е,  дорогой
отец, на упоминай об этой горести, которую  даже  твои  нежные  родительские
слова могут только усилить. Несчастная любовь - удел очень обыкновенный.  Мы
каждый день встречаем мужчин, да и женщин, которые это  испытали,  но  потом
вполне исцелились.
     Самый мужественный из наших современных лирических поэтов сказал  очень
благородно и, без сомнения, очень справедливо:

                         Кто стоек, судьбу победит.

                                                     Твой любящий сын К. Ч."

ГЛАВА IX

     Около полутора лет прошло после  происшествий,  описанных  в  последней
главе. Два англичанина пришли на край  одного  из  оврагов,  которыми  изрыт
подъем на Позилиппо. Один из туристов сидел, другой - полулежал. Перед  ними
расстилалось тихое, без малейшей зыби, море, нежащееся  в  солнечных  лучах.
Вдали виднелась, сквозь зелень общественных садов, белая вода Киайи.
     Это были друзья, случайно встретившиеся за границей и несколько месяцев
путешествовавшие вместе, большей частью на Востоке. В  Неаполе  они  провели
только Несколько дней. У одного из них были в Англии  важные  дела,  которые
давно призывали его домой. Но он  не  говорил  об  этом  своему  другу.  Его
собственные дела казались ему менее важными, чем долг перед тем, к  кому  он
питал ту глубокую  и  благородную  любовь,  которая  иногда  бывает  сильнее
братской, потому  что,  помимо  братской  привязанности,  она  включает  еще
благодарность и уважение. Он знал также,  что  его  приятеля  тяготит  горе,
причину которого он угадывал, хотя тот ни о чем ему не говорил.
     Оставить его, столь любимого, одного с его горем в чужой стране - такую
мысль не мог таить столь нежный друг. А в дружбе этого человека как раз была
та нежность, которая  довершает  натуру  вполне  мужественную,  придавая  ей
оттенок женственности.
     В наших северных странах был зимний день, здесь, в южном неаполитанском
климате, день был теплый, как английское лето, когда оно близится  к  осени.
Солнце склонялось к западу и уже собирало вокруг себя розоватое и  пурпурное
руно облаков.  А  далее  на  всем  своем  протяжении  ярко-синее  небо  было
безоблачно.
     Оба уже несколько минут молчали. Наконец молодой человек,  лежавший  на
траве, заговорил, обращаясь к своему другу:
     - Положите руку на сердце, Том, и отвечайте мне искренне. Так ли  чисты
от сожалений ваши мысли, как безоблачно небо над  нашими  головами?  Человек
черпает сожаление из слез, которые перестали литься, как небо  берет  облака
от дождей, переставших падать.
     - Сожалений? А, понимаю! Вы говорите  о  девушке,  которую  я  когда-то
любил до безумия? Нет, кажется, я уже говорил вам об этом раньше, когда  был
вашим гостем в Молсвиче.
     - Да, но с тех пор мы не возобновляли этот разговор.  Я  не  смел.  Мне
кажется таким естественным, что человек в борьбе между любовью  и  рассудком
говорит: "Рассудок должен побеждать и победил", а между тем, а между  тем...
когда проходит время, он чувствует, что власть победителей, которые не могут
подавить бунт, весьма неустойчива. Отвечайте мне не так, как в  Молсвиче,  в
разгар первой борьбы, но теперь, когда наступила разрядка.
     - Клянусь честью, - ответил друг, - у меня не было никакой разрядки!  Я
исцелился, когда увидел Джесси женой другого человека, матерью его  ребенка,
счастливой в супружестве, и переменилась она  или  нет,  но,  по-моему,  она
