о.
   - Вечер такой чудесный, мы все пойдем, вас проводим.
   Так  и  сделали.  Плавицкий,  принявший  роль  Терезиного   кавалера,
галантно предложил ей руку и всю дорогу занимал ее разговором, так что с
Поланецким, который шел рядом с пани Бигель, не  удалось  обменяться  ни
словом, кроме "спокойной ночи" у самой калитки.
   Пожелание спокойной ночи сопровождалось  и  легким  пожатием  руки  -
своего рода вопросом, который остался без ответа.  Поланецкий  рад  был,
что объясняться не пришлось.  Получилось  бы  только  нечто  путаное,  а
главное, мало приятное. Тереза столь  же  отталкивала  его  в  отношении
умственном, сколь влекла в физическом, и  он  счел  за  лучшее  подальше
уехать от нее. Впрочем, дом в Бучинеке снял он прежде всего потому, что,
оказавшись  в  трудном  положении,  стал,  как  все   энергичные   люди,
инстинктивно искать для себя дела, занятия - пусть и не прямо связанного
с докучавшей ему причиной. При этом  он  не  тешил  себя  мыслью,  будто
бегство от опасности означает уже вступление  на  путь  добродетели  или
хотя бы приближение к нему, - ему казалось,  что  время  упущено  и  все
пропало. "Бежать надо было раньше,  а  сейчас  я  поступаю,  как  зверь,
выкуренный из норы, который вынужден  искать  другое  убежище".  Свершив
предательство по  отношению  к  Марыне,  он  предает  теперь  Терезу  из
опасения, как бы связь их не стала для него обременительна,  поступая  с
ней и подло, и жестоко. Но одной подлостью больше или  меньше  -  терять
нечего, все равно спасения нет.
   Однако в глубине души не мог  он  с  этим  смириться.  Случись  нечто
подобное с человеком легкомысленным, тот махнул бы рукой  да  посмеялся.
Поланецкий понимал: многие именно так и взглянули бы на это. Но для него
отступление от  высоких  принципов,  которых  он  дотоле  придерживался,
равнозначно было падению в тем более глубокую пропасть. "Стало  быть,  -
думал он, - никакие принципы и убеждения в конечном счете ни от чего  не
спасают. И с ними, и без них можно шею себе свернуть". Это было выше его
разумения. Почему? В чем  причина?  И,  не  находя  ответа,  Поланецкий,
усомнившийся перед тем в своей порядочности  и  честности,  засомневался
теперь, в своем ли он уме, если не понимает,  не  может  взять  этого  в
толк.
   И вообще в душе была пустота, не ощущал он даже привязанности к жене.
Он потерял всякое уважение к себе, а с тем,  казалось  ему,  -  право  и
способность любить ее. Но с удивлением отметил, что сердится на нее, как
будто она виновата в его падении. До сих пор он никому не наносил обид -
откуда же ему было знать, что недолюбливают, даже  ненавидят  тех,  кого
сами обижают.
   Расставшись с Терезой, всей компанией пошли домой. Марыня, идя  рядом
с мужем, не заговаривала, чтобы не мешать его  предполагаемым  мыслям  и
расчетам по поводу покупки дома; она знала, как он не любит  отвлекаться
в таких случаях. Вечер был теплый, и, вернувшись, они еще  долго  сидели
на  веранде.  Бигель  уговаривал  Свирского  остаться  ночевать;   такой
Геркулес, шутил он, и не поместится  в  его  крохотной  бричке  рядом  с
Плавицким. Поланецкому на  руку  было  присутствие  постороннего,  и  он
поддержал Бигеля.
   - Право, оставайтесь; а завтра утром поедем вместе.
   - Да не терпится за работу приняться поскорей, - отвечал Свирский.  -
Хотел завтра с утра начать писать, а так время уйдет понапрасну.
   - У вас срочное что-нибудь? - спросила Марыня.
   - Нет, но когда не работаешь, навык теряется. Наше ремесло  не  любит
перерывов, я же вон сколько проваландался: и в  Пшитулов,  и  к  вам,  а
краски-то сохнут.
