,  под  ней  -  две
двустволки, ягдташ, охотничий  рог  и  прочее  охотничье  снаряжение.  В
глубине комнаты виднелись стол с разложенными на нем бумагами и  дубовые
полки с книгами; всюду множество вещей, вероятно, нужных и красивых,  но
доказывавших прежде всего, что все в доме, как  вокруг  оси,  обращается
вокруг хозяина этой комнаты, который и сам не  забывает  позаботиться  о
себе. Словом, это была  комната  отнюдь  не  распростившегося  с  былыми
замашками, пекущегося о мелких прихотях старого холостяка и  эгоиста.  И
не требовалось особой проницательности, чтобы понять: старик ни за  что,
никому своей комнаты бы не уступил.
   -  Ты  удобно  устроился?  Как  спал?   -   продолжал   расспрашивать
гостеприимный хозяин.
   - Спасибо, хорошо; встал поздно.
   - Надеюсь, погостишь у нас недельку.
   Поланецкий, отличавшийся живым нравом, чуть не подскочил на стуле.
   - Вы разве, дядя, не знаете, что у меня в Варшаве дела? И  компаньон,
которому трудно управляться одному. Так что мне надо вернуться как можно
скорее и еще сегодня покончить с делом, из-за которого я приехал.
   - Нет, мой  мальчик,  -  проникновенно  и  с  достоинством  заговорил
Плавицкий. - Во-первых,  нынче  воскресенье,  а  во-вторых,  родственные
чувства превыше всяких дел. Сегодня ты для меня родственник,  а  завтра,
если  угодно,  можешь  быть  кредитором.  Вот  так-то!  Сегодня  ко  мне
пожаловал мой дорогой Стах, сын незабвенной Анны. И останется Стахом  до
завтра! Это говорит тебе старший в семье, и ты должен послушаться  меня,
своего любящего дядюшки...
   - Хорошо, пусть будет по-вашему,  -  слегка  поморщившись  согласился
Поланецкий.
   - Вот сейчас твоими устами заговорила Анна... Трубку куришь?
   - Нет. Я курю папиросы.
   - И напрасно, поверь мне. Но для дорогого гостя найдутся и папиросы.
   Разговор был прерван стуком подъехавшего к крыльцу экипажа.
   - Это Марыня вернулась от ранней обедни.
   Поланецкий взглянул в окно  и  увидел  барышню  в  розовом  платье  и
соломенной шляпке, вылезающую из шарабана.
   - Ты познакомился? - спросил Плавицкий.
   - Еще вчера имел удовольствие...
   - Единственное мое дорогое дитя! Сам понимаешь,  только  ради  нее  и
живу я.
   Дверь приоткрылась, и молодой голос спросил:
   - Можно?
   - Можно! Можно! У меня Стах, - отвечал Плавицкий.
   Марыня с  соломенной  шляпкой,  перекинутой  на  лентах  через  руку,
стремительной походкой вошла в комнату и, поцеловав отца, протянула руку
Поланецкому. В розовом ситцевом платье выглядела она  очень  стройной  и
хорошенькой. Что-то праздничное, воскресное было во всем ее  облике,  от
нее будто веяло свежестью этого  ясного  погожего  утра.  Волосы  у  нее
слегка растрепались,  щеки  зарумянились  -  она  была  само  воплощение
молодости. Ее  оживленное  лицо  показалось  Поланецкому  красивей,  чем
вчера.
   - Сегодня обедня начнется немного позже, - обратилась она к  отцу.  -
Каноник сразу после службы уехал на мельницу причащать Святковскую.  Она
совсем плоха. Так что у тебя есть еще полчаса.
   - Вот и хорошо, - сказал Плавицкий. - А пока познакомьтесь со  Стахом
поближе. Ей-богу, вылитая Анна! Впрочем, ты ведь ее  не  видела.  Завтра
он, Марыня, будет нашим кредитором, если пожелает, но сегодня -  он  наш
родственник и гость.
