ел на столе".

     Когда сэр Питер дошел до этой приписки, он снял очки и  вытер  их:  они
были влажны.
     Потом он погрузился в глубокие размышления. Я говорил,  что  сэр  Питер
был человек ученый; кроме того, человек неглупый,  от  души  сочувствовавший
многим странностям сына.
     Что сказать леди Чиллингли? Эта достойная  женщина  не  сделала  ничего
такого, за что ее следовало бы лишить доверия мужа -  особенно  в  том,  что
касалось  ее  единственного  сына.  Она  была   добродетельной,   отличалась
безукоризненной нравственностью и манерами, преисполненными достоинствами, -
настоящая супруга баронета. Всякий, увидевший ее в первый раз, назвал бы  ее
"ваша милость". Заслужила ли эта почтенная особа, чтобы  ею  пренебрегали  в
упорядоченном семейном кругу? Совесть сэра Питера  громко  ответила:  "нет",
но, когда, положив совесть в карман, сэр  Питер  рассмотрел  этот  вопрос  с
точки  зрения  светского  человека,  он  почувствовал,  что  сообщить   леди
Чиллингли содержание письма сына будет с его стороны  величайшей  глупостью.
Если б она узнала, что Кенелм скрылся, позоря  этим  семейное  имя,  никакая
супружеская  власть,  кроме  разве  такого  жестокого  злоупотребления  этой
властью, как отлучение от общего стола и  супружеского  ложа,  не  могла  бы
помешать леди Чиллингли созвать конюхов, разослать  их  во  все  стороны  со
строгим приказом доставить беглеца  живым  или  мертвым,  прибить  к  стенам
объявления: "Скрылся  из  дома..."  -  и  прочее.  Полиция  наводила  бы  по
телеграфу справки во всех городах,  и  эта  огласка  потом  преследовала  бы
Кенелма  Чиллингли  всю  жизнь  неопределенными   намеками   на   преступные
наклонности и помешательство. На него вечно указывали бы как  на  "человека,
который пропадал". А ничего не может быть неприятнее, как пропасть  и  опять
появиться, вместо того чтобы оказаться убитым. Все газеты напустились бы  на
него, Трей, Бланш и Милка именем общественной благопристойности  потребовали
бы исчерпывающих объяснений, почему он цел и вернулся, но никаких объяснений
не приняли бы: жизнь, может быть, и спасена, но репутация потеряна.
     Сэр Питер схватил шляпу, но не затем, чтобы решить - лгать или не лгать
подруге сердца, но чтобы обдумать, какого  рода  ложь  легче  дойдет  до  ее
сердца. Нескольких шагов взад и вперед по  террасе  было  достаточно,  чтобы
придумать наиболее правдоподобное вранье, - доказательство,  что  сэр  Питер
был опытный враль. Он вернулся в дом, прошел  в  гостиную  ее  милости  и  в
небрежной веселостью сказал:
     - Мой старый приятель, герцог Клервил отправляется в Швейцарию со  всем
семейством. Его младшая дочь леди Джейн - миловидная девушка,  она  была  бы
недурной партией для Кенелма.
     - Помню леди Джейн - младшая дочь Клервила, с  белокурыми  волосами.  В
последний раз я видела ее еще милым ребенком. Она все нянчилась с прелестной
куклой,  подаренной  ей  императрицей  Евгенией.   Да,   для   Кенелма   это
действительно хорошая партия.
     - Я рад, что ты согласна со мной. Как  ты  думаешь,  не  будет  ли  это
удобным случаем сблизить молодых людей, если Кенелм поедет за границу вместе
с герцогом?
     - Разумеется.
     - Стало быть, ты одобришь мои действия - герцог уезжает послезавтра,  и
я поспешил отправить Кенелма в Лондон  с  письмом  к  моему  старому  другу;
Извини Кенелма за то, что он уехал, не простившись с тобой.  Ты  знаешь,  он
странный юноша, хотя и прекрасный сын. Поняв, что мне удается уговорить его,
я решил ковать железо, пока горячо, и отправил Кенелма с курьерским  поездом
в девять часов утра - я боялся, что если позволить  ему  промедлить,  то  он
передумает.
     - Неужели Кенелм уехал? Боже мой!
     Сэр Питер потихоньку вышел из комнаты  и,  позвав  своего  камердинера,
сказал:
     - Я послал мистера Чиллингли в Лондон. Уложите вещи,  какие  ему  могут
понадобиться, чтобы их можно было выслать  ему  сейчас  же,  как  только  он
напишет.