очень непохожа на ту жену, которую я хотел бы иметь теперь, когда я  уже  не
деревенский кузнец.
     - Я помню, вы говорили о какой-то другой девушке, которая была  бы  для
вас подходящей женой. Вы давно в разлуке с нею. Думаете ли вы когда-нибудь о
ней как о вашей будущей жене? Можете ли вы любить ее? Можете ли  вы,  прежде
любивший столь преданно, полюбить вновь?
     - Я в этом уверен. Я теперь люблю  Эмили  больше,  нежели  любил  перед
отъездом из Англии. Мы переписываемся. Она пишет такие милые письма.  -  Том
немного помялся, покраснел и  потом  робко  продолжал:  -  Мне  хотелось  бы
показать вам ее письмо.
     - Покажите.
     Том вынул  из  нагрудного  кармана  последнее  из  этих  писем.  Кенелм
приподнялся, взял письмо и прочел его медленно и внимательно, между тем  как
Том напрасно ждал, чтобы одобрительная  улыбка  осветила  сумрачную  красоту
этого печального лица.
     Письмо было такое, какое влюбленный может с гордостью  показать  другу,
письмо женщины образованной, хорошо воспитанной, скромно  выказывавшей  свою
привязанность и свой ум. В это письмо мать, любящая свою дочь  и  одобряющая
ее выбор, не внесла бы ни одной поправки.
     Когда Кенелм отдавал письмо, глаза их встретились. Том жаждал  похвалы.
Кенелм ощутил в душе упрек самому себе за худший грех в дружбе -  недостаток
сочувствия, и эта душевная тревога заставила  его  произнести  поздравления,
быть может, не совсем искренние, но вполне удовлетворившие жениха. Произнеся
их, Кенелм встал, обнял своего друга и сказал:
     - Не надоело ли вам в этих краях, Том? Мне надоело.  Отправимся  завтра
домой, в Англию.
     Честное лицо Тома просияло.
     - Какой я был эгоист! - продолжал Кенелм. - Мне следовало более  думать
о вас, о вашей карьере, о вашей свадьбе. Простите меня!..
     - Простить вас? Да что вы! Разве я  не  обязан  вам  всем,  даже  самой
Эмили? Если бы вы не появились в Грейвли, не сказали: "Будьте моим  другом",
- чем был бы я теперь? Скажите сами!
     На следующий день оба друга уехали из Неаполя  в  Англию,  и  в  дороге
между ними  было  сказано  очень  мало.  Прежняя  своеобразная  говорливость
Кенелма оставила его. Более скучного спутника трудно было вообразить. Он мог
быть героем романа, написанного молодой девицей.
     И только в Лондоне, когда они расставались,  Кенелм  немного  приоткрыл
свои тайные мысли и проявил  не  больше  волнения,  чем  могла  бы  проявить
какая-либо из его геральдических рыб, выплыв со дна  на  поверхность  тихого
пруда.
     - Если я правильно понял  вас,  Том,  вы  переменились  и  окончательно
излечились от мучительных сожалений.  Итак,  вы  вновь  стали  свободны  для
мирских забот и покоя домашнего очага в тот вечер,  когда  увидели  ту,  чье
лицо преследовало вас до тех пор, пока вы не убедились, что она - счастливая
жена другого?
     - Совершенно справедливо. Я, может быть, выразил бы  это  иначе,  -  но
суть именно такова.
     - Да благословит вас господь, Том! Да благословит он ваши труды  и  ваш
дом, - сказал Кенелм, пожимая руку своего друга у вагона, который должен был
умчать к любви, богатству и почету прежнего деревенского забияку по железной
колее  того   изобретения,   которое   теперь   стало   самой   прозаической
действительностью,  а  когда-то  казалось  слишком  фантастичным  для  самых
безумных видений поэта.