   - Чудесно, - отвечала Марыня, - значит, проведем воскресенье весело.
   - Вы так поздно легли вчера, - заметил  Поланецкий,  -  а  сегодня  к
заутрене поехали!
   - К заутрене ездим я да повар, чтобы с обедом успеть, - ответила  она
непринужденно.
   - Я забыл вчера: вам кланяется  пани  Эмилия  Хвастовская,  -  сказал
Поланецкий.
   - С Эмилькой мы уже  полтора  года  не  виделись,  но  переписываемся
довольно часто. Я слышала, она с дочкой собирается в Райхенгалль.
   - Да, на днях уезжают.
   - Как девчушка?
   - Очень рослая для своих двенадцати лет, но бледная. Вообще вид у нее
нездоровый.
   - А вы часто видаетесь с пани Эмилией?
   - Довольно часто. Это почти единственный дом в Варшаве, где я  бываю,
она очень симпатичная.
   - Скажи, мой мальчик, - перебил Плавицкий, беря со стола пару  свежих
перчаток и кладя в боковой карман, - чем ты, собственно,  занимаешься  в
Варшаве?
   -   Я,   как   теперь   принято   говорить,   коммерсант.   У    меня
торгово-посредническая контора на пару с неким Бигелем.  Мы  покупаем  и
перепродаем зерно, сахар, лес, вообще что придется.
   - Я слышал, ты - инженер?
   - Да, техник. Но  мне  не  удалось  найти  работу  на  фабрике  после
заграницы, вот я и занялся торговлей,  тем  более  что  немного  в  этом
разбирался, все-таки четыре года был компаньоном  Бигеля,  хотя  дела-то
вел он. Но узкая моя специальность - красильное дело.
   - Как ты сказал?
   - Красильное дело.
   -  Чем  только  в  нынешнее  время  не   приходится   заниматься,   -
глубокомысленно заметил Плавицкий. - Но я не ставлю тебе этого  в  вину.
Важно старинные семейные традиции  блюсти,  а  работа,  она  не  унижает
человека.
   Поланецкого,  который  при  появлении   Марыни   пришел   в   хорошее
расположение духа, развеселила "grandezza"  Плавицкого.
   - Ну и слава богу, - откликнулся он и  улыбнулся,  показывая  крепкие
белые зубы.
   Марыня улыбнулась в ответ.
   - Эмилька - кстати, она тоже вам симпатизирует - писала мне  о  вашем
уменье вести дела.
   - В сущности, это несложно - ведь  конкуренции  почти  нет,  если  не
считать предпринимателей-евреев. Но и с теми вполне можно поладить, если
только ты не антисемит, палки в колеса они не будут ставить.  А  что  до
пани Эмилии, в делах она смыслит не больше своей Литки.
   - Да, практичной ее не назовешь. Если бы не брат ее  покойного  мужа,
Теофил. Хвастовский, она бы давно состояния лишилась. Теофил очень любит
Литку.
   - Да разве ее можно не любить? Я и сам в ней  души  не  чаю.  Девочка
чудная, необыкновенная. Я питаю к ней решительную слабость.
   "Резковат  немного,  -  подумала  Марыня,  глядя  на  его   открытое,
выразительное лицо, - но, похоже, добрый".
   Плавицкий между тем напомнил, что пора к обедне, и стал  прощаться  с
Марыней, словно перед дальней дорогой; наконец, перекрестив  ее,  взялся
за шляпу. Марыня пожала руку Поланецкому, сердечней, чем при встрече,  а
он, садясь в кабриолет, повторял про себя: "Мила и хороша собой!.."
   Миновав аллею, по которой Поланецкий вчера приехал, экипаж выехал  на
дорогу, вдоль нее редким строем  на  разном  расстоянии  друг  от  друга
тянулись  старые,  дуплистые  березы.  По  одну  сторону  дороги   росла
картошка, по другую раскинулось необозримое поле ржи с уже отяжелевшими,
клонившимися  долу  колосьями.  Казалось,   нива   дремлет   в   тишине,
пригреваемая солнцем. Впереди меж деревьев перепархивали сороки и удоды.
