ал, что он  безумец.  Но  он  был  непреклонен  и
кричал: "Если я безумен, это милость!  Да  сжалятся  боги  над  человеком,
который в заскорузлости своей останется нормальным до жуткого конца! Идем,
и будь безумен, пока ОН зовет в милости!"
     Вспышка словно бы уменьшила давление на его  мозг:  накричавшись,  он
стал мягче, прося меня разрешить ему уйти одному, если я не иду с  ним.  Я
принял решение. Он был немцем, но всего  лишь  рейнландцем  и  плебеем,  а
теперь  он  был  еще  и   потенциально   опасен.   Пойдя   навстречу   его
самоубийственной просьбе, я мог тут же освободить себя от  того,  кто  был
уже не товарищем, а угрозой. Я попросил его оставить мне фигурку,  но  это
вызвало у него приступ такого жуткого смеха, что я не повторил ее. Затем я
спросил его, не хочет ли оставить хотя бы  прядь  волос  на  память  своей
семье в Германии, на случай, если я спасусь,  но  он  снова  расхохотался.
Итак, он вскарабкался по трапу, я подошел к  рычагам  и  через  положенные
интервалы совершил то, что обрекало его на смерть. Когда я увидел, что его
больше нет  в  лодке,  то  включил  прожектор  в  попытке  увидеть  Кленце
последний раз; мне хотелось убедиться, расплющило его давлением  или  тело
осталось неповрежденным,  как  тела  этих  необычайных  дельфинов.  Однако
успеха я не добился, ибо дельфины плотно сбились вокруг рубки.
     Вечером я пожалел, что не вынул незаметно фигурку из кармана  бедного
Кленце, потому что меня очаровывало даже воспоминание  о  ней.  Я  не  мог
забыть о юношеской прекрасной голове в венке из  листьев,  хотя  натура  у
меня совсем не артистическая.  Мне  было  также  грустно,  что  не  с  кем
поговорить. Кленце, хотя и не ровня мне по уму,  был  все  же  лучше,  чем
ничего. В эту ночь я плохо спал и думал, когда  же  придет  конец.  Шансов
спастись у меня совсем мало.
     На следующий день я поднялся в рубку и начал обычное  исследование  с
помощью прожектора. С севера вид был тот же, что и все четыре  дня,  но  я
ощущал, что дрейф У-29 стал медленнее. Когда я  направил  луч  на  юг,  то
заметил, что океанское дно впереди заметно понизилось. В некоторых  местах
проглядывали  очень  правильные  каменные  блоки,  как   будто   уложенные
искусственно. Лодка  не  сразу  погрузилась  на  большую  глубину,  и  мне
пришлось приспосабливаться, чтобы прожектор мог светить вертикально  вниз.
От резкого перегиба провода разъединились,  потребовался  ремонт;  наконец
свет появился вновь, наполняя морские глубины подо мной.
     Я не подвластен эмоциям, но то, что  открылось  мне  в  электрическом
свете, вызвало громадное изумление. Хотя, воспитанный в  лучших  традициях
прусской Kultur, я не должен  был  удивляться,  ибо  геология  и  традиция
одинаково говорят нам о великих перемещениях океанских  и  континентальных
зон. То, что я видел, было обширным и сложным массивом разрушенных  зданий
величественной,  хотя  и  неузнаваемой  архитектуры  в   разных   степенях
сохранности. Большинство было, видимо, из  мрамора,  сиявшего  белизной  в
луче прожектора; общий план  говорил  об  огромном  городе  на  дне  узкой
долины, с бесчисленными уединенными храмами и виллами на пологих  склонах.
Крыши  обрушились,  колонны  подломились,  но  дух  незапамятно   древнего
величия, который ничто не могло уничтожить, был еще жив.
     Встретившись наконец с Атлантидой, которую до тех пор  считал  скорее
мифом, я стал ее ревностным исследователем. По дну долины когда-то  бежала
река; изучая пейзажи тщательнее, я разглядел остатки мраморных и  каменных
мостов и набережных, террас и причалов, некогда зеленых  и  прекрасных.  В
своем энтузиазме я дошел почти до той же глупости и сентиментальности, что
и бедный Кленце, и поздно заметил, что южное течение наконец утихло, давая
У-29 медленно опускаться вниз, на затонувший город, как садятся  на  землю
аэропланы. Я так же запоздало понял, что стая необычных дельфинов исчезла.
