т, и раньше - только едва ли.
   Голос мастера звучал  так  приглушенно,  что  Мэтту  Залески  приходилось
напрягать  слух.  Он  понимал  всю  сложность  положения  Лэтраппа,  которое
усугублялось тем, что телефон находился рядом  с  конвейером,  где  работали
люди. Лэтраппа уже  и  так  прозвали  "белым  ниггером":  среди  его  черных
собратьев были такие, которых возмущало то, что человека их  расы  поставили
на ответственное место, и они вовсе  не  считали,  что  не  правы.  Залески,
понимая это, не хотел еще больше осложнять  жизнь  Стану  Лэтраппу,  но  еще
два-три вопроса должен был ему задать.
   - А что, возможна оттяжка? - спросил Залески.
   - Да. Смутьяны хотят, чтобы весь завод прекратил работу.
   - Агитация идет полным ходом?
   - С такой скоростью, словно мы все еще пользуемся телефафом джунглей.
   - А хоть кто-нибудь сказал им, что это противозаконно?
   - У вас в запасе есть еще шуточки? - спросил Лэтрапп.
   - Нет. - Залески вздохнул. - Так или иначе - спасибо. - И повесил трубку.
   Значит, инстинкт не обманул его. Времени терять было нельзя:  конфликт  с
рабочими на расовой почве подобен короткому запальному шнуру. Если смутьянам
удастся прекратить работу, пройдет не один день, прежде чем все утрясется  и
люди вернутся на свои места. Пусть забастовка охватит только черных рабочих,
и даже не всех - выпуск продукции  все  равно  может  прекратиться.  А  Мэтт
Залески обязан был давать продукцию во что бы то ни стало.
   - Не поддавайся на их угрозы, Мэтт! - вдруг  взмолился  Паркленд,  словно
прочитав его мысли. - Пусть какие-то  люди  бросят  работу  и  у  нас  будут
неприятности. Но за принцип, право же, стоит иной раз постоять, так ведь?
   - Иной раз стоит, - сказал Залески.  -  Не  мешает  только  знать,  какой
принцип ты отстаиваешь и в подходящий ли момент.
   - Справедливость - штука хорошая, - сказал Паркленд, - только она  бывает
двоякой. - И, перегнувшись через стол, он взволнованно заговорил,  обращаясь
к Мэтту Залески и время от времени поглядывая на представителя профсоюза:
   - Ладно, допустим, я был жестковат с теми парнями  на  конвейере,  потому
что такое уж у меня место. Мастер - он ведь стоит  посередке,  ему  со  всех
сторон достается. Ты, Мэтт, и твои люди каждый день держите  нас  за  горло,
требуете: "Давай, давай больше автомобилей!" А кроме вас, есть еще  контроль
качества, и он говорит: "То, что вы быстро собираете машины, - это  здорово,
но надо собирать их лучше". А потом ведь есть рабочие - в том числе  Ньюкерк
и ребята вроде него, и мастеру со всеми ними надо ладить, да и с  профсоюзом
тоже ухо держать востро, особенно если шагнешь  не  так,  а  бывает,  и  без
всякой причины. Дело это нелегкое, и приходится  быть  жестким  -  иначе  не
проживешь. Но при этом я всегда справедлив. Я ни разу не смотрел на  черного
рабочего иначе, потому что он - черный: мы ведь не  на  плантации,  и  я  не
надсмотрщик с кнутом. В данном же случае все мое преступление,  насколько  я
понимаю, сводится к тому, что я назвал черного парня сопляком. Я не говорил,
чтобы он отправлялся собирать хлопок или чистить ботинки. Я просто помог ему
справиться с работой. Больше того, я готов признать, что жалею  о  том,  что
обозвал его сопляком, - ей-богу, с языка  сорвалось!  Но  только  не  насчет
Ньюкерка. Если он не будет уволен, если ему сойдет то, что он поднял руку на
мастера, можете выбросить  белый  флаг  и  распроститься  с  дисциплиной  на
заводе. Справедливость требует, чтоб его уволили.
   - В том, что ты говоришь, две-три здравые мысли есть, - заметил  Залески.
По иронии судьбы, Фрэнк  Паркленд  был  действительно  всегда  справедлив  к
черным рабочим, он был даже справедливее многих других. - Ну а что ты на это
скажешь? - обратился он к Илласу.
   Представитель  профсоюза  посмотрел  на  него  сквозь  очки  с   толстыми
стеклами.
   - Я ведь уже изложил позицию профсоюза, мистер Залески.