     Так, с помощью отца, разумно уклонившегося от  истины,  этот  примерный
правдолюбец Кенелм Чиллингли спас честь дома и свою  собственную  репутацию,
от огласки и розысков полиции. Он не был "пропавшим человеком".

КНИГА ВТОРАЯ

ГЛАВА I

     Кенелм Чиллингли покинул родительский дом на  рассвете,  прежде  чем  в
доме проснулись.
     "Нет сомнения в том, - думал он, шагая по пустынным тропинкам, - что  я
начинаю знакомиться с миром, как поэт начинает  знакомиться  с  поэзией,  то
есть как подражатель и плагиатор.  Я  подражаю  странствующему  стихотворцу,
как, без сомнения, он  в  свое  время  начинал  с  подражания  какому-нибудь
другому стихотворцу. Но если во мне есть что-либо свое, оригинальное, оно не
замедлит обнаружиться.  В  конце  концов  сочинитель  стихов  вовсе  еще  не
сочинитель идей. Идея путешествовать пешком восходит к  сказочным  временам.
Геркулес, например, добрался до неба пешком. Однако как пустынен мир в  этот
час! Может быть, именно поэтому такой час самый прекрасный из всех".
     Тут Кенелм остановился и осмотрелся вокруг. Лето было в самом  разгаре.
Солнце всходило над дальними пологими холмами. Каждая росинка  на  изгородях
ярко сверкала. В небе - ни облачка. Над зелеными всходами  пшеницы  поднялся
одинокий жаворонок. Его пение разбудило других птиц. Еще несколько минут,  и
зазвенел хор веселых голосов.  Кенелм  благоговейно  снял  шляпу  и  склонил
голову в безмолвной благодарности творцу.
     Около девяти часов Кенелм вошел в город, отстоявший от родного дома  на
двенадцать миль. Он умышленно направился именно туда, так как там  его  мало
знали и он мог, не привлекая к себе особого  внимания,  сделать  необходимые
покупки. Он надел в дорогу охотничий костюм, как  самый  простой  и  удобный
тем, что в нем он меньше походил бы на джентльмена. Однако сам покрой  этого
костюма придавал Кенелму такой вид, что каждый работник,  встречавшийся  ему
по дороге, в знак приветствия притрагивался  к  шляпе.  Притом,  кто  станет
носить охотничий костюм в половине июля, кроме  лесничего  или  джентльмена,
имеющего разрешение на охоту?
     Кенелм вошел в большой магазин готового платья  и  купил  себе  одежду,
какую  по   воскресеньям   носят   мелкие   землевладельцы   и   фермеры   -
полусюртук-полупиджак из черного сукна, такой  же  жилет,  прочные  плисовые
панталоны,  пестрый  шарф,  небольшой  запас  белья   и   шерстяных   чулок,
гармонировавших с  остальным  нарядом.  Он  приобрел  также  кожаную  сумку,
достаточно большую, чтобы в ней  уместились  весь  его  гардероб  и  две-три
книжки, которые вместе с гребешками и щетками унес в карманах, так как  дома
среди множества чемоданов не нашлось ни одной дорожной сумки.
     Совершив эти покупки и заплатив за  них,  Кенелм  быстро  прошел  через
город  и  в  предместье  остановился  перед  скромной  гостиницей,   которая
привлекла его внимание вывеской: "Закуска для человека и скота". Он вошел  в
небольшую общую комнату, где пол был посыпан песком. Здесь в этот час никого
не было. Заказав себе завтрак, Кенелм с аппетитом съел хлебец  стоимостью  в
четыре пенса и пару крутых яиц.
     Подкрепившись, он опять отправился в путь и, сойдя с  дороги  в  густой
лес, переменил костюм, в котором вышел из дома,  на  только  что  купленный.
Затем с помощью двух больших камней опустил снятое платье  в  небольшой,  но
глубокий пруд, на который набрел в заросшей кустарником лощинке,  где  зимой
водилось много бекасов.
     - Теперь я начинаю думать, что действительно вышел из  своего  я.  Я  в
шкуре другого человека, ибо что такое шкура, как не одежда души, а что такое
одежда, как не более приличная шкура? Своей природной шкуры стыдится  каждая
цивилизованная душа. Показывать ее  считают  верхом  неприличия  все,  кроме
самых первобытных дикарей. Если б самая чистая душа на земле - римский  папа
или архиепископ Кентерберийский - прошла  по  Стрэнду  в  шкуре,  данной  ей
природой, эту душу, безусловно, повели бы  к  судье,  обвинение  против  нее
поддержало бы общество борьбы с  пороком  и  ее  посадили  бы  в  тюрьму  за
нарушение приличий. Я теперь решительно в  шкуре  другого  человека.  Кенелм
Чиллингли, я больше не "остаюсь, преданный вам", а "с глубоким почтением ваш
покорный слуга".