   Марыня и пани Бигель подняли его на смех: ему  ли,  такому  опытному,
набившему руку художнику, бояться навык потерять.
   - Это только кажется так,  что,  добившись  известного  совершенства,
можно на лаврах почить, - стал возражать  Свирский.  -  Человек  так  уж
устроен: вперед, иначе отстанешь. Другого выбора нет.  О  всякой  прочей
деятельности судить не берусь,  но  в  искусстве  нельзя  сказать  себе:
"Хватит, хорошо!"  Не  поработаешь  недельку  -  и  не  только  рука  не
слушается, но и вообще как будто разучился. Что  сноровку  теряешь,  это
еще понятно, но и чутье художественное теряется, сам  талант.  Я  думал,
это  только  к  живописи  относится,  там  очень   техника   важна,   но
представьте, вот Снятынский, ну, этот, драматург, то же самое говорит. А
у писателя в чем должна заключаться  техника?  Разве  в  том,  чтобы  ее
вообще не было. А он вот тоже твердит, что надо писать  и  писать,  идти
вперед, сколько хватает сил, иначе покатишься назад. Служение искусству!
Красиво  звучит.  А  какая  собачья  жизнь  у  посвятившего  себя  этому
служению; ни отдыха, ни покоя. Удел его - каторжный труд и вечный страх.
Неужто таково предназначенье и всего рода человеческого  или  мы  только
такие мученики...
   На мученика Свирский, правда, мало походил и в  патетику  не  впадал,
жалуясь на свое ремесло, - говорил искренне и  взволнованно,  но  именно
поэтому слушать его было интересно.
   - У, рожа! - наполовину  в  шутку,  наполовину  всерьез  погрозил  он
кулаком луне, взошедшей над лесом. - Вертится себе вокруг Земли, и  горя
ей мало! Вот бы мне хоть капельку такой самоуверенности.
   - Не ропщите, - рассмеялась Марыня, невольно следуя взглядом за рукой
художника. - Не одни только служители муз не вправе почивать на  лаврах.
Работает человек над картиной или над собой, все это требует  постоянных
усилий, иначе дело плохо.
   - Да, человек обязан трудиться! - вздохнул Плавицкий.
   - Видите ли, - продолжала Марыня, подыскивая нужные  слова  и  подняв
брови от сосредоточенной работы мысли, - если человек  себе  скажет:  "Я
добр и умен", это само по себе уже не означает ни того, ни другого.  Мне
думается, что плывем мы к земле обетованной, но под нами - пучина, и кто
перестанет работать руками, тот пойдет ко дну.
   - Это все фразерство! - перебил Поланецкий.
   - Нет, Стах, не фразерство, уверяю тебя! -  сказала  она,  довольная,
что нашлось удачное сравнение.
   - Умные речи приятно и слышать! - отозвался Свирский с живостью. - Вы
совершенно правы.
   В душе Поланецкий тоже признавал,  что  она  права,  больше  того,  в
окружавшем его мраке блеснул словно огонек  надежды.  Это  ведь  сам  он
сказал себе: "Я умен, добр и могу теперь отдохнуть"; это сам  он  забыл,
что нельзя довольствоваться достигнутым, сам перестал работать руками, и
его повлекло ко дну.  Да,  так  оно  именно  и  было!  Овладев  высокими
заветами религии и морали, он замкнул их в  своей  душе,  как  деньги  в
кассе, сделал мертвым капиталом. Они лежали там без движения, как  товар
на складе. Точь-в-точь, как тот скупец, который любуется своим  золотом,
а живет впроголодь. Нажив деньги,  не  пользовался  ими,  а,  успокоясь,
решил подвести баланс  и  приотдохнуть.  И  вот  в  объявшем  его  мраке
самоуспокоения забрезжил свет, и понемногу начала смутно  вырисовываться
та неясно еще осознаваемая истина, что такой  баланс  подводить  нельзя,
ибо жизнь - это неустанный, каждодневный титанический труд, который,  по
словам Марыни, кончается на земле лишь той, обетованной.