   - А если я отвергну твои требования, если я решу поддержать Фрэнка  -  он
ведь говорит, что я должен его поддержать, - что тогда?
   - Мы вынуждены будем пойти с нашей жалобой дальше, - сухо сказал Иллас.
   - О'кей! - Заместитель директора кивнул. - Это ваше право. Только на  всю
эту процедуру по разбору жалобы может уйти дней тридцать, а то и больше. Тем
временем все продолжают работать.
   - Естественно. В коллективном соглашении сказано...
   - Можешь мне не  говорить,  что  сказано  в  коллективном  соглашении!  -
взорвался Залески. - Там сказано,  что  все  продолжают  работу,  пока  идут
переговоры. Но уже сейчас многие из твоих людей собираются нарушить контракт
и покинуть свое рабочее место.
   Иллас впервые выказал смущение.
   - Наш профсоюз не одобряет стихийных забастовок.
   - Черт тебя побери! Тогда сделай так, чтобы забастовки не было!
   - Если вы сдержите слово, я поговорю с людьми.
   - Разговоры тут не помогут. Ты это знаешь, и я знаю.  -  Залески  в  упор
глядел на представителя профсоюза. Розовое лицо Илласа слегка побледнело: он
явно был не  в  восторге  от  перспективы  разговора  с  некоторыми  черными
активистами при их нынешнем настроении.
   Профсоюз, как отлично понимал Мэтт Залески, в  подобного  рода  ситуациях
оказывался в сложном положении. Если он не  поддерживал  черных,  то  черные
могли обвинить профсоюзных лидеров в расовых предрассудках и в том, что  они
- "лакеи при начальстве". Однако если профсоюз оказывал им  слишком  большую
поддержку, он мог с точки зрения юридической оказаться в более  чем  сложном
положении,  став  участником   стихийной   забастовки.   А   противозаконные
забастовки    были    анафемой    для    таких    руководителей    профсоюза
автомобилестроительных рабочих, как Вудкок,  Фрейзер,  Грейтхауз,  Бэннон  и
другие,  создавших  себе  репутацию  людей,  которые  умеют   жестко   вести
переговоры,  но,  раз  достигнув  соглашения,  соблюдают  его   и   утрясают
разногласия  должным  путем.  Стихийные   забастовки   расшатывали   позицию
профсоюза и подрывали его способность добиваться уступок путем переговоров.
   - Руководство профсоюза не поблагодарит тебя, если мы не сумеем  удержать
ситуацию в руках, - продолжал Мэтт Залески. - А добиться этого можно  только
одним путем: мы должны здесь прийти к соглашению, потом  спуститься  вниз  и
объявить о нем.
   - Все зависит от того, к какому соглашению мы придем, - сказал Иллас.  Но
было ясно, что он взвешивает слова Залески.
   А Мэтт Залески про себя уже решил, о чем они должны договориться, и знал,
что никому из присутствующих это не придется по душе,  в  том  числе  и  ему
самому. Ничего не поделаешь, мрачно думал он, такие уж  проклятые  наступили
времена, что человеку  приходится  прятать  в  карман  и  свою  гордость,  и
убеждения, если он хочет, чтобы завод продолжал работать.
   И он решительно объявил:
   - Никого не увольняем. Ньюкерк возвращается на свое место, но  отныне  он
будет знать, что руками надо работать, а не махать в воздухе. -  Заместитель
директора в упор посмотрел на Илласа. - И я  хочу,  чтоб  и  ты,  и  Ньюкерк
твердо запомнили, что в следующий раз он вылетает без всяких  разговоров.  А
сейчас, прежде чем он вернется на место, я сам с ним поговорю.
   - И ему заплатят за  потерянное  время?  -  По  лицу  профсоюзного  босса
пробежала победоносная улыбка.
   - А он все еще на заводе?
   - Да.
   Залески помедлил, затем нехотя кивнул.
   - О'кей, при условии, что он доработает до конца смены.  Но  чтоб  больше
никаких разговоров по поводу замены Фрэнка. - Он повернулся к  Паркленду.  -
Ты же сделаешь то, что мне обещал: поговоришь с парнишкой. Скажи ему, что ты
назвал его так по ошибке.
   - Иначе говоря, принеси ему извинения, - сказал Иллас.
   Фрэнк Паркленд в бешенстве посмотрел на обоих.
   - Ну и слизняки же вы оба!
   - Полегче! - предупредил его Залески.
   - Еще чего - полегче! - Громадина-мастер поднялся на ноги  и,  возвышаясь
над заместителем директора, бросил ему через стол, как плюнул:
   - Это ты все думаешь - как бы полегче,  потому  что  слишком  ты  большой
трус, чтоб постоять за то, что, ты знаешь, правильно.