     Легким шагом, с поднятой головой, преображенный  таким  образом  путник
выбежал из леса на пыльную дорогу.
     Он шел около часа, изредка встречая прохожих, как вдруг услыхал  справа
громкий и пронзительный крик:
     - Помогите, помогите! И не пойду, говорю вам, не пойду!
     Прямо перед  Кенелмом  у  ворот  с  пятью  поперечными  жердями  стояла
задумчивая серая лошадка, запряженная в красивую тележку.  Поводья  свободно
лежали на шее лошадки - она, очевидно, привыкла стоять  спокойно,  когда  ей
приказывали, и рада была случаю отдохнуть.
     Крики: "Помогите, помогите!" возобновились и смешались с голосом  более
грубим, в котором слышались гнев и угрозы. Очевидно, ни один  из  этих  двух
голосов не принадлежал лошадке. Кенелм заглянул  в  ворота  и  в  нескольких
шагах от себя увидел на лугу хорошо одетого мальчика, вырывавшегося  из  рук
толстого, средних лет мужчины, который тащил  его  силой.  Рыцарская  натура
тезки доблестного сэра Кенелма Дигби тотчас пробудилась, Кенелм  перепрыгнул
через ворота, схватил мужчину за ворот и закричал:
     - Как вам не стыдно! Что вы делаете с бедным мальчиком? Отпустите, его!
     - Какого черта ты вмешиваешься? -  закричал  с  пеной  у  рта  толстяк,
сверкая глазами. - Уж не ты ли этот негодяй? Да,  конечно,  тот  самый.  Ну,
задам же я вам, молокососы!
     Все еще держа  мальчика  одной  рукой,  толстый  мужчина  другой  нанес
Кенелму такой удар, от которого его  лицо  не  пострадало  только  благодаря
основательному знакомству с приемами бокса и природному проворству  молодого
человека. Но и толстяку пришлось плохо. Удар  был  ловко  отражен,  а  затем
Кенелм отплатил за него на корнуоллский лад быстрым движением правой ноги, и
- procumbil humi bos {Распростерт на земле бык (лат.).  }  -  его  противник
плашмя грохнулся на землю.
     Обретя таким образом свободу, мальчик схватил Кенелма за руку и потащил
по полю, не переставая кричать:
     - Уйдем, уйдем, пока он не встал! Спасите меня! Спасите!
     Прежде чем Кенелм успел опомниться от удивления, мальчик дотащил его до
ворот, прыгнул в тележку и закричал:
     - Садитесь, садитесь! Я править не умею. Садитесь! Да скорей, скорей!
     - Но... - начал было Кенелм. - Садитесь, или я сойду с ума!
     Кенелм повиновался; мальчик отдал ему поводья,  а  сам  схватил  бич  и
хлестнул лошадку. Та помчалась изо всех сил.
     - Стой! Стой! Стой, вор!.. Мошенник!.. Эй! Воры! Воры!  Воры!  Стой!  -
кричал позади толстяк.
     Кенелм невольно повернул голову и на секунду увидел  своего  соперника,
который взгромоздился на ворота и отчаянно размахивал  руками.  Потом  опять
взвился  хлыст,  лошадь  помчалась  бешеным  галопом,  тележка   затряслась,
накреняясь и подскакивая, и  не  раньше,  чем  они  проехали  милю,  Кенелму
удалось завладеть хлыстом  и  настолько  успокоить  лошадь,  что  она  пошла
умеренной рысью.
     - Молодой человек, - сказал Кенелм, - может быть, вы будете так добры и
объясните мне, в чем дело.
     - После! Поедемте скорее,  пожалуйста!  Я  вам  хорошо  заплачу,  щедро
заплачу.
     - Я знаю, что в практической жизни услуга и плата всегда идут рядом,  -
серьезно сказал Кенелм, - но мы отложим вопрос  о  плате,  пока  ты  мне  не
скажешь,  в  чем,  собственно,  должна  заключаться  услуга.  Прежде  всего,
объясни, куда я должен тебя везти. Мы подъезжаем к месту, где расходятся три
дороги. По которой ехать?
     - О, я не знаю! Вот верстовой столб. Я хочу ехать в... Но  это  секрет.
Вы меня не выдадите? Обещайте, поклянитесь!