Поодаль шли межой деревенские девки, по грудь утопая  в  желтеющем  море
ржи, похожие в своих красных платках на цветущие маки.
   - Хороша рожь, - сказал Поланецкий.
   - Да, недурна. Трудимся в поте лица, а  там  что  бог  даст.  Ты  еще
молод, дорогой, так вот, прими совет, пригодится в жизни. Делай все, что
в твоих силах, а в остальном положись на бога. Ему  одному  ведомо,  что
человеку нужно. Что урожай хороший будет, я заранее  знал,  потому  что,
когда господь хочет покарать меня, то посылает мне знамение.
   - Что? - удивился Поланецкий.
   - Перед тем, как случиться беде, из-за  подставки  с  трубками  -  не
знаю, заметил ли ты ее, - несколько дней кряду появляется мышь.
   - Там, наверное, дыра в полу?
   - Нет там  никакой  дыры,  -  произнес  Плавицкий,  прикрыв  глаза  и
таинственно покачивая головой.
   - Вам бы кошку завести.
   - Зачем? Если  богу  угодно,  чтобы  мышь  служила  мне  знамением  и
предостережением, я не стану противиться его воле. Так вот,  в  нынешнем
году она не показывалась ни разу. Я говорил Марыне... Может,  это  знак,
что господь нас не оставит. Я ведь знаю, дорогой мой, ходят слухи, будто
мы разорены, во всяком случае, что дела наши из рук вон плохи.  Но  суди
сам: Кшемень со Скоками, Магерувкой и  Сухотином  -  это  около  двухсот
пятидесяти влук   земли.  Под  них  в  Обществе
поземельного кредита взято шестьдесят тысяч, не больше, да по закладным,
считая с твоими деньгами, у меня сто тысяч долгу. Всего это составит сто
шестьдесят тысяч рублей. Теперь  беря  даже  по  три  тысячи  за  влуку,
получаем семьсот пятьдесят тысяч рублей, да те сто шестьдесят, вот  тебе
девятьсот десять тысяч...
   - Как так? -  перебил  его  озадаченный  Поланецкий.  -  Вы  и  долги
прочитываете к стоимости имения?
   - Если бы оно ничего не стоило, никто  под  него  гроша  бы  не  дал,
значит, надо и долг причислить к общей стоимости.
   "Сумасшедший, что с ним толковать", - подумал Поланецкий и молча стал
слушать.
   - Магерувку я разобью на участки и продам. Мельницу тоже продам, а  в
Скоках и Сухотине залегает  мергель.  Знаешь,  на  сколько  его  там?  Я
подсчитал. На два миллиона рублей!
   - А покупатель есть?
   - Приезжал два года назад некто Шаум, осматривал поля. Правда, уехал,
ничего не сказав,  но  я  уверен:  вернется.  Иначе  за  трубками  опять
показалась бы мышь...
   - Ну, дай бог, чтоб вернулся.
   - Знаешь, что мне в голову пришло? Коли ты  коммерсант,  подыщи  себе
компаньонов да возьмись-ка за это сам.
   - Мне не по зубам.
   - Тогда покупателя найди! Десять процентов вырученной суммы тебе дам.
   - А Марыня что думает о мергеле?
   - Марыня?  Ну,  что  она  может  думать!  Марыня  -  сущий  клад,  но
совершенное дитя. Но и она верит, что провидение не оставит нас.
   - Это я вчера слышал от нее.
   Они приближались к Вонторам, где среди  лип  возвышался  на  пригорке
костел. У пригорка  сгрудилось  десятка  полтора  крестьянских  телег  с
решетчатыми грядками, несколько бричек и шарабанов.
   Плавицкий перекрестился.
