однако,  когда  его
волокли к перилам, они распахнулись, и многим показалось, что они пережили
странную галлюцинацию - пристально и насмешливо эти  глаза  посмотрели  на
Шмидта и Циммера, наклонившихся над телом. Боцман Мюллер, пожилой человек,
мог  бы  быть  и  поумней,  не  будь  он  эльзасским  свинопасом,   полным
предрассудков; его так потряс этот взгляд, что он следил за телом и в воде
и клялся, что когда оно погрузилось, то расправило члены на манер пловца и
поплыло под волнами на юг. Кленце и  мне  не  понравились  эти  проявления
крестьянского невежества, и мы сурово отчитали команду, особенно Мюллера.
     Следующий день  нас  очень  встревожил  -  заболели  некоторые  члены
команды.   Они   явно   страдали   нервным   перенапряжением,    вызванным
длительностью плаванья, и  мучились  дурными  снами.  Некоторые  выглядели
совершенно  отупевшими  и  подавленными:  удостоверившись,  что   они   не
симулируют,  я  освободил  их  от  вахты.  Море  было  бурно,  поэтому  мы
погрузились: на глубине волнение не так беспокоило.  Здесь  и  люди  стали
сравнительно спокойней,  несмотря  на  какое-то  странное  южное  течение,
которого не было на наших океанографических  картах.  Стоны  больных  были
решительно несносны: но  пока  они  не  деморализовывали  команду,  мы  не
принимали крайних мер. Наш план был оставаться там до пересечения с курсом
лайнера "Дакия", упомянутом в донесении агентов в Нью-Йорке.
     Рано вечером мы всплыли - море было  спокойно.  На  севере  виднелись
дымы эскадры, но расстояние и наша способность  погружаться  хранили  нас.
Меня куда больше беспокоила болтовня боцмана Мюллера, который к утру  стал
еще более  буйным.  Он  впал  в  отвратительное  ребячество,  нес  чушь  о
мертвецах, плавающих за иллюминаторами и глядящих на негр в упор, и что он
узнал в них тех, кто погиб, пал жертвой наших славных германских побед.  А
еще он сказал, что юноша, которого он нашел и вышвырнул за  борт,  был  их
вождем. Это было очень мрачно и нездорово: поэтому Мюллеру надели  кандалы
и выдали хорошую порку. Наказание команде не  понравилось,  но  дисциплина
нужна.  Мы  также  отклонили  просьбу  делегации,  возглавляемой  матросом
Циммером, чтобы изваяние слоновой кости было выброшено за борт.
     Двадцатого июня матросы Бем и Шмидт,  заболевшие  накануне,  впали  в
буйство. Сожалею, что в состав офицеров не  входят  врачи,  ведь  немецкие
жизни драгоценны: но нескончаемый бред этих двоих и их  ужасные  проклятия
настолько подрывали дисциплину, что пришлось принять крутые меры.  Команда
восприняла  это  мрачно,  зато,  похоже,  успокоилась.  Мюллер  больше  не
доставлял нам хлопот. Вечером его освободили и он молча вернулся  к  своим
обязанностям.
     В течение недели мы все  издергались,  поджидая  "Дакию".  Напряжение
усугублялось исчезновением Мюллера и Циммера, без сомнения, покончивших  с
собой из-за преследовавших их  страхов,  хотя  никто  не  видел,  как  они
бросались за борт. Я был даже рад избавиться от Мюллера: само его молчание
неблагоприятно влияло на команду. Все  теперь  старались  молчать,  словно
сдерживая тайный страх. Многие заболели, но  никто  не  доставлял  хлопот.
Лейтенант Кленце от бессилия и напряжения выходил  из  себя  по  малейшему
поводу: например, из-за дельфинов,  все  чаще  собиравшихся  вокруг  У-29,
из-за крепнущего южного течения, не отмеченного на наших картах.
     Наконец  стало  ясно,  что  "Дакию"  мы  пропустили.  Такие   неудачи
случаются, и мы скорее обрадовались, чем огорчились, ведь теперь мы  могли
вернуться в Вильгельмсхавен. Днем двадцать восьмого июня мы  повернули  на
север  и,  несмотря  на  комичные  затруднения  из-за   необычайных   масс
дельфинов, скоро легли на курс.