     - Я клянусь, только когда разъярен,  что,  к  сожалению,  бывает  очень
редко. И я ничего не обещаю, пока не узнаю, что я должен обещать. Не стану я
также возить убежавших мальчишек в чужих экипажах, если не узнаю толком, что
везу их в надежное место, где их встретят папа с мамой.
     - У меня нет ни папы, ни мамы, - печально сказал мальчик,  и  губы  его
задрожали.
     - Бедный мальчик! Верно, этот грубый скот - твой школьный учитель, и ты
удираешь домой от порки?
     Мальчик расхохотался; его милый серебристый  смех  весело  отозвался  в
ушах Кенелма Чиллингли.
     - Нет, он меня не высечет, и он не школьный учитель, он хуже...
     - Возможно ли? Кто же он такой?
     - Дядя.
     - Гм! Жестокость дядей вошла в поговорку, по крайней мере  так  было  в
классические  времена;  взять  хотя   бы   Ричарда   III   -   единственного
образованного человека во всем своем роде.
     - Классические времена, Ричард III... - проговорил пораженный мальчик и
внимательно посмотрел на задумавшегося, возницу. - Кто вы? Вы  говорите  как
джентльмен.
     - Прошу прощения. Постараюсь больше так не говорить.
     "Итак, - подумал Кенелм, - это становится забавным. Какое  удовольствие
влезть в чужую шкуру, да еще в чужую тележку!"
     - Вот мы и доехали до столба, - сказал он. - Если ты убежал от дяди, то
пора сообщить мне, куда же ты направляешься.
     Мальчик высунулся из тележки и, посмотрев на придорожный столб,  весело
захлопал в ладоши.
     - Прекрасно, я так и думал!.. "До Тор-Хэдема  восемнадцать  миль".  Эта
дорога - в Тор-Хэдем.
     - Неужели ты думаешь, что я повезу тебя восемнадцать миль?
     - Надеюсь.
     - К кому же ты едешь?
     - Я вам сейчас скажу, но поезжайте, пожалуйста, поезжайте!  Я  не  умею
править лошадью и никогда не правил, а то бы я вас не просил. Пожалуйста, не
бросайте меня! Если вы джентльмен,  вы  так  не  поступите,  а  если  вы  не
джентльмен, у меня в кошельке лежат десять фунтов, и  вы  их  получите,  как
только я благополучно приеду в Тор-Хэдем. Не  мешкайте,  дело  идет  о  моей
жизни!
     Мальчик снова начал всхлипывать. Кенелм повернул лошадку к  Тор-Хэдему,
и мальчик сразу успокоился.
     - Вы добрый, милый человек, - сказал мальчик, вытирая глаза. - Но из-за
меня вы делаете большой крюк!
     - У меня нет никаких особых дел; мне все равно, ехать в Тор-Хэдем,  где
я никогда не был, или в любое другое место. Я просто брожу по белу свету.
     - У вас тоже нет ни папы, ни мамы? Вы ведь ненамного старше меня.
     - Молодой человек, - сказал Кенелм, - я взрослый, а вам, кажется, около
четырнадцати лет.
     - Как это забавно! - воскликнул  мальчик.  -  Не  правда  ли,  как  это
забавно?
     - Нисколько не будет забавно, если меня присудят к каторжным работам за
кражу тележки у твоего дяди и десяти фунтов  у  его  маленького  племянника.
Кстати, твой вспыльчивый родственник,  должно  быть,  имел  в  виду  кого-то
другого, когда пытался сбить меня с ног. Он  спросил:  "Уж  не  ты  ли  этот
негодяй?" Скажи  же,  кто  этот  негодяй?  Он,  очевидно,  пользуется  твоим
доверием.
     - Негодяй? Это самый благородный, самый великодушный... Но о нем  будет
речь потом, я вас представлю, когда мы  приедем  в  Тор-Хэдем.  Подхлестните
лошадку, она едва тащится!
     - Мы поднимаемся в гору - добрый человек должен щадить скотину.
     Ни ловкость, ни  красноречие  не  помогли  Кенелму  добиться  от  юного
спутника  более  подробных  объяснений,  и  по  мере  приближения   к   цели
путешествия оба вовсе замолкли. Кенелм серьезно задумался над тем, что  опыт
первого же дня "реальной жизни" в чужой шкуре  подверг  некоторой  опасности
его собственную.