   - Вот и наш костел, ты должен помнить его. Здесь все Плавицкие лежат,
скоро и я сюда лягу. Мне как-то особенно нравится здесь молиться.
   - Народу, видно, много будет, - заметил Поланецкий.
   - Вон бричка Гонтовского,  коляска  Зазимских,  шарабан  Ямишей,  еще
других  соседей.  Ямишей  ты  помнишь,  наверное.  Она  -  замечательная
женщина, а он - тюфяк и пальца ее не  стоит,  хотя  советник  и  большим
знатоком агрономии мнит себя.
   Тут зазвонил колокол.
   - Нас заметили, - сказал Плавицкий, -  сейчас  начнут.  После  обедни
отведу тебя на могилу моей первой жены. Помолись за нее - тетка все-таки
тебе... Достойная была женщина, упокой, господи, ее душу.
   И Плавицкий снова поднес  палец  к  правому  глазу,  словно  смахивая
слезу.
   - Пани Ямиш когда-то  красавицей  слыла.  Это  та  самая?  -  спросил
Поланецкий, чтобы переменить разговор.
   Лицо Плавицкого сразу прояснилось. Он  плутовато  облизнул  губы  под
крашеными усами и коснулся колена Поланецкого.
   - Она и сейчас хоть кого может в грех ввести! - сказал он.
   Наконец они подъехали и, чтобы не проталкиваться, обогнули  костел  и
вошли сбоку через ризницу. Господа сидели на боковых скамьях.  Плавицкий
направился к передней, ктиторской,  скамье,  где  расположились  супруги
Ямиши: он - с умным измученным лицом, выглядевший совершенным  стариком,
она - в ситцевом платье и соломенной шляпке под стать  Марыне,  невзирая
на свои без малого шестьдесят. Судя по тому, как почтительно  поклонился
ей Плавицкий и как любезно кивнула она в  ответ,  отношения  между  ними
были самые дружественные, исполненные  взаимного  понимания.  Поднеся  к
глазам лорнет, пани Ямиш стала разглядывать Поланецкого, недоумевая, кто
бы это мог сопровождать Плавицкого. Позади них, пока обедня не началась,
один помещик спешил что-то досказать другому, очевидно,  об  охоте,  так
как  повторял:  "У  меня  гончие  натасканные..."  Потом  они  принялись
злословить о Плавицком и пани Ямиш, так громко,  что  Поланецкий  слышал
каждое слово.
   Наконец вышел ксендз. Костел и  служба  вновь  напомнили  Поланецкому
детство, когда он бывал здесь с матерью. И  он  с  невольным  удивлением
подумал, как мало все  меняется  в  деревне,  кроме  разве  людей;  одни
обращаются в прах, другие рождаются, но жизнь новая вливается  в  старые
формы, и оттого приезжему после долгого отсутствия кажется, будто он был
здесь только вчера. Все тот  же  костел;  те  же  серые  сермяги,  русые
мужицкие головы, красные и желтые платки, у девок цветы в  волосах,  все
тот же запах ладана, аира и человеческих тел. За окном  та  же  знакомая
береза, чьи тонкие ветки перебирал ветер, клоня их к стеклу, - и  костел
наполнялся тогда зеленоватым светом. Только люди не те: кто воротился  в
землю и встал над нею травой; кто согнулся, поник, став  словно  меньше,
будто сходя понемногу в могилу. Поланецкий,  гордившийся  тем,  что  ему
чужды отвлеченные размышления, на деле, со своей  не  свободной  еще  от
языческого пантеизма славянской душой, невольно постоянно им предавался.
Вот и сейчас задумался он о  том,  какая  зияющая  пропасть  разверзлась
между прирожденным человеку  страстным  желанием  жить  и  неизбежностью
смерти. Не оттого ли, подумал он, и исчезают бесследно  все  философские
системы, а церковная служба правится по-прежнему, ведь она  приобщает  к
жизни вечной.