     Взрыв в машинном отделении произошел в два  часа  дня  и  был  полной
неожиданностью. Никаких дефектов машин или небрежности персонала  отмечено
не было, и все же корабль тряхнуло до последней  заклепки  жутким  ударом.
Лейтенант Кленце помчался в машинное и обнаружил, что топливные цистерны и
почти весь двигатель разворочены, а инженеры  Шнайдер  и  Раабе  убиты  на
месте.  Наше  положение  внезапно  стало  безвыходным:   хотя   химические
регенераторы воздуха были целы и мы могли всплывать  и  погружаться,  пока
действовали насосы и аккумуляторы, но двигаться  лодка  не  могла.  Искать
спасения в шлюпках  означало  отдать  себя  в  руки  врагов,  бессмысленно
ожесточенных против великой германской нации, а радио молчало с  тех  пор,
как перед атакой на "Виктори" мы связывались с подлодкой нашего флота.
     С момента аварии до второго июля мы постепенно дрейфовали на юг - без
карт, не встречая  судов.  Дельфины  кружат  вокруг  У-29;  примечательное
обстоятельство, если учесть покрытое нами расстояние. Утром  второго  июля
мы засекли военное  судно  под  американским  флагом,  и  люди  настойчиво
требовали нашей  сдачи.  Наконец  лейтенанту  Кленце  пришлось  застрелить
матроса  Траута,   особенно   рьяно   подбивавшего   остальных   на   этот
антигерманский акт. На  время  это  усмирило  команду,  и  мы  погрузились
незамеченными.
     На  следующий  день  с  юга  налетели  плотные   стаи   птиц,   океан
разбушевался. Задраив люки, мы ждали затишья, пока  не  поняли,  что  надо
либо нырнуть, либо дать себя разбить волнам. Давление воздуха и напряжение
падали, и нам хотелось избежать  ненужной  траты  наших  скудных  запасов;
однако выбора не было. Мы спустились неглубоко, и  когда  через  несколько
часов море успокоилось, мы решили снова  всплыть.  Однако  здесь  возникла
новая неприятность: лодка отказалась всплывать,  несмотря  на  все  усилия
механиков.  Людей  испугало  это  подводное  заточение,  и  кто-то   снова
забормотал о костяной фигурке лейтенанта Кленце,  но  вид  автоматического
пистолета их успокоил. Мы все время старались занять чем-то этих  бедолаг,
ковырялись в машине, хотя знали, что это бессмысленно.
     Кленце и я обычно спали в разное время;  когда  спал  я,  около  пяти
часов вечера, четвертого  июня  начался  общий  бунт.  Шестеро  оставшихся
свиней, зовущих себя моряками, считая, что застали нас врасплох,  с  дикой
яростью мстили нам за наш отказ сдаться янки  два  дня  назад.  Рыча,  как
звери - они ими и были, - они крушили инструменты и мебель,  вопя  чушь  и
проклятия костяному амулету и смуглому мертвецу, что сглазил их  и  уплыл.
Лейтенант Кленце был словно парализован и бездействовал. Впрочем, чего еще
следовало  ожидать  от  этих  мягких  женоподобных  выходцев  с  Рейна?  Я
застрелил всех шестерых - так было нужно.
     Мы выбросили всех через торпедный аппарат и остались  в  лодке  одни.
Лейтенант  Кленце  нервничал  и  беспробудно  пил.  Было  решено,  что  мы
постараемся  прожить  как  можно   дольше,   пользуясь   большим   запасом
продовольствия и регенераторами воздуха, ни один из которых  не  пострадал
во время бунта. Наши компасы, глубиномеры и другие тонкие инструменты были
разбиты; отныне мы могли полагаться только на догадки, часы и календари, а
также отсчитывать дрейф по предметам, видимым из рубки и иллюминаторов.  К
счастью, у нас еще были запасные батареи на долгий  срок  для  внутреннего
освещения и для прожекторов. Мы  часто  включали  круговое  освещение,  но
видели  только  дельфинов,  плывущих  параллельно  нашему  курсу.  К  этим
дельфинам я испытывал научный интерес -  ведь  обычный  Delphinus  delphis
есть китообразное млекопитающее, неспособное  выжить  без  воздуха;  я  же
видел одного из них плывущим около двух часов, не поднимаясь.
