личия.
     Бирманец скорчился у самой витрины, из которой был аккуратно  вырезан
кусок стекла. В его  правой  руке  был  зажат  рулон  голубоватой  пленки,
покрытой серыми  иероглифами,  похожий  на  тот,  что  хранился  у  нас  в
библиотеке. Впрочем, последующий тщательный осмотр констатировал отдельные
мелкие различия. На теле не было видно никаких следов насилия, а  по  виду
его искаженного лица можно  было  сказать  только,  что  человек  умер  от
страха.
     Фиджиец, лежавший рядом с ним, вызвал у нас сильный шок. Полицейский,
наклонившийся над ним, закричал от ужаса, и мы все  вздрогнули.  Глядя  на
серое - недавно черное -  лицо,  искаженное  страхом,  на  скелетообразную
руку, все еще сжимающую фонарик,  мы  стали  догадываться,  что  произошло
нечто немыслимое. И тем не  менее  мы  не  ожидали  того,  что  обнаружила
дрогнувшая рука полицейского. Я и сегодня  не  могу  думать  об  этом  без
страха и отвращения. Одним  словом,  несчастный  парень,  час  тому  назад
бывший крепким и полным сил  и  здоровья,  был  превращен  неведомо  каким
колдовством в жесткую и серую, как камень, фигуру, по текстуре  идентичную
ужасной мумии, лежавшей в покалеченной витрине.
     Но это было еще не самое худшее. Самое страшное  заключалось  в  том,
что  состояние  мумии  привлекло  наше  внимание  даже  прежде,   чем   мы
наклонились над трупами. Не было и речи о мелких и малозаметных изменениях
- теперь мумия радикально изменила свою позу.  Она  странно  размягчилась.
Скрюченные руки опустились и  не  закрывали  больше  искаженного  лица,  и
(Боже, помоги нам!) отвратительные выпуклые глаза были широко  открыты  и,
казалось, пристально смотрели на двух иностранцев, которые умерли то ли от
страха, то ли от чего-то еще более скверного.  Этот  взгляд  мертвой  рыбы
обладал каким-то  мерзким  гипнозом  и  преследовал  всех  нас,  когда  мы
осматривали тела. Он поистине странно на нас действовал.  Мы  чувствовали,
как в нас входит непонятное оцепенение, которое  мешает  нашим  движениям.
Это оцепенение очень странно исчезало, когда мы передавали из рук  в  руки
свиток с иероглифами. Время от времени  я  чувствовал,  как  эти  странные
глаза определенно притягивают мой взгляд,  и,  когда  я,  осмотрев  трупы,
повернулся к мумии,  у  меня  создалось  впечатление,  что  на  стеклянной
поверхности зрачков,  темных  и  удивительно  сохранившихся,  я  улавливаю
что-то очень странное. Чем больше я смотрел, тем  больше  попадал  под  их
чары. В конце концов я спустился в  свой  кабинет,  невзирая  на  странное
легкое  окостенение  моих  членов,  чтобы  взять  большую  лупу.  С   этим
инструментом я предпринял основательный осмотр  застывших  зрачков,  в  то
время как другие с интересом столпились вокруг.
     До этого момента я скептически относился к теории,  согласно  которой
на сетчатке отпечатываются сцены или предметы, которые видела жертва перед
смертью. Но едва я бросил взгляд через  лупу,  я  увидел  в  остекленевших
глазах отнюдь не отражение  зала,  а  нечто  совсем  другое.  Вне  всякого
сомнения, сцена, запечатлевшаяся на сетчатке, представляла собой  то,  что
видели  эти  глаза  перед  смертью  в  незапамятные  времена.  Сцена  эта,
казалось, медленно рассеивалась, и я лихорадочно прилаживал  линзу,  чтобы
увеличить изображение. Впрочем, оно и так  должно  было  быть  отчетливым,
хотя и мелким, коль скоро оно отреагировало на какое-то  колдовство  двоих
людей и заставило их умереть от страха. Благодаря дополнительной  линзе  я
смог различить многие детали, которых раньше не заметил, и окружавшие меня
люди молча слушали мои объяснения относительно того, что я увидел.
     Тогда, в 1932 году, в  Бостоне  человек  увидел  нечто  принадлежащее
неизвестному и полностью чуждому миру, исчезнувшему  тысячелетия  назад  и
забытому.