ГЛАВА LIII

   - Игнаций, дорогой, почему бы вам не одеваться, как пан Коповский?  -
спрашивала тетушка Бронич Завиловского. - Ну, конечно,  стихи  ваши  для
Лианочки выше всяких там нарядов, но вы не  поверите,  какой  у  девочки
тонкий вкус, вплоть до самых мелочей.  Вчера  приходит  и  спрашивает  с
премиленькой такой гримаской (увидев, вы бы в  восторг  пришли):  "Тетя,
почему Игнась не надевает по утрам белый фланелевый костюм? Мужчинам так
идут белые костюмы!" Доставьте ей радость, купите себе белый  костюм.  У
Юзека вон не один, а несколько таких  костюмов,  он  все  делает,  чтобы
Анетке угодить. Я понимаю, это пустяк, но женщинам очень приятно,  когда
их  прихоти  исполняют.  Вы  даже   не   подозреваете,   до   чего   она
наблюдательна.  В  Шевенингене  все  мужчины  ходят  до  обеда  в  таких
костюмах, и ей не понравится,  если  подумают,  что  вы  не  того  круга
человек, не  знаете,  как  нужно  одеваться.  Вы  ведь  не  захотите  ее
огорчить, купите себе такой костюм, ведь правда? Сделайте это ради нее и
не  сердитесь  на  меня  за  то,  что  рассказываю  вам  про  Лианочкины
пристрастия.
   - Ах нет, что вы! - сказал Завиловский.
   - Какой вы добрый! Что я еще хотела?.. Ах, да!  И  дорожный  несессер
купите из желтой кожи, хорошо? Лианочке очень нравится, когда у  мужчины
красивые саквояжи. А за границей  ведь  по  одежке  встречают...  Вчера,
скажу вам по секрету, рассматривали мы несессер пана  Коповского!  Очень
красивый, изящный,  куплен  в  Дрездене...  Лианочке  очень  понравился.
Взгляните на него и купите себе  такой  же.  Простите,  что  вмешиваюсь,
пристаю со своими пустяками. Я,  видите  ли,  знаю  женщин,  а  особенно
Лианочку. С ней наилучшая метода  -  уступать  в  мелочах.  Зато,  когда
коснется серьезного, она всем пожертвует.  Вы  ведь  слышали,  какие  ей
блестящие  партии  представлялись,  но  предпочтение  она  отдала   вам.
Уступайте же ей в мелочах, хотя бы из признательности.  Вы,  как  знаток
человеческой  психологии,  вероятно,  замечали,  что  жертвенные  натуры
проявляют это  свое  качество  в  исключительных  обстоятельствах,  а  в
обыденной жизни любят, чтобы им угождали.
   - Может быть; никогда над этим не задумывался.
   - Да, да, это так! И как раз такая натура у Лианочки! Вы  еще  ее  не
оценили, хотя должны бы - за одно уже то, что она вас  выбрала.  Но  для
вас, мужчин, это уже тонкости! Но погодите, если  что,  сами  убедитесь,
насколько  чужд  ей  всякий  эгоизм.  Боже  сохрани,  конечно,  но  сами
убедитесь.
   -  Я  знаю,  что  вы  любите  Лианочку,  -  ответил  слегка   задетый
Завиловский. - Но даже вы не можете думать о ней лучше меня.
   - Вот люблю за такие речи! - воскликнула обрадованная пани Бронич.  -
Милый Игнаций! Коли так, разрешите мне как матери еще кое-что подсказать
вам на ушко: ужасно ей нравятся у мужчин черные шелковые  носки.  Только
обязательно шелковые, не забудьте! Она с первого же взгляда шелковые  от
фильдекосовых отличит. Не сердитесь,  ради  бога,  что  в  такие  мелочи
вхожу. Вообще я человек очень деликатный, но не хотелось бы, чтобы вы  в
глазах Лианочки хоть настолечко уступали другим. Что поделаешь! У  вашей
невесты артистическая натура, она  любит,  чтобы  ее  окружали  красивые
вещи. Ее же не бедность ждет,  чтобы  отказывать  себе  в  этом,  правда
ведь?
   Завиловский достал из кармана записную книжку.
   - Запишу себе для памяти ваши пожелания, - сказал он.