   - Я не намерен  с  этим  мириться!  -  весь  налившись  краской,  взревел
Залески. - Хватит! Ты меня слышал?
   - Слышал. - В голосе и во взгляде  Паркленда  было  презрение.  -  Но  не
нравится мне то, что я слышал, и то, что носом чую.
   - В таком случае, может, ты хотел бы, чтоб тебя уволили?
   - Может быть, - сказал мастер. - Возможно, в другом  месте  воздух  будет
почище.
   - Нигде он не чище, - буркнул Залески. - Иной раз всюду воняет одинаково.
   Вспышка прошла, и Мэтт  Залески  уже  взял  себя  в  руки.  Он  вовсе  не
собирался увольнять Паркленда, это было бы совсем  уж  несправедливо,  да  и
хорошего мастера найти  не  так-то  просто.  Сам  Паркленд,  сколько  бы  ни
грозился, тоже не уйдет,  в  этом  Залески  был  уверен.  Он  знал  семейные
обстоятельства  Фрэнка  Паркленда,  знал,  что  тот  каждую  неделю   должен
приносить домой  получку,  да  и  в  компании  давно  работает,  а  этим  не
бросаются.
   Но на какое-то мгновение слова Паркленда насчет трусости  больно  уязвили
Залески. Ему хотелось крикнуть, что Фрэнку Паркленду было всего десять лет и
он  был  сопливым  мальчишкой,  когда  он,  Мэтт  Залески,  уже   летал   на
бомбардировщиках над Европой, никогда не зная,  в  какую  минуту  его  может
прострочить зенитным огнем, - пуля  прошьет  фюзеляж,  затем  войдет  ему  в
живот, или в лицо, или в бедра - и их "Б-17-Ф" камнем полетит вниз с  высоты
двадцати пяти тысяч футов и, подобно многим машинам Восьмой воздушной армии,
сгорит на глазах у товарищей... "Так что  дважды  подумай,  сынок,  кого  ты
обзываешь трусом, и запомни, что это я, а не ты, отвечаю за  работу  завода,
независимо от того, сколько я при этом  глотаю  желчи!.."  Но  ничего  этого
Залески не сказал, понимая: то, о чем он подумал, было давно и уже не  имеет
никакого отношения к настоящему, идеи и шкала ценностей  изменились,  встали
на голову; а потом трусость - она ведь бывает  разная,  и,  возможно,  Фрэнк
Паркленд прав или хотя бы  частично  прав.  И,  недовольный  собой,  Залески
сказал собеседникам:
   - Пошли вниз, утрясем это дело.
   Они вышли из конторки: впереди - Залески, за ним  -  профсоюзный  босс  и
позади  -  мрачный,  злой  Фрэнк  Паркленд.  Как  только  они   ступили   на
металлическую лестницу, которая вела с антресолей вниз, в цех, грохот завода
оглушающим водопадом обрушился на них.
   Лестница обрывалась в том месте, где отдельные узлы приваривались к раме,
на которой монтируется готовый  автомобиль.  Здесь  стоял  такой  звон,  что
людям, работавшим в нескольких футах друг  от  друга,  приходилось  кричать,
чтобы  объясниться.  Вокруг  них  -  вверх  и  по  сторонам  -   фейерверком
разлетались бело-синие искры. В стрекот сварочных агрегатов и пневматических
молотков то и дело врывался свист сжатого воздуха,  этой  животворной  крови
силовых механизмов. И в центре всей этой суеты, словно  божество,  требующее
поклонения, - безостановочно, дюйм за дюймом, продвигался конвейер.
   Троица шла вдоль конвейера - профсоюзный  босс  нагнал  Мэтта  Залески  и
зашагал рядом с ним. Они продвигались быстрее конвейера и  теперь  шли  мимо
уже почти готовых машин.  Здесь  на  каждом  шасси  был  установлен  силовой
агрегат, шасси скользило дальше, и там на него  опускался  кузов  машины,  -
сборщики говорят в таких случаях:
   "Ну,  спарились!"  Мэтт  Залески  наметанным  глазом   окинул   конвейер,
проверяя, как идут основные моменты операции.