     Он сбил с ног почтенного и, очевидно, зажиточного  человека,  увез  его
племянника и самовольно распорядился имуществом этого человека, то есть  его
тележкой  и  лошадью.  Всему  этому  Кенелм,  конечно,  сможет  дать  вполне
удовлетворительное объяснение, когда предстанет  перед  мировым  судьей,  но
каким образом это сделать? Снова влезть в свою обычную шкуру и признать, что
он - Кенелм  Чиллингли,  университетский  медалист,  наследник  благородного
имени и десяти тысяч годового дохода? Но тогда какой скандал! А он не терпел
скандалов. Станут говорить, что он влип. А он само слово  "влипнуть"  считал
вульгарным и недостойным благородного английского  языка.  Ему  пришлось  бы
объяснить, зачем он переоделся в такое платье, в каком  ни  одного  старшего
сына баронета - даже будь этот баронет из самых захудалых  дворян,  которого
первому министру  вздумалось  рекомендовать  королеве  для  пожалования  ему
звания выше мистера - никто никогда не видывал, разве только в  том  случае,
если он бежал на золотые прииски. Мог ли наследник Чиллингли, знатного рода,
герб которого - три рыбы на лазурном  поле  -  относился  к  самому  раннему
периоду английской геральдики в  царствование  Эдуарда  III,  -  мог  ли  он
оказаться в таком щекотливом положении, не опозорив  тем  самым  холодную  и
древнюю кровь "трех рыб"?
     А потом лично для Кенелма, независимо от "трех рыб", какое унижение! Он
отказался от того вступления в действительную  жизнь,  которое  готовил  ему
отец, и упрямо выбрал себе иной путь, взяв всю ответственность  на  себя.  И
вот в тот же день в какую глупую историю он  попадает!  Чем  оправдать  свое
поведение? Дрянной мальчишка, то рыдавший, то смеявшийся,  и  вместе  с  тем
такой хитрый, что сумел обвести Кенелма Чиллингли  вокруг  пальца,  заставил
его,  человека,  который  воображал  себя  гораздо  умнее  своих  родителей,
человека, получившего почетные отличия  в  университете,  человека  с  самым
серьезным характером, человека с таким критическим складом  ума,  что  ни  в
искусстве, ни в природе не было закона, в котором он не нашел бы  ни  сучка,
ни задоринки, - впутаться в историю,  о  которой  было  не  слишком  приятно
размышлять.
     Сам мальчик, когда Кенелм время от времени поглядывал на него,  начинал
казаться ему каким-то чертенком. Иногда он громко смеялся;  иногда  тихонько
плакал, иногда замолкал, казалось, погружаясь  в  думы.  Дважды,  когда  они
приближались к Тор-Хэдему, Кенелм слегка толкал мальчика локтем, говоря:
     - Мой милый, я должен поговорить с тобой.
     И дважды мальчик, отстраняясь, задумчиво отвечал:
     - Тише! Я думаю.
     Так, совсем загнав бедную лошадку, они въехали в Тор-Хэдем.

ГЛАВА III

     - Теперь, юный сэр, - спокойным, но решительным тоном сказал Кенелм,  -
мы в городе, куда я должен был вас  отвезти.  И  пришло  время  нам  с  вами
проститься.
     - Нет, нет, побудьте, со мною еще немного. Мне становится страшно  -  я
так одинок.
     И мальчик, который до тех  пор  уклонялся  от  малейшего  прикосновения
Кенелма, ласково прижался, к нему и взял его под руку.
     Я не знаю, что читатели, до сих пор  думали  о  Кенелме  Чиллингли,  но
среди всех изгибов и извилин его причудливого: нрава был один путь,  который
вел прямо к его сердцу -  стоило  только  быть  слабее  его  и  просить  его
покровительства.
     Он вдруг повернулся, не думая больше о нелепости  своего  положения,  и
ответил:
     - Ах ты звереныш этакий! Ну ладно, будь что будет, а я не брошу тебя  в
беде. Но следует подумать и о бедной лошадке. Хотя бы ради  нее  скажи,  где
нам остановиться.
     - Право, не могу сказать, я никогда здесь не был.  Поищем  какой-нибудь
спокойный отель. Поезжайте медленно  -  может  быть,  по  дороге  мы  увидим
что-нибудь подходящее.
     Тор-Хэдем - большой город и, хотя он  официально  не  считался  главным
городом графства, но по бойкости торговли, уличному движению, шуму  и  суете
мог бы им стать. Прямая улица, по которой лошадка подвигалась так  медленно,
словно тащила триумфальную, колесницу на священный холм,  казалась  особенно
оживленной.  Перед  прекрасными  фасадами  и  зеркальными  окнами  магазинов
толпился народ, очевидно, не только для дела, но  и  для  удовольствия,  ибо
значительная доля прохожих принадлежала к  прекрасному  полу.  Женщины  были
нарядно одеты, многие - молоды, а некоторые и красивы. Дело в  том,  чт