   В словах его сквозила ирония. Многословность пани Бронич,  ее  манера
изъясняться и особенно любовь  ко  всякому  блеску  и  шику  подчас  его
раздражали. Коробило от всех этих замашек выскочки. И, не  подозревая  о
надеждах, возлагаемых на состояние старика Завиловского, он  недоумевал,
как  эта  вроде  бы  деликатная  женщина  может  без  особого  стеснения
выпрашивать что-то и вообще вмешиваться в их будущую жизнь.  Прежде  был
он убежден совершенно в обратном: что тетушка  Бронич  с  Линетой  будут
скорее чересчур щепетильны во всем этом, - и  вот  его  постигло  первое
разочарование. Неприятна была и бестактность, с какой пани  Бронич  чуть
не  каждый  день  поминала  блестящие  партии  для  Лианочки  -   и   ее
самоотречение. Хотя на его взгляд никакого самоотречения тут не было. Он
не грешил самоуверенностью, но цену себе знал, полагая, что нисколько не
хуже, а лучше всех этих господ Коповских, Колимасао,  Канафаропулосов  и
прочих сомнительных опереточных фигур. И сравнение с ними, да еще  в  их
пользу, его глубоко возмущало. Любовь  и  поэтический  дар  были  в  его
глазах  таким  богатством,  которому   и   великие   мира   сего   могут
позавидовать. О том, как реально сложится их семейная жизнь, он не думал
и представлял ее  в  чертах  самых  общих,  но,  чувствуя  в  себе  силу
противостоять любым препятствиям, не сомневался: они с  Лианочкой  будут
счастливы. И потому, когда пани Бронич изъявляла намерение поторговаться
на сей счет, еле сдерживался, чтобы не сказать ей, как это пошло.
   Свирский в Пшитулове высказал однажды любопытное  суждение  о  любви.
Любовь, по его  словам,  не  совсем  слепа,  но  страдает  дальтонизмом.
Завиловский отнес это целиком к Основскому, ему и на ум не пришло, что у
него самого налицо все признаки этого недуга. Был он слеп, однако лишь в
отношении   Линеты,   во    всем    остальном    проявляя    необычайную
проницательность. И многое из  того,  что  он  видел,  приводило  его  в
недоумение. Удивлялся он, не говоря уже о  наблюдениях  над  Анетой,  ее
мужем и Коповским, еще перемене в отношении  к  нему  тетушки  Бронич  -
узнав его поближе и освоясь как с будущим родственником, мужем Лианочки,
она  перестала  с  ним  церемониться,   не   высказывая   уже   прежнего
благоговения перед ним, его талантом и стихами. Иной, позаурядней, и  не
заметил бы этого, а Завиловский заметил - и не мог себе никак объяснить.
Только  жизненный  опыт  мог  бы  ему   подсказать:   натуры   дюжинные,
сталкиваясь с явлениями или людьми необыкновенными и  свыкаясь  с  ними,
перестают их ценить, невольно перенося на них свою же пошлость и низость
и как бы уравнивая с собой. Так или иначе тетушка Бронич  разочаровывала
его  все  больше.  Раздражал  и  пресловутый   пан   Теодор,   услужливо
поспешавший  освятить  своим  загробным  авторитетом   любой   поступок.
Поражало и поистине птичье проворство, с каким пани Бронич  подхватывала
высокие  понятия  из  области  добра  и  красоты,  которые   тотчас   же
становились в ее устах пустым звуком.
   Удивляла, наконец, недоброжелательность ее к людям.  Заискивая  перед
стариком Завиловским, она за глаза отзывалась о нем пренебрежительно,  а
дочь его терпеть не могла. О Краславской  и  Терезе  говорила  всегда  с
насмешкой, о Бигелях - свысока, а имя Марыни донимало ее, как соринка  в
глазу. Когда Основскому, Свирскому или  Завиловскому  случалось  хвалить
Поланецкую, пани Бронич слушала с такой  миной,  словно  они  тем  самым
умаляли достоинства Линеты. И Завиловский убедился, что  она  никого  на
свете не любит, кроме своей "Лианочки".
   