   Залески,  Иллас  и  Паркленд  шли  дальше.  Рабочие  при  их  приближении
поднимали  голову  или  поворачивались  и   смотрели   на   них.   Некоторые
здоровались, но таких было  немного,  и  Залески  отметил,  что  большинство
рабочих  -  как  белые,  так  и  черные  -  настроены  мрачно.   В   воздухе
чувствовалось напряжение, атмосфера была накалена. Так бывает на  заводах  -
иногда без всяких оснований, а иногда по какой-нибудь совсем  несущественной
причине, словно взрыв где-то  назревает  и  достаточно  маленькой  трещинки,
чтобы пар вырвался наружу. Мэтт Залески знал,  что  социологи  называют  это
реакцией на противоестественную монотонность.
   Профсоюзный  босс  придал  лицу  суровое  выражение  -  наверное,   чтобы
показать, что он лишь по обязанности идет с начальством, но ему это вовсе не
по душе.
   - Ну как, не скучаешь по конвейеру? - спросил его Залески.
   - Нисколько, - сухо ответил Иллас.
   Залески  не  сомневался,  что  так  оно  и  есть.  Посторонние,  совершая
экскурсию по заводу, часто думают, что рабочие со временем привыкают к шуму,
духоте, жаре,  к  напряженному  темпу  и  бесконечному  однообразию  работы.
Залески не раз слышал, как взрослые посетители  говорили  пришедшим  с  ними
детям про рабочих, словно про зверей в зоопарке: "Они же привыкли. И  обычно
довольны своей работой. Они не променяли бы ее ни на что другое".
   Ему всякий раз хотелось крикнуть: "Не верьте этому, дети! Это ложь!"
   Залески знал - как знают все связанные с автомобильным  производством,  -
что лишь немногие из тех, кто долго проработал на конвейере, согласились  бы
трудиться так всю жизнь. Обычно они рассматривают свое  пребывание  там  как
нечто временное, пока не подвернется  что-то  получше.  Однако  для  многих,
особенно для тех, у  кого  нет  образования,  это  неосуществимая  мечта.  И
западня захлопывается. Захлопывается на два замка: с одной стороны,  рабочий
обрастает обязательствами - женится, появляются дети, плата за квартиру,  за
обстановку, а с другой - в автомобильной промышленности заработки выше,  чем
где-либо еще.
   Но ни высокие заработки, ни довольно значительные  дополнительные  льготы
не способны компенсировать этот безрадостный,  бездуховный  труд,  физически
тяжкий и убийственно монотонный - одно и то же час за часом, изо дня в день.
Сам характер работы лишает человека гордости за то, что он  делает.  Рабочий
на конвейере никогда ничего не завершает, не ставит точки:  он  ни  разу  не
собирает автомобиль целиком, а лишь  соединяет  какие-то  его  части  -  там
прикрепил металлическую пластину, тут подложил шайбу под болт. Вечно  та  же
пластина, та же шайба, те же болты. Снова, и снова,  и  снова,  и  снова,  и
снова; при этом условия работы  -  учитывая  грохот  и  шум  -  таковы,  что
исключается  какая-либо  возможность  общения,  какой-либо  дружеский  обмен
репликами. По мере того как идут годы, многие хоть и ненавидят свою  работу,
но смиряются. Есть, правда, такие, которые не выдерживают и сходят с ума. Но
любить свою работу никто не любит.
   Словом, рабочий на конвейере, будто узник, только и думает о том, как  бы
вырваться из этого ада. Одной такой возможностью для него  является  прогул,
другой  -  забастовка.  И  то  и  другое   вносит   разнообразие,   нарушает
монотонность, а это - главное.
   И сейчас заместитель директора понял, что настроение  рабочих,  возможно,
не удастся сломать.
   - Помни, - сказал он Илласу, - мы договорились. Я хочу, чтобы ты поставил
точку - и быстро. - Представитель профсоюза молчал, и Залески добавил:
   - Сегодня ты должен бы радоваться. Ты добился того, чего хотел.
   - Не всего.
   - Главного.
   За этими словами скрывалось одно обстоятельство,  о  котором  оба  знали:
некоторые рабочие, стремясь удрать с конвейера, старались быть избранными на
какую-нибудь освобожденную должность в профсоюзе, с тем  чтобы  со  временем
занять в нем руководящий пост. Этот путь совсем недавно избрал и сам  Иллас.
Но,  попав  на  выборную  должность  в  профсоюз,  человек  становится   уже
политической фигурой: он ищет переизбрания и в  промежутках  между  выборами
вынужден маневрировать как политик, чтобы добиться  благорасположения  своих
избирателей. А избирают профсоюзного деятеля рабочие, вот он и стремится  им
угодить. Именно этим был сейчас озабочен Иллас.