   Воспитанный за границей, он не очень-то верил  во  все  это  или,  по
крайней мере, сомневался. Но и к материализму, как все нынешнее  молодое
поколение, испытывал непреодолимое отвращение, а где  искать  выход,  не
знал; более того, ему казалось, что он и не  искал  его.  Подобно  всем,
ждущим чего-то несбыточного от жизни, впал он в  безотчетный  пессимизм,
который заглушал, с головой уходя в  ставшую  второй  натурой  работу  и
только в минуты крайнего отчаяния задаваясь вопросом: к чему все это?  К
чему наживать состояние, трудиться, жениться,  обзаводиться  потомством,
если конец все равно предрешен? Но то были лишь временные настроения, не
переходившие в неизменное состояние. От  этого  спасали  его  молодость,
хотя и не первая, но и  не  ушедшая,  душевное  и  физическое  здоровье,
инстинкт самосохранения, привычка к труду, живой  нрав  и,  наконец,  та
естественная сила, что влечет мужчину в женские объятия. Так  и  сейчас,
отвлекшись от воспоминаний детства, от мыслей о смерти и бессмысленности
женитьбы, подумал он, кому же отдать то хорошее, что еще есть в  нем,  и
перед его внутренним взором предстала Марыня Плавицкая в розовом платье,
облегающем стройное молодое тело. Вспомнил он, как пани Эмилия,  большая
приятельница  его  и  Марыни,  смеясь,  сказала  ему   перед   отъездом:
"Смотрите, если не влюбитесь в Марыню, я вас на порог больше не пущу". А
он ответил весело, что едет за деньгами, а вовсе не влюбляться,  но  это
была неправда. Он бы и не подумал ехать в Кшемень, если б не  Марыня,  -
тормошил бы Плавицкого по-прежнему письмами или подал на него в суд. Уже
в дороге стал он  думать  о  ней,  пытаясь  представить  себе,  как  она
выглядит, и досадуя, что  поехал  из-за  денег.  Взяв  за  правило  быть
твердым, особенно в такого рода делах, он и  теперь  решил  настоять  на
своем и скорее пересолить, чем недосолить. Решение это в  первый  вечер,
при встрече с Марыней Плавицкой, только окрепло, потому что она  хотя  и
понравилась ему, но не произвела ожидаемого впечатления. Сегодня  же  он
увидел ее точно другими глазами. "Хороша, как это  утро,  и  знает,  что
хороша, - подумал он. - Женщины всегда это сознают".
   После такого открытия ему захотелось поскорее  обратно  в  Кшемень  -
продолжить свои наблюдения над обитающим там типом женщин. Плавицкий, не
дожидаясь конца  обедни,  перекрестясь,  вышел;  его  ждали  две  важные
обязанности: во-первых, помолиться на могилах своих жен  возле  костела,
во-вторых, проводить пани Ямиш до экипажа,  и  поскольку  пренебречь  ни
тем, ни другим  нельзя  было,  приходилось  поторапливаться.  Поланецкий
вышел с ним вместе, и вскоре они  остановились  перед  двумя  могильными
плитами, вмурованными одна  подле  другой  в  стену  костела.  Преклонив
колена и сделав строгое лицо, Плавицкий помолился, затем отер слезы,  на
сей раз истинные, и взял Поланецкого под руку.
   - Обеих схоронил, а сам вот живу, - проговорил он.
   В эту минуту пани Ямиш вышла из костела в  сопровождении  мужа,  двух
помещиков,  которые  о  ней  сплетничали  перед  обедней,   и   молодого
Гонтовского.
   - Будет садиться, обрати внимание, какие  у  нее  стройные  ножки,  -
шепнул Поланецкому Плавицкий.
   Они  присоединились  к  компании;  последовали  взаимные  поклоны   и
приветствия. Плавицкий представил Поланецкого.
   - Приехал вот дядюшку к груди прижать... чтобы покрепче поприжать,  -
прибавил он, обращаясь к пани Ямиш, довольный своим каламбуром.