     Я увидел один из углов огромного зала с гигантскими стенами,  которые
были покрыты барельефами, столь мерзкими, что даже в  этом,  до  крайности
мелком изображении их  святотатственные  скотства  вызывали  отвращение  и
тошноту. Я не мог поверить, что те, кто вырезал эти символы, были  людьми,
или  хотя  бы   видели   людей,   когда   воспроизводили   свои   страшные
издевательства. В центре зала был колоссальный каменный люк, открытый  для
появления из-под земли существа или  предмета,  который  был  ясно  виден,
когда те двое смотрели в открытые глаза мумии, но через свои линзы  я  мог
разглядеть только большое неопределенное пятно.
     Случилось так, что, когда  я  добавил  линзу,  лупа  была  направлена
только на правый глаз мумии. Вскоре я горько пожалел, что  не  ограничился
этим глазом, а в своем исследовательском рвении направил свою мощную  лупу
и на левый глаз мумии в надежде увидеть  менее  расплывчатое  изображение.
Мои руки дрожали от возбуждения, а пальцы почему-то плохо гнулись, и я  не
сразу навел лупу на нужную точку. В  этом  глазу  изображение  было  более
резким.
     Я  увидел  нечто  невообразимое  и  непереносимое,   вышедшее   через
громадный люк из глубины циклопического склепа, затерянного мира... И упал
без сознания, испустив страшный крик, которого не стыжусь и поныне.
     Когда меня привели в чувство, в глазах чудовищной мумии уже  не  было
отчетливого изображения, по словам  инспектора  Киффа,  который  взял  мою
лупу, чтобы посмотреть, что же такое я там увидел. Я не  решался  еще  раз
взглянуть на то отвратительное существо. Мне  пришлось  собрать  все  свое
мужество, чтобы описать то, что я видел в тот  ужасный  миг.  Да  и  то  я
заговорил лишь тогда, когда очутился  в  своем  кабинете,  вдали  от  того
дьявольского зрелища, этого существа, которое не могло существовать.  Дело
в том, что я начал  взращивать  самую  страшную  и  фантастическую  теорию
насчет мумии и ее  стеклянных  глаз.  Я  уверял  себя,  что  она,  видимо,
обладает каким-то адским сознанием и все  это  неисчислимое  время  тщетно
пытается передать какое-то устрашающее сообщение из далекой эры. Это  была
безумная мысль, но я, может быть, сохраню ясность ума,  если  изложу  все,
что тогда мельком увидел.
     В сущности,  немногое.  Я  увидел,  как  из  зияющего  люка  возникло
титаническое чудовище, и я не сомневался в его возможности убить  человека
одним своим видом. У меня и сегодня не хватает слов, чтобы описать его.  Я
мог бы назвать его  гигантом,  имеющим  щупальца  и  хобот,  полуаморфным,
получешуйчатым, полубугорчатым, с глазами спрута. Ох,  все  эти  слова  не
дадут  представления  об  этом  отвратительном,  адском,   нечеловеческом,
внегалактическом,  полном  ненависти  и   невыразимо   злобном   существе,
возникшем из небытия и хаоса вечной ночи. Даже сейчас, когда  я  пишу  эти
строки,  воспоминания  о  том  зрелище   вызывают   у   меня   тошноту   и
головокружение, а в тот момент, когда я сообщал своим компаньонам  о  том,
что я видел, я изо всех сил старался сохранить ясность ума и  не  потерять
сознание еще раз.
     Мои слушатели были не менее взволнованы. Никто  не  решался  повысить
голос, и мы шептались добрых четверть часа, со  страхом  вспоминая  жуткие
легенды из "Черной Книги", появившиеся в последнее время статьи в  газетах
относительно мумии, возобновление активности  тайных  культов  и  думая  о
зловещих  событиях  в  музее.  Гатаноа...  Даже   бесконечно   уменьшенное
изображение его имело  силу  превращать  в  камень...  Т'юог...  Фальшивый
талисман... Подлинный свиток, который мог победить окаменение... Уцелел ли
он?
     Первый луч  зари  вернул  нам  ясность  ума,  трезвый  взгляд  сделал
предметом табу все то, что я видел, предметом,  объяснить  который  нечего
было и пытаться и о котором мы не должны даже думать.
     Прессе мы сообщили очень урезанные сведения, а позднее договорились с
газетами, чтобы известия  о  мумии  изымались.  Например,  когда  вскрытие
показало, что мозг и внутренние  органы  фиджийца  были  нормальными  и  в
хорошем состоянии, хотя и были запечатаны окаменевшей  внешней  плотью,  и
эта аномалия, о которой еще спорили  ошеломленные  и  растерянные  медики,
потрясла всех, - мы остерегались говорить об этом, боясь  вызвать  панику.