   - Где же этот тип - Ньюкерк? - спросил его Залески. Они как раз подошли к
тому месту конвейера, где утром произошел инцидент.
   Иллас кивком указал на открытую площадку, где стояли несколько  столов  с
пластмассовыми крышками и стулья. Здесь рабочие с  конвейера  завтракали  во
время перерыва. В  стороне  были  установлены  автоматы,  отпускавшие  кофе,
безалкогольные напитки, конфеты. Место это  было  отделено  прочерченной  по
полу полосой. Сейчас там сидел один-единственный человек - огромный, грузный
негр с дымящейся сигаретой в руке - и смотрел на приближавшееся трио.
   - Так вот, - обратился Залески к  Илласу,  -  скажи  ему,  что  он  может
вернуться на свое рабочее место, да не забудь добавить, на  каких  условиях.
Когда закончишь разговор, пусть подойдет ко мне.
   - Ладно, - сказал Иллас, шагнул за линию и, улыбаясь, двинулся к столику,
за которым сидел великан.
   А Фрэнк  Паркленд  направился  прямиком  к  молодому  негру,  по-прежнему
работавшему на конвейере. И сейчас  что-то  усиленно  ему  втолковывал.  Тот
смущенно слушал, потом робко улыбнулся и  кивнул.  Мастер  тронул  парня  за
плечо и указал на Илласа  и  Ньюкерка,  все  еще  сидевших  на  площадке  за
столиком, пригнувшись друг к другу. Парень снова осклабился. Мастер протянул
ему руку; немного помедлив, тот пожал ее. А Мэтт Залески, наблюдая все  это,
подумал: сумел ли бы он на месте Паркленда так лихо провести это дело?
   - Привет, босс! - донесся до Мэтта голос с другой стороны  конвейера.  Он
обернулся.
   Голос принадлежал контролеру по внутренней отделке,  человеку  небольшого
росточка, поразительно похожему на Гитлера и давно работавшему на конвейере.
Товарищи, конечно, дали ему кличку Адольф, а тот - как звали  его  на  самом
деле, Мэтт так и не вспомнил, -  словно  желая  подчеркнуть  сходство,  даже
прикрывал прядью волос один глаз.
   - Привет, Адольф! - Мэтт перелез на другую сторону  конвейера,  осторожно
пробравшись между желтой машиной с откидным верхом и серо-зеленым седаном. -
Ну, как сегодня кузова - на уровне?
   - Бывало и хуже, босс... Помните игры на первенство мира?
   - Лучше и не вспоминать.
   Игры на первенство мира, как и начало охотничьего сезона в Мичигане, были
событиями,  которых  автомобилестроители  страшились  больше  всего.  В  эти
периоды прогулы достигали апогея  -  даже  мастера  и  начальники  цехов  не
составляли исключения. Качество резко падало, а когда шли  игры  на  мировое
первенство, дело осложнялось еще и тем, что  рабочие  куда  больше  внимания
уделяли карманным приемникам, чем своей работе. Мэтт Залески помнил,  как  в
68-м году, во время игр на первенство, которое выиграли "Детройтские тигры",
он мрачно признался своей жене Фриде - это было за год до ее смерти:  "Я  бы
не пожелал даже врагу своему купить собранную сегодня машину".
   - Во всяком случае, с этим заказным все в порядке. - И  Адольф  (или  как
там его звали) на секунду вскочил в серо-зеленый седан  и  тут  же  из  него
выскочил.  За  седаном  шла  ярко-оранжевая  спортивная  машина   с   белыми
сиденьями. - Наверняка для блондинки. Я бы не возражал с ней прокатиться,  -
хихикнул Адольф из машины.
   - Я смотрю, ты и так достаточно катаешься, - крикнул ему Мэтт Залески.
   - Ну, а после того, как с ней  прокачусь,  придется  меня  оттуда  силком
вытаскивать. - Контролер выскочил из машины, похлопывая  себя  по  ляжкам  и
осклабясь: юмор на заводе был весьма примитивным.
   Заместитель директора усмехнулся в тон  ему,  понимая,  что  рабочему  за
8-часовую смену не так уж часто удается с кем-нибудь словом перекинуться.
   Адольф тем временем нырнул уже в другую  машину.  Залески  был,  конечно,
прав, заметив, что контролер  достаточно  катается,  -  недаром  эту  работу
поручают людям, уже поднаторевшим на конвейере. Однако платят за нее столько
же, сколько и  всем,  и  авторитета  это  человеку  не  прибавляет,  а  свои
отрицательные стороны имеет.  Если  контролер  -  человек  добросовестный  и
делае