ГЛАВА X

     Зимний вечер в Молсвиче. Он совсем непохож на зимний закат  в  Неаполе.
Пронизывающий холод. Идет небольшой снег, усеявший белыми хлопьями мостовую.
Кенелм Чиллингли пришел в городок пешком, уже без сумки на спине. Проходя по
главной улице, он остановился на миг  у  дверей  Уила  Сомерса.  Лавка  была
заперта. Нет, он не зайдет сюда узнавать окольным путем о новостях. Он прямо
и мужественно пойдет в Грасмир. Он захватит обитателей врасплох. Чем  скорее
он воспримет опыт Тома, тем лучше. Он приучил свое сердце надеяться на  этот
опыт, и к нему возвратилась прежняя гибкость походки. В его гордой осанке  и
на его бодром лице можно было видеть прежнее надменное равнодушие  человека,
который  держится  подальше  от  бурных  волнений  и  узаконенного   обычаем
легкомыслия тех, кого его философия жалеет и презирает.
     - Ха-ха! - усмехнулся философ, тот, который, подобно Свифту, никогда не
смеялся громко и часто смеялся неслышно. - Ха-ха! Я  прогоню  призрак  моего
горя. Он никогда  больше  не  станет  преследовать  меня.  Если  это  буйное
существо, которое любовь чуть не довела до преступления, если  этот  человек
исцелился от любви одним лишь посещением дома той, чье лицо  изменилось  для
его взора, потому что ее улыбки и слезы  уже  стали  достоянием  другого,  -
насколько больше надежды у меня уйти невредимым! Я, наследник Чиллингли!  Я,
родственник Майверса! Я, ученик Уэлби! Я... я... Кенелм Чиллингли,  и  чтобы
меня так... так...
     Тут, среди этого хвастливого монолога,  бросился  ему  в  глаза  хорошо
знакомый ручеек, мерцающий и стонущий под  зимнею  луной.  Кенелм  Чиллингли
остановился, закрыл обеими руками лицо и разразился слезами.
     Мало-помалу придя в себя, он побрел по тропинке,  где  на  каждом  шагу
являлся ему призрак Лили.
     Он дошел до калитки грасмирского сада, приподнял щеколду и вошел. В эту
минуту кто-то, дотронувшись до шляпы, поравнялся с ним - это был деревенский
почтальон. Кенелм посторонился, чтобы дать ему  пройти  к  дому,  и  тут  же
увидел освещенные окна, выходившие на луг, окна уютной гостиной,  где  он  в
первый раз услыхал от Лили о ее опекуне.
     Почтальон оставил письма и ушел через калитку, а Кенелм все еще стоял и
пристально глядел на окна. Потом он  прошел  по  побелевшему  лугу  ближе  к
свету, говоря себе: "Я только взгляну на нее, чтобы убедиться в ее  счастье,
а потом смело постучусь в дверь и скажу: "Добрый вечер, миссис Мелвилл!".
     Кенелм крадучись прошел по лугу и, остановившись у  стены,  заглянул  в
окно.
     Мелвилл в халате и туфлях сидел у камина. Собака его лениво растянулась
на ковре. Все черты комнаты,  как  призраки  исчезнувшего  счастья  Кенелма,
постепенно выступали одна  за  другой:  светло  выкрашенные  стены,  книжный
шкафчик с  украшениями  наверху,  фортепьяно,  стоявшее  на  том  же  месте.
Низенький стул Лили -  он  был  теперь  отодвинут  в  отдаленный  угол,  как
предмет, которым больше не пользовались. Мелвилл читал письмо, без сомнения,
одно из тех, которые принес почтальон. Вероятно, это было  приятное  письмо,
потому что красивое лицо Мелвилла, всегда открыто  отражавшее  его  чувства,
просияло. Потом он внезапно встал и торопливо дернул за шнурок звонка.
     Вошла опрятная служанка. Кенелм ее не знал. Мелвилл отдал  ей  какое-то
краткое распоряжение.
     "Он получил радостное известие, - подумал Кенелм, - и послал за  женой,
чтобы она разделила его радость".
     Дверь отворилась, и вошла не Лили, а миссис Кэмерон.
     Она выглядела теперь  по-иному.  Ее  обычное  спокойствие  в  осанке  и
движениях было то же, но  она  казалась  вялой  или  утомленной.  Волосы  ее
поседели. Когда она подошла к Мелвиллу, он стоял у стола. С веселой,  гордой
улыбкой он подал ей письмо и, пока  она  читала,  смотрел  через  ее  плечо,
указывая пальцем на  строчки,  которые  должны  были  особенно  привлечь  ее
внимание.
     Когда она прочитала,  лицо  ее  отразило  его  улыбку.  Они  обменялись
сердечным рукопожатием, как бы поздравляя друг друга.
     "А, - подумал Кенелм, - это письмо от  Лили.  Она  за  границей.  Может
быть, известие о рождении первенца".
     Бланш, которой до сих пор не было видно, вышла из-под  стола  и,  когда
Мелвилл опять сел у камина, вскочила к нему на колени и стала тереться о его
грудь. Выражение его лица изменилось, он издал  легкое  восклицание.  Миссис
Кэмерон сняла кошку с его колен, погладила ее и вынесла из  комнаты.  Потом,
вернувшись, села возле художника, взяла  его  за  руку,  и  они  стали  тихо
разговаривать. Лицо Мелвилла опять просветлело, и он снова взял письмо.
     Через несколько минут служанка вошла с чайным  подносом  и,  приготовив
все на столе, подошла к окну. Кенелм отступил  в  тень,  служанка  затворила