     По прошествии времени Кленце и я решили, что мы по-прежнему плывем на
юг, погружаясь все глубже и глубже. Мы наблюдали океанскую флору и  фауну,
читали книги, взятые мною для редких свободных минут. Однако я не  мог  не
отметить пониженный интеллектуальный уровень моего  партнера.  У  него  не
прусский склад мышления: он подвержен бесполезной игре ума и  воображения.
Факт нашей грядущей смерти любопытно подействовал  на  него:  он  часто  в
раскаянии молится за всех мужчин, женщин и детей, которых отправил на дно,
забывая, что благородно все, что служит делу германской нации. Со временем
он стал заметно несдержаннее, часами глядел на  костяную  фигурку  и  плел
фантастические истории  о  забытом  и  потерянном  в  море.  Иногда,  ради
научного любопытства, я наводил  его  на  тему  и  выслушивал  бесконечные
поэтические цитаты и рассказы о затонувших судах. Мне было  жаль  его:  не
хотелось видеть, как страдает немец, но он не  был  человеком,  с  которым
легко умирать. Собой я гордился, зная, что фатерланд почтит мою  память  и
что мои сыновья вырастут похожими на меня.
     Девятого августа показалось океанское дно, и мы послали  туда  мощный
луч прожектора.  Это  оказалось  просторная  волнистая  равнина,  покрытая
преимущественно водорослями и усеянная раковинами моллюсков. Там  и  здесь
виднелись  колышущиеся  предметы   неопределенных   очертаний,   окутанные
водорослями и заросшие ракушками,  про  которые  Кленце  сказал,  что  это
древние суда, лежащие  в  своих  могилах.  Он  был  поражен  одной  вещью:
обелиском твердого материала, выступающим над дном фута  на  четыре,  фута
два толщиной, гладким, с ровными сторонами и ровной плоской вершиной;  все
углы - тоже прямые. Я счел это выступом скалы, но Кленце уверял, что видел
на  нем  резьбу.  Немного  погодя  он  стал  дрожать   и   отвернулся   от
иллюминатора, будто напуганный: объяснить почему, он не мог, говорил,  что
поражен огромностью, мрачностью, удаленностью, древностью и  загадочностью
океанской бездны. Его рассудок был утомлен; но  я  всегда  немец  и  успел
заметить две  вещи:  что  У-29  превосходно  выдерживает  давление  и  что
необычайные дельфины по-прежнему были с нами,  хотя  существование  высших
организмов на таких глубинах отрицается большинством  натуралистов.  Может
быть, я преувеличил глубину, и все же она была достаточной, чтобы признать
явление феноменальным. Скорость дрейфа к югу  держалась  вычисленных  мною
параметров.
     Двенадцатого августа в 3:15 бедный Кленце окончательно  обезумел.  Он
был в рубке, светил прожектором, когда я вдруг увидел его направляющимся в
библиотечный отсек, и лицо сразу выдало его. Я повторю здесь сказанное им,
подчеркнув то, что он выделял голосом: "ОН зовет! Я слышу ЕГО! Надо идти!"
Выкрикивая, он схватил со стола изваяние, спрятал его и  схватил  меня  за
руку, чтобы выволочь из каюты на палубу. Я  мгновенно  сообразил,  что  он
готовится открыть люки и выбраться  за  борт  вместе  со  мной  -  вспышка
самоубийственной мании, к которой я не  был  готов.  Когда  я  вырвался  и
попытался его успокоить, он стал еще яростнее, говоря:  "Идем  сейчас,  не
надо ждать, лучше  покаяться  и  быть  прощенными,  чем  презреть  и  быть
проклятыми!" Тогда я сказ