Мы хорошо понимали, что пресса сделает с этой тревожащей деталью.
     Однако газеты заметили,  что  человек,  державший  в  руке  свиток  с
иероглифами  и,  очевидно,  протягивавший  его  мумии  через  отверстие  в
витрине, не  окаменел,  как  его  товарищ.  Нам  настойчиво  рекомендовали
произвести  некоторые  эксперименты  -  приложить  рулон  пленки  к   телу
окаменевшего фиджийца и к самой мумии, но мы с  негодованием  отказывались
от подобных опытов. Мумия, естественно, была удалена из  демонстрационного
зала и перенесена в лабораторию музея для  того,  чтобы  ждать  настоящего
научного исследования, которое будет производиться  в  присутствии  светил
медицины. Недавние события сделали нас осторожнее,  и  мы  окружили  мумию
двойной охраной. Однако это не помешало тому, что  пятого  декабря  в  два
пятнадцать ночи была совершена попытка взлома музея.  Сигнализация  тотчас
же сработала и испугала взломщиков, которые, к  нашему  сожалению,  успели
убежать.
     Я очень рад, что ничто из этого не дошло до широкой общественности, и
от всего сердца желаю, чтобы так оно и оставалось.  Конечно,  слухи  будут
просачиваться, и, если  со  мной  что-нибудь  случится,  я  не  знаю,  как
исполнители моего  завещания  распорядятся  этой  рукописью.  Но  в  любом
случае, дело уже не произведет такого болезненного впечатления  на  людей,
как это было бы сейчас. К тому же, когда эти сведения будут  обнародованы,
никто в них не поверит. Это одно из самых любопытных свойств человеческого
ума: когда, в погоне за сенсациями, пресса делает  туманные  намеки,  люди
готовы верить  чему  угодно,  но  когда  появляется  полное  разоблачение,
необыкновенное по своей фантастичности, они пожимают  плечами  и  смеются.
Наверное, так и должно быть для сохранения психического здоровья граждан.
     Я уже сказал, что мы  предполагали  произвести  научное  исследование
страшной мумии. Оно произошло через неделю после тех  ужасных  событий,  и
вел его знаменитый доктор Вильям  Мино.  Ассистировал  ему  Бинтворт  Мор,
таксидермист музея. Доктор Мино присутствовал при вскрытии  тела  фиджийца
восемь дней тому назад. Здесь находились также два члена административного
совета музея Лоуренс Дабст и Додли Селтон, доктора Мэйсон, Узле и  Вернер,
принадлежащие к персоналу музея, двое представителей прессы и я.
     Состояние мумии почти  не  изменилось,  если  не  считать  того,  что
ослабление мышечных волокон вызывало время от времени изменение  положения
открытых  глаз.  Весь  персонал  боялся  смотреть  на  мумию,  потому  что
впечатление  сознательного  наблюдения  становилось  все  более  и   более
нестерпимым.  Я   делал   большие   усилия,   чтобы   присутствовать   при
исследовании.
     Доктор Мино прибыл около часу  дня  и  через  несколько  минут  начал
осмотр мумии. От его прикосновения произошел значительный распад, и  из-за
этого, а также из-за того, что мы рассказали ему о постепенном размягчении
мумии начиная с октября, он решил сделать полное вскрытие, пока  ткани  не
размягчились окончательно. Поскольку в лаборатории имелись все необходимые
для этого инструменты, он  тут  же  приступил  к  делу,  громко  удивляясь
странной волокнистой природе мумифицированной плоти.
     Он вскрикнул еще громче, когда сделал первый глубокий разрез,  потому
что  оттуда  медленно  полилась  темно-красная  волна,  природа   которой,
несмотря на бесконечное время, прошедшее между жизнью и  смертью  страшной
мумии и  этим  днем,  не  оставляла  никаких  сомнений.  Несколько  ловких
движений  хирургического   ножа   -   и   обнажились   внутренние   органы
поразительной сохранности, исключая те места, где внешнее окаменение плоти
вызвало  деформационные  изменения.  Сходство  их  состояния  с   органами
умершего от страха фиджийца было таким полным, что  знаменитый  хирург  не
смог удержаться от вскрика  крайнего  изумления.  В  совершенстве  ужасных
выпуклых  глаз  мумии  было  что-то  нечеловеческое,  и  их  состояние  по
отношению к окаменению всего остального тела было трудно установить.