   - Разрешаем только первое, в противном случае ему придется иметь дело
с нами, - отвечала дама.
   - Имение мое недаром называется Кшемень ,
- продолжал Плавицкий, - он, хоть и  молод,  может  себе  зубы  об  него
обломать.
   - Какое блистательное остроумие... C'est  inoui!   -  закатывая  глазки,  проговорила  пани  Ямиш.  -  Как  вы  себя
чувствуете сегодня?
   - Возле вас я молод и здоров.
   - А Марыня?
   - Она у ранней обедни была. Ждем вас  к  пяти  часам.  Моя  маленькая
хозяюшка ломает себе голову, как бы вас получше угостить.  Однако  какой
сегодня чудесный день!..
   - Если мигрень моя позволит... и, конечно, муж. Приедем непременно.
   - А вы, господа?
   - Благодарствуйте, - промямлил помещик.
   - Итак, au revoir!
   - Au revoir! - отвечала дама, протягивая руку  Поланецкому.  -  Очень
приятно с вами познакомиться.
   Плавицкий  подал  свою  и   довел   пани   Ямиш   до   экипажа.   Оба
соседа-помещика укатили, и  Поланецкий  остался  наедине  с  Гонтовским,
который посматривал на него без особого  дружелюбия.  Поланецкий  помнил
его  неуклюжим  мальчиком,  теперь  же  прежний  увалень  превратился  в
рослого, быть может, не отличающегося особым изяществом, но,  бесспорно,
видного мужчину с пышными русыми усами. Поланецкому не  хотелось  первым
начинать разговор, но и  Гонтовский,  засунув  руки  в  карманы,  упорно
молчал.
   "Однако хорошим манерам он так и не научился", - подумал  Поланецкий,
в свою очередь почувствовав неприязнь к этому бирюку.
   Тем временем вернулся Плавицкий, спросив первым делом у  Поланецкого:
"Видал?", - а затем обратясь к Гонтовскому:
   - Ты, Гонтось, на своей бричке поезжай, у нас только два места.
   - Я в бричке поеду, потому  что  собаку  везу  для  панны  Марыни,  -
ответил молодой человек и, поклонясь, удалился.
   Минуту спустя Плавицкий с Поланецким уже катили по дороге в Кшемень.
   - Гонтовский, кажется, родня вам? - спросил Поланецкий.
   - Так, седьмая вода на киселе. Они совсем обеднели. У этого, Адольфа,
хуторок один остался и в карманах пусто.
   - Зато сердце есть.
   Плавицкий поморщился.
   - Тем хуже для него, если на что-нибудь такое  рассчитывает.  Человек
он, может, неплохой, да не нашего круга. Ни воспитания, ни  образования,
ни состояния. Марыня его привечает, вернее, терпит.
   - А! Терпит все-таки?
   - Видишь ли: я жертвую собой  ради  Марыни  и  сижу  в  деревне,  она
жертвует собой ради меня и тоже сидит в деревне. Вот как дело обстоит. А
какое в деревне общество? Пани  Ямиш  много  старше  ее,  молодежи  нет,
развлечений никаких, что тут  делать?  Запомни,  мой  мальчик:  в  жизни
всегда приходится чем-то жертвовать. Надо это понять - умом и сердцем. В
особенности тем, кто принадлежит к почтенным, старинным семьям. А что до
Гонтовского, он всегда у нас обедает по воскресеньям, а сегодня, как  ты
слышал, еще и собаку Марыне везет.
   Они замолчали, экипаж медленно катил по песчаной дороге. Перед ними с
березы на березу - теперь уже в сторону Кшеменя - перепархивали  сороки.
Сзади ехал в своей  бричке  Гонтовский,  размышляя  приблизительно  так:
"Если он явился выжимать из них деньги, я сверну  ему  шею,  а  вздумает
свататься к Марыне - тоже сверну".
   Он с детства невзлюбил Полан