     Часа через два лодка уже покоилась на площади возле  скалистой  стены
долины. С одной стороны мне был виден весь город, спускающийся от  площади
вниз к старой набережной реки, с другой в поражающей близости противостоял
богато украшенный, и, видимо, совершенно целый фасад  гигантского  здания,
очевидно, храма, вырубленного в целом утесе. Об  истинном  состоянии  этой
титанической  постройки  я  мог  только  догадываться.  Фасад  невероятных
размеров явно прикрывал далеко тянущуюся выемку: в нем много окон  разного
назначения.
     В  центре  зияла  громадная  открытая  дверь,  куда  вела  поражающая
воображение  каменная  лестница;  дверь  окаймлена  тончайшей  резьбой   -
кажется, вакхические сюжеты. Вершина всего - громадные  колонны  и  фризы,
украшенные   скульптурами   невыразимой   красоты:   изображены,   видимо,
идеализированные пасторальные сцены  и  шествия  жрецов  и  жриц,  несущих
странные  ритуальные  предметы,  поклоняясь   сияющему   богу.   Искусство
феноменального совершенства, преимущественно эллинистическое по  виду,  но
странно самостоятельное. Оно разрушает впечатление жуткой  древности,  как
будто  оно  современнее,   чем   непосредственное   потомство   греческого
искусства. Каждая деталь этого массивного произведения ощущалась как часть
склона  долины,  хотя  я  не  мог  вообразить,  как  вырублено   громадное
внутреннее  пространство.  Возможно,  это   каверна   или   серия   пещер,
послуживших центром.  Ни  время,  ни  затопление  не  повредили  величавой
святости жуткой храмины - ибо это мог быть только храм - и сегодня, спустя
тысячи лет он стоит, нетронутый,  неоскверненный,  в  бесконечной  ночи  и
молчании океанской пучины.
     Не могу подсчитать, сколько часов я провел, глядя на затонувший город
- его дома, арки, статуи, мосты и колоссальный  храм.  Хотя  я  знал,  что
смерть рядом, любопытство пожирало меня, и я посылал  прожекторный  луч  в
нескончаемый поиск. Столб света позволял мне изучить множество деталей, но
отказывался высветить что-либо за зияющей дверью  скального  храма;  через
некоторое время я выключал ток, сознавая необходимость беречь энергию. Луч
был  теперь  ощутимо  слабее,  чем  в  первые  недели  дрейфа.  Как  будто
обостренное грядущим расставанием  с  жизнью,  росло  мое  желание  узнать
океанские секреты. Я,  сын  Германии,  буду  первым,  кто  ступит  на  эти
тысячелетиями забытые пути.
     Я  достал  и  осмотрел   металлический   костюм   для   глубоководных
погружений;  поэкспериментировал  с  переносной  лампой  и   регенератором
воздуха. Хотя мне будет трудно одному справиться с двойным люком, я верил,
что преодолею все  препятствия  и  с  моими  навыками  ученого  пройду  по
мертвому городу.
     Шестнадцатого августа я осуществил  выход  из  У-2  и  проложил  путь
сквозь разрушенные и заплывшие грязью улицы к древней  реке.  Я  не  нашел
скелетов  или  других  человеческих  останков,  но   обнаружил   множество
археологического материала, от скульптур  до  монет.  Об  этом  невозможно
рассказать: выражу только свою скорбь о культуре, бывшей в расцвете  славы
в те времена, когда по Европе бродили пещерные люди, а Нил  тек  в  океан,
никем  не  созерцаемый.  Другие,  ведомые  этими  заметками,  -  если   их
когда-нибудь найдут - должны  развернуть  перед  человечеством  тайны,  на
которые я могу только намекать. Я вернулся в лодку,  когда  батареи  стали
садиться, решив на следующий день исследовать пещерный храм.
     Семнадцатого августа величайшее из  разочарований  постигло  меня:  я
обнаружил, что материалы, необходимые для перезарядки  фонаря,  погибли  в
июньском бунте. Моя ярость была беспредельной, но немецкий  здравый  смысл
запрещал мне рисковать, неподготовленным ступая в непроглядную  тьму,  где
могло оказаться логово неописуемого морского  чудовища  или  лабиринт,  из
чьих извивов я никогда не выберусь. Все, что я мог  -  включить  слабеющий
прожектор У-29 и с его помощью  взойти  по  ступеням  и  изучить  наружную
резьбу. Столб света упирался в проход снизу вверх, и я старался разглядеть
что-нибудь, но бесполезно. Не было видно даже крыши: и хотя я  сделал  шаг
или два вовнутрь, проверив сначала пол, дальше идти не посмел. Более того,
впервые в жизни я испытывал  ужас.  Я  начал  понимать,  откуда  возникали
некоторые настроения бедного Кленце,  потому  что  хотя  храм  все  больше
притягивал меня, я испытывал перед его глубинами слепой ужас.  Возвращаясь
в субмарину, я выключал свет и думал в темноте.  Электричество  надо  было
беречь для срочных случаев.
     Субботу, восемнадцатого, я провел в полной тьме, терзаемый мыслями  и
воспоминаниями, грозившими побороть мою немецкую волю. Кленце  обезумел  и
погиб прежде, чем достиг этих губительных останков  невообразимо  далекого
прошлого, и звал меня с собой. Что, если судьба в самом деле сохранила мне
рассудок только для того, чтобы непреодолимо увлекать меня к концу,  более
жуткому и немыслимому, чем в состоянии придумать  человек?  Поистине,  мои
нервы были болезненно напряжены, и я должен отбросить эти впечатления: они
для слабых.
     Всю субботнюю ночь я не спал и включал  свет,  не  думая  о  будущем.
Раздражало, что  электричество  иссякнет  раньше  воздуха  и  провизии.  Я
вернулся  к  мысли  о  легкой  смерти  без   мучений   и   осмотрел   свой
автоматический пистолет. Под утро я,  должно  быть,  уснул  со  включенным
светом, так что проснулся во тьме, чтобы обнаружить, что батареи мертвы. Я
зажег  одну  за   другой   несколько   спичек   и   отчаянно   сожалел   о
непредусмотрительности, с которой были сожжены несколько имевшихся  у  нас
свечей.
     После того, как погасла последняя зажженная спичка, я очень  спокойно
остался сидеть в темноте. Пока я размышлял о неизбежном конце,  мой  разум
пробежал все прежние события, и вывел нечто  странное,  что  заставило  бы
содрогнуться человека послабее и посуевернее.
     ГОЛОВА СВЕТЛОГО БОГА НА СКУЛЬПТУРАХ  СКАЛЫ-ХРАМА  ТА  ЖЕ,  ЧТО  И  НА
КУСОЧКЕ РЕЗНОЙ КОСТИ, КОТОРУЮ МЕРТВЫЙ  МОРЯК  ПРИНЕС  ИЗ  МОРЯ  И  КОТОРУЮ
БЕДНЫЙ КЛЕНЦЕ УНЕС ОБРАТНО В МОРЕ.
     Я был слегка ошарашен  этим  совпадением,  но  не  ужаснулся.  Только
слабый ум торопится объяснить уникальное и сложное примитивным  замыканием
на сверхъестественном. Совпадение было странным, но я был слишком здрав  в
суждениях,  чтобы  связывать   несвязуемое   или   неким   диким   образом
ассоциировать ужасные события, приведшие от случая  с  "Виктори"  к  моему
теперешнему ужасному состоянию. Чувствуя потребность в  отдыхе,  я  принял
успокоительное и поспал еще. Состояние моих нервов отразилось и в снах:  я
слышал крики тонущих, видел мертвые лица, прижатые к иллюминаторам.  Среди
мертвых лиц было и живое - насмешливое лицо юноши с костяной статуэткой.
     Описывать мое пробуждение следует с  осторожностью,  потому  что  мои
нервы совершенно  расстроены  и  галлюцинации  перемешиваются  с  фактами.
Физиологически мой случай очень интересен, и очень жаль, что его не  могли
пронаблюдать компетентные немецкие специалисты. Открыв глаза, первым делом
я ощутил всепоглощающее  желание  посетить  храм-скалу;  желание  росло  с
каждым мгновением, но я почти автоматически переборол его чувством страха,
которое срабатывало как тормоз. А следом на меня снизошло  ощущение  света
среди  тьмы.  Я  словно  бы  увидел  фосфоресцирующее   сияние   в   воде,
пробивавшееся сквозь иллюминаторы, обращенные к храму. Это  возбудило  мое
любопытство, ибо я не знал глубоководных организмов,  способных  испускать
такое свечение. Но прежде чем я разобрался, пришло лишнее ощущение,  своей
иррациональностью заставившее меня усомниться в объективности  всего,  что
регистрировали  чувства.  Это  была  слуховая   галлюцинация:   ритмичный,
мелодичный звук какого-то дикого, но прекрасного хорального гимна, идущего
словно извне, сквозь абсолютно звуконепроницаемую оболочку У-2. Убежденный
в своей психической аномальности, я зажег несколько спичек  и  налил  себе
большую дозу бромистого натрия,  казалось,  успокоившего  меня  до  уровня
отключения иллюзии звука.  Но  свечение  осталось;  было  трудно  подавить
желание пойти к иллюминатору и доискаться его  источников.  Свечение  было
настолько реальным, что скоро я мог видеть с его помощью знакомые предметы
вокруг, я видел даже склянку из-под брома, а  ведь  я  не  знал,  где  она
лежит. Последнее заинтересовало меня - я перешел  каюту  и  дотронулся  до
склянки. Она была именно там. Теперь я знал, что свет или реален,  или  он
часть галлюцинации настолько стойкой, что я не могу надеяться подавить ее;
поэтому, отказавшись от сопротивления, я поднялся в рубку  взглянуть,  что
же именно светит. Может быть, это другая подлодка, несущая спасение?..
     Хорошо, что читатель не принимает ничего этого  на  веру,  ибо  когда
события  преступают  естественные   законы,   они   неизбежно   становятся
субъективными и нереальными созданиями  моего  перенапряженного  рассудка.
Поднявшись в рубку, я нашел, что море светится куда меньше, чем я  ожидал.
То, что я увидел, не было гротескным или ужасающим, однако видение  убрало
последние опоры доверия моему сознанию.  Вход  и  окна  подводного  храма,
высеченного в скале, ясно  горели  мерцающим  светом,  будто  от  могучего
светильника внутри.


     Дальнейшие события хаотичны. Пока я смотрел  на  жуткое  свечение,  я
стал жертвой необычайной иллюзии - настолько  экстравагантной,  что  я  не
смогу даже рассказать о  ней.  Мне  грезилось,  что  я  различаю  в  храме
предметы, предметы неподвижные  и  движущиеся;  казалось,  опять  зазвучал
призрачный хорал, явившийся мне, когда я проснулся первый раз. И надо всем
росли думы и страхи,  центром  которых  были  юноша  из  моря  и  костяная
фигурка, облик которой повторялся на фризах и колоннах храма передо  мной.
Я подумал о бедном Кленце - где-то покоится его тело с идолом, которого он
унес обратно в море? Он предупреждал меня о чем-то, а я не внял - но  ведь
он  был  мягкохарактерный  рейнландец,  обезумевший  от  событий,  которые
пруссак переносит с легкостью.
     Дальше все очень просто. Мое стремление выйти наружу и войти  в  храм
стало уже необъяснимым и повелительным зовом,  который  решительно  нельзя
отвергнуть. Моя собственная немецкая  воля  больше  не  контролирует  моих
действий, и с этого времени усилие воли возможно только во  второстепенных
случаях. То же безумие, что погнало Кленце к его смерти, незащищенного,  с
непокрытой головой прямо в океан; но я пруссак и трезвомыслящий человек  и
до конца использую все то немногое, что еще не кончилось. Когда я  впервые
понял, что должен идти,  я  подготовил  свой  водолазный  костюм,  шлем  и
регенератор  воздуха  для  срочного  погружения;  закончил  эту  поспешную
хронику  событий  в  надежде,  что  она  когда-нибудь  достигнет  мира.  Я
запечатаю манускрипт в бутылку и доверю ее морю,  когда  насовсем  оставлю
У-29.


     Во мне нет страха, даже после пророчеств безумного Кленце. То, что  я
видел, не может быть правдой: я знаю, что это мое собственное сумасшествие
и по большей части оно объясняется кислородным голоданием. Свет в храме  -
чистейшая иллюзия, и я умру спокойно,  как  истинный  немец,  в  черных  и
забытых глубинах. Этот  дьявольский  смех,  который  я  слышу,  дописывая,
звучит только в моем слабеющем мозгу. Поэтому  я  тщательно  надеваю  свой
костюм и отважно шагаю вверх по ступеням в древний храм,  в  эту  молчащую
тайну неизмеримых вод и несочтенных лет.



   Говард Лавкрафт.
   Вне времени





     Сомнительно, что жители Бостона когда-нибудь  забудут  странное  дело
Кэбот Музея. Место, которое уделили  газеты  этой  мумии,  ужасные  слухи,
касающиеся ее,  болезненный  интерес  к  древней  культуре  в  1938  году,
страшная судьба двух чужаков первого декабря  этого  же  года  -  все  это
содействовало  сотворению  одной  из  тех  классических  легенд,  которые,
переходя от поколения к поколению, превращаются в  фольклор  и  становятся
ядром целого ряда странных событий.
     Все, кажется, понимали, что во всех этих рассказах было опущено нечто
очень жизненное и невероятно  отвратительное.  Первые  описания  состояния
одного из двух трупов были очень быстро забыты, да и  пресса  не  обращала
внимания на странные изменения самой мумии. Публика удивлялась  тому,  что
мумия не всегда  лежала  на  месте.  Теперь,  когда  таксидермия  достигла
огромных успехов, предлог,  что  распад  мумии  запрещает  ее  экспозицию,
казался особенно неубедительным.
     Как хранитель музея я в состоянии осветить все  факты,  которые  были
скрыты молчанием, но не хочу делать это при жизни. В мире,  во  Вселенной,
случается такое, о  чем  лучше  всего  не  знать  широкой  публике.  Но  я
отказываюсь от этого мнения, которое создалось у нас во  время  всех  этих
ужасов и которое разделяют персонал музея, врачи,  журналисты  и  полиция.
Мне кажется, что дело такой научной  и  исторической  важности  не  должно
оставаться неизвестным. Вот почему я написал эти страницы.
     Этот  рассказ  займет  место  среди  разных  бумаг,   которые   будут
рассмотрены после моей смерти, и публикацию его я оставляю на совести тех,
кто будет выполнять распоряжения по моему завещанию.  Некоторые  угрозы  и
необычные события последних недель убедили меня в том, что моя жизнь,  как
и жизнь других сотрудников  музея,  в  опасности  вследствие  враждебности
тайных азиатских и полинезийских культов  и  различных  мистических  сект.
Значит, вполне возможно, что исполнители завещания примут решение в  самое
ближайшее время.
     Примечание: Профессор Джонсон умер внезапно и очень странной  смертью
от остановки сердца 22 апреля 1938 года. Бинтворт Мор, таксидермист музея,
исчез в середине прошлого года. 18 февраля этого  же  года  доктор  Вильям
Мино, наблюдавший за вскрытием в связи с делом, получил удар ножом в спину
и на следующий день скончался.
     Это ужасное дело началось, как  я  полагаю,  в  1879  году,  то  есть
задолго до того, как я стал хранителем музея.  Тогда  музей  приобрел  эту
мумию, столь же мрачную, сколь  и  непонятную,  у  Восточной  Транспортной
компании. Само ее открытие было экстраординарным и тревожным,  потому  что
она  была  найдена  в  склепе  неизвестного  происхождения  и  баснословно
древним, на маленьком островке, внезапно появившемся в Тихом океане.
     11 мая 1879 года капитан Чарльз Уэттерби, командующий грузовым судном
"Эриданус", вышел из Веллингтона (Новая Зеландия) к Вальпараисо в  Чили  и
вскоре заметил на горизонте остров, не обозначенный  ни  на  одной  карте.
Явно вулканического происхождения, он возвышался над поверхностью  океана,
как усеченный конус. Небольшая группа моряков под  командованием  капитана
Уэттерби  высадилась  там  и  обнаружила  на  его  крутых  склонах   следы
длительного погружения, а на  вершине  -  признаки  недавнего  разрушения,
словно  бы  вызванного  землетрясением.   Среди   обломков   исследователи
обнаружили  массивные  каменные  блоки,  по  всей  видимости,   обтесанные
человеческими руками, а также остатки  стен  циклопической  кладки,  какие
встречаются  на   некоторых   архипелагах   Тихого   океана   и   являются
археологической загадкой.
     В конце концов матросы нашли массивный склеп, принадлежавший, как  им
показалось, к гораздо  более  обширному  зданию  и  располагавшийся  очень
далеко под землей; склеп, в углу которого притаилась страшная мумия. После
минутной передышки, частично вызванной некоторыми барельефами  на  стенах,
люди наконец согласились, правда не  без  страха  и  протестов,  перенести
мумию на судно. Совсем  рядом  с  мумией  лежал  цилиндр  из  неизвестного
металла,  содержащий  рулончик  тонкой  голубоватой  пленки  со  странными
письменами, написанными таинственным серым пигментом. В центре  зала  было
что-то вроде люка, однако у группы не было достаточно мощных орудий, чтобы
открыть его.
     Кэбот Музей, тогда только что  осн