     В пятнадцать часов тридцать минут черепная коробка  была  вскрыта,  и
еще через десять минут наша ошеломленная группа дала клятву хранить тайну.
Тайну, которую может когда-нибудь открыть только один документ,  такой  же
осторожный, как эта рукопись. Даже оба репортера  с  радостью  согласились
молчать. Потому что мы увидели человеческий мозг, трепещущий, еще живой.



   Говард Лавкрафт.
   Изгой


     Несчастен тот, кому воспоминания о детских годах приносят лишь  страх
и печаль. Жалок тот, кто,  оглядываясь,  видит  позади  лишь  нескончаемое
одинокое существование в огромных мрачных залах с драпированными  темнотой
стенами и рядами навевающих  тоску  древних  книг;  бесконечное  бессонное
ожидание  чего-то  -  чего?  -  в  сумеречных   рощах,   среди   наводящих
благоговейный ужас деревьев, - огромных, причудливых, оплетенных  лианами,
безмолвно качающих в вышине искривленными ветвями...  Вот  как  щедро  был
оделен  я  богами  -  одинокий,  отвергнутый,  сломленный,  сдавшийся.  Но
отчаянно цепляюсь я даже за эти блеклые  воспоминания,  в  них  скрываюсь,
бегу я мыслей о том, что случилось после...
     Мне неведомо, где я появился на свет. Самое раннее мое воспоминание -
этот замок, бесконечно древний  и  бесконечно  ужасный,  его  бесчисленные
мрачные галереи, высокие  потолки,  затянутые  мраком  и  паутиной,  камни
полуразрушенных коридоров, покрытые мерзкой  сыростью,  и  этот  проклятый
запах -  будто  дотлевает  погребальный  костер  ушедших  поколений.  Сюда
никогда не проникает свет, и я привык зажигать свечу и любоваться пламенем
- ведь солнца нет и снаружи, - кошмарные деревья, поднявшиеся выше  башен,
заслоняют его. Одна лишь черная башня вздымается над лесом, уходя вершиной
в неизвестность  распахнутого  неба.  Но  башня  эта  сильно  разрушена  и
подняться на нее почти невозможно,  -  разве  что  карабкаться,  уступ  за
уступом, по отвесной стене.
     Не знаю, сколько лет провел я здесь. Я  не  ощущаю  течения  времени.
Кто-то заботился обо мне, но я не видел ни одного живого  существа,  кроме
крыс, пауков и летучих мышей. Тот, кто растил меня, видимо,  был  ужасающе
стар, ибо мое самое первое представление о человеческом существе  -  нечто
перекошенное, ссохшееся, захиревшее, как этот замок.
     Для меня были привычны кости и скелеты, наполнявшие  каменные  склепы
глубоко под  землей,  среди  глыб  фундамента.  Для  моего  изуродованного
воображения они были реальней живых  существ,  чьи  образы  я  находил  на
цветных рисунках в  древних  замшелых  книгах,  -  тех  книгах,  благодаря
которым я знаю все, что я знаю. У меня не было  учителей,  меня  никто  не
подгонял и не наставлял; все эти годы я  не  слышал  звуков  человеческого
голоса - даже собственного. Мне не приходило в голову читать вслух.
     В замке не было зеркал, и я  представлял  себя  похожим  на  портреты
молодых людей из книг. Я ощущал себя молодым, ведь я так мало помнил.
     Я перебирался через ров с гниющей водой и шел в лес, где под  темными
безмолвными деревьями грезил о том, что прочел  в  книгах.  Я  представлял
себя в гуще веселых толп, в том солнечном мире, что лежит  за  бесконечным
лесом.
     Я пытался вырваться отсюда,  но  стоило  мне  отойти  от  замка,  как
сумерки сгущались, ужас пропитывал воздух, и я опрометью  бросался  назад,
страшась заблудиться в немых лабиринтах теней.
     В этом нескончаемом полумраке я жил, мечтал и надеялся - сам не  зная
на что. И когда, истомленный сумрачным  одиночеством,  я  не  смог  больше
сдерживать исступленного стремления к свету, я  простер  руки  к  одинокой
черной полуразрушенной башне, вздымающейся в  неведомое  небо.  Я  решился
взобраться на  башню,  даже  рискуя  разбиться  -  лучше  увидеть  небо  и
погибнуть, чем существовать в вечной тьме.