ставни, задернула занавеси, и сцена спокойного домашнего очага  скрылась  от
взора наблюдателя.
     Кенелм был  в  полном  недоумении.  Что  сталось  с  Лили?  Неужели  ее
действительно не было?  Справедливо  ли  он  предположил,  что  письмо,  так
очевидно обрадовавшее  Мелвилла,  было  от  Лили,  или,  возможно...  -  Тут
радостная мысль заставила дрогнуть его сердце и захватила дух. -  Вдруг  она
не вышла за своего опекуна, переехала в другой дом,  была  свободна?  Кенелм
прошел дальше по лугу к воде, чтобы лучше видеть ту часть здания, в  которой
была спальня Лили и ее собственная комната. Там было  совсем  темно,  ставни
заперты. Но небольшая оранжерея,  с  которой  эта  так  похожая  на  ребенка
девушка соединяла свои ребяческие  фантазии,  приручая  и  пестуя  маленьких
любительниц меда, предназначенных стать феями, это хрупкое  жилище  не  было
защищено от ветра и снега: двери - зловеще отворены,  в  легкой  проволочной
сетке - зияющие дыры, когда-то изящные занавески  висели  оборванные,  и  на
пустынный пол холодно и призрачно падал свет луны. Фонтан  не  бил,  бассейн
его  выкрошился  и  заплесневел,  остатки  воды  в  нем  замерзли.  Из  всех
хорошеньких дикарок, которых Лили старалась приручить,  не  было  ни  одной.
Правда, была одна, чужая, может  быть,  искавшая  приюта  от  первых  зимних
ветров! Она забилась в угол, сложив крылышки, и спала, но  не  была  мертва.
Кенелм не видел ее: ему бросилось в глаза лишь общее запустение этого места.
     "Вполне естественно, - думал он, - она выросла, и ей не нужны  подобные
милые глупости. Жена не может оставаться ребенком. А все-таки,  если  б  она
принадлежала мне..."
     Эта  мысль,  так  взволновавшая  его,  не  дала  ему   договорить.   Он
отвернулся, остановился на  миг  под  безлиственными  ветвями  большой  ивы,
по-прежнему окунавшимися в ручеек, потом  нетерпеливыми  шагами  вернулся  к
калитке.
     "Нет - нет - нет! Я не могу  теперь  войти  в  дом  и  спросить  миссис
Мелвилл! Достаточно пытки на один вечер - стоять здесь, на том месте, где...
Я вернусь в город. Зайду к Джесси и там узнаю,  действительно  ли  счастлива
Лили".
     Он пошел по тропинке вдоль  ручья.  Вечер  становился  все  холоднее  и
холоднее, небо все более  прояснялось,  и  луна  тихо  скользила  в  вышине.
Погруженный в  свои  мысли,  Кенелм,  дойдя  до  того  места,  где  тропинка
разделялась надвое, пошел не по той, что  вела  прямо  в  город.  Следуя  за
течением своих мыслей, Кенелм направился по тропинке, с которой были связаны
его думы. Он очутился на кладбище, перед старым, разрушенным  памятником  со
стертой временем надписью.
     - Ах, дитя, дитя! - прошептал он.  -  Какая  глубина  женской  нежности
скрывалась в тебе! С каким чувством любви  к  прошлому,  чувством,  даруемым
только нежнейшим женщинам и величайшим поэтам,  опускала  ты  цветы  на  эту
могилу, которой приписывала  поэтическую  историю,  перетолкованную  женским
сердцем, не подозревая, что под этим камнем спит герой  твоего  собственного
павшего рода.
     Он вошел под сень тисов,  листья  которых  не  может  разметать  зимний
ветер, и остановился у разрушенного памятника. Цветы уже не лежали на камне,
только горсточка снега  покрывала  его  подножие,  как  и  у  других,  более
скромных могил. В морозном воздухе неподвижно высился  шпиль  колокольни,  и
все выше и выше по небосводу безостановочно поднималась луна.  Вокруг  сияли
звезды. Никакая наука не могла бы их исчислить, и не менее  трудно  было  бы
перечитать мысли, желания, надежды, которые за короткий отрезок зимней  ночи
могут пройти через неизмеримые глубины человеческой души.
     Стоя у готической гробницы, Кенелм окинул  взглядом  кладбище  и  нашел
могилу ребенка, которую, благодаря заботам Лили, всегда окаймляли цветы. Да,
там что-то еще мелькнуло. Неужели  цветы  в  эту  суровую  стужу?  Луна  так
обманчива, она серебрит жасминным оттенком зелень иммортелей.
     Кенелм подошел  к  белому  могильному  холмику.  Зрение  обмануло  его:
никаких цветов, даже бессмертников на его  голом  подножии  -  только  бурая
земля, увядшие стебли, пятна снега.
     - "Между тем, - грустно сказал он, - она говорила мне, что  никогда  не
нарушала обещания; а ведь она дала  обещание  умирающему  ребенку.  Ах,  она
теперь слишком счастлива, чтобы думать об умерших!
     Произнеся шепотом эти слова, Кенелм хотел уже повернуть к городу, когда
возле могилы ребенка он увидел другую. Около  нее  лежали  бледные  цветочки
бессмертника, а по углам - склоненные бутоны рождественских роз. В изголовье
могилы был врыт белый камень. Его острые грани четко выделялись  в  звездном
свете, и свежим" буквам" были вырезаны следующие слова:

                                   Памяти
                                   Л. М.
                        17 лет от рождения,
                          умершей 29 октября 18...
                     Этот камень над могилой, в которой
                       покоятся ее смертные останки,
                возле могилы ребенка, не более безгрешного,
              посвящен ей теми, кто больше всех оплакивает ее
                           и ощущает ее утрату, -
                             ИЗАБЕЛЛОЙ КЭМЕРОН,
                             УОЛТЕРОМ МЕЛВИЛЛОМ
                  "Не запрещайте детям приходить ко мне".

ГЛАВА XI

     На следующее утро мистер Эмлин на пути из своего сада в Молсвич  увидел
распростертого на кладбище человека. Он  беспокойно,  хотя  и  очень  слабо,
шевелился, как бы от  невольной  дрожи,  издавая  бессвязные,  едва  внятные
звуки, подобные стонам, которые человек старается, но не может подавить.
     Ректор поспешил к этому месту. Человек лежал ничком на могиле -  он  не
был мертв и не спал.
     "Бедняга! Пьян, должно быть", - подумал краткий пастор.
     & 15.
     А так как он привык жалеть заблудших даже больше, чем потерпевших горе,
он  обратился  к  предполагаемому  грешнику  очень  ласково   и   с   самыми
приветливыми словами, стараясь поднять его с земли.
     Тогда этот человек, приподняв голову с могильного  холмика,  осмотрелся
вокруг с отсутствующим видом, понял, что настало холодное и унылое  утро,  и
встал спокойно и медленно.
     Викарий испугался: он узнал лицо  человека,  которого  видел  в  полном
расцвете здоровья и сил. Это лицо  изменилось,  и  как  изменилось!  Прежнее
безмятежно-спокойное выражение,  одновременно  серьезное  и  кроткое,  резко
переменилось. Достаточно было взглянуть на блуждающие глаза, тяжелые веки  и
дрожащие губы.
     - Мистер Чиллингли, вы ли это? Возможно ли?
     - Вар, Вар! - взволнованно воскликнул Кенелм. - ' Что ты сделал с моими
легионами?
     Услышав эти слова, которыми, как известно, Август приветствовал  своего
злосчастного  военачальника,  ученый  викарий  отступил.  Неужели  его  друг
лишился рассудка - помешался, может быть, от чрезмерных занятий?
     Но его опасения на этот  счет  скоро  рассеялись.  Лицо  Кенелма  опять
приняло спокойное, хотя и грустное выражение, похожее на этот зимний день.
     - Извините, мистер Эмлин, я еще не совсем пришел в  себя  от  странного
сна. Я видел, будто мне пришлось хуже, чем Августу: ведь он  же  не  лишился
всего мира, когда легионы, доверенные им другому, исчезли в могиле.
     Тут Кенелм взял викария  под  руку,  на  которую  тот  оперся  довольно
тяжело,  и  вывел  его  с  кладбища  на  открытое  пространство,  туда,  где
расходились две тропинки.
     - Давно ли вы вернулись в Молсвич? - спросил Эмлин. - И почему  это  вы
избрали себе такую сырую постель для утреннего сна?
     - Зимний холод пронизывал меня до костей, когда я стоял на кладбище,  и
я очень устал. Я не спал всю ночь. Я не хочу отвлекать вас от вашего пути. Я
иду в Грасмир. Судя по надписи на  этом  надгробном  камне,  мистер  Мелвилл
более года назад лишился жены.
     - Жены? Он никогда не был женат.
     - Как? - вскричал Кенелм, - Чьи же это инициалы вырезаны на могиле:  Л.
М.?
     - Увы! Это наша бедная Лили.
     - И она умерла, не выйдя замуж?
     Когда Кенелм произнес эти слова, он поднял глаза к небу, и в эту минуту
лучи солнца прорвались сквозь мрачную утреннюю дымку.
     "Стало быть, - подумал он, -  я  могу  считать  тебя  своею,  когда  мы
встретимся опять".
     - Да, не  выйдя  замуж,  -  продолжа