     В сырой полумгле я взобрался  по  древним  выщербленным  ступеням,  а
после продолжил свой безумный подъем, цепляясь  за  мельчайшие  выступы  в
стене. Ужасной и зловещей была эта  черная  мертвенная  развалина,  полная
бесшумно парящих нетопырей.
     Но неизмеримо более ужасна была незыблемость мрака,  и  озноб  сжимал
меня леденящей хваткой древних заплесневелых стен.
     Дрожа, не смея поднять глаза, я терзался догадками о том,  почему  не
становится светлее. Неужели внезапно опустилась ночь?  Свободной  рукой  я
стал шарить в поисках оконной амбразуры, чтобы посмотреть,  как  высоко  я
взобрался.
     И тут, слепо ползущий по вогнутому своду над  пропастью,  я  коснулся
головой твердой поверхности. Должно быть, я достиг кровли, или, по крайней
мере,  пола  следующего  яруса.  Свободной  рукой  я  ощупал  каменную   и
непреодолимую преграду, опиравшуюся на выступы сырой  стены,  но  вот  под
моей судорожно ищущей рукой камень чуть подался  -  и  я  рванулся  вверх,
пытаясь поднять плиту головой.
     Я думал, что мое восхождение  закончено  -  ведь  наверняка  это  пол
наблюдательной площадки. Я выбрался наверх через  люк,  стараясь  не  дать
упасть тяжелой крышке, но не сумел. Было все  так  же  темно.  Я  лежал  в
изнеможении на каменном полу, слыша зловещее эхо захлопнувшегося люка. Мне
оставалось надеяться, что я смогу его открыть, когда это понадобится.
     Я был уверен, что поднялся  уже  на  огромную  высоту,  гораздо  выше
проклятого леса, и я заставил себя встать с пола и принялся наощупь искать
окно, чтобы увидеть, наконец, то небо, те звезды и  луну,  о  которых  так
долго мечтал. Но меня ждало  горькое  разочарование:  вокруг  были  только
бесконечные мраморные полки,  уставленные  разнообразными  ящиками.  Какие
древние секреты могли таиться здесь в вышине, отрезанные от  земли  жуткой
пропастью времени? И тут я наткнулся на дверной проем с каменным порталом,
покрытым странной грубой резьбой. Собрав остатки  сил,  я  открыл  тяжелую
дверь - и безмерный восторг охватил меня: сквозь железную узорную решетку,
к которой вел короткий пролет каменной лестницы, светила  полная  луна  во
всем своем спокойном блеске, луна, образ которой я лелеял в мечтах, в  тех
смутных видениях, которые не смею назвать воспоминаниями.
     Я бросился вверх по ступенькам, но вдруг луна скрылась за облаком.  В
наступившей тьме я споткнулся и  замедлил  шаги.  Наощупь  я  добрался  до
решетки. Она была не заперта, но я не решился идти дальше, боясь сорваться
вниз.
     И тут вышла луна.
     Никогда прежде я не испытывал такого чудовищного  потрясения,  такого
внезапного и беспредельного ужаса, как  в  этот  миг,  когда  непостижимое
открылось моему взору. Не было головокружительной высоты и расстилающегося
внизу     бесконечного     леса.      Вокруг      была      _т_в_е_р_д_а_я
п_о_в_е_р_х_н_о_с_т_ь_.  Со  всех  сторон  виднелись  мраморные  плиты   и
колонны, невдалеке стояла древняя каменная часовня с призрачно мерцающим в
свете луны полуразрушенным шпилем.
     Я  открыл  решетку  и,  пошатываясь,  ступил  на  посыпанную  гравием
дорожку. Мой разум, бесконечно ошеломленный и обескураженный, все  так  же
неистово рвался к свету, и даже такое невероятное чудо не могло сбить меня
с пути. Я не знал, и не желал знать, что происходит со  мной,  что  это  -
безумие,  сон  или  колдовство,  но  я  желал  любой   ценой   насладиться
великолепием и блеском нового мира. Я не знал, кто я, что я, откуда я, но,
идя вперед, я вдруг стал  ощущать  что-то  вроде  скрытой  доселе  памяти,
благодаря которой мой путь не всегда определял случай. Я миновал  плиты  и
колонны и через арку вышел на луг, где лишь замшелые  камни  указывали  на
проходившую здесь некогда дорогу; я переплыл быструю реку в том месте, где
только древние развалины напоминали о давно исчезнувшем мосте.
     И вот, наконец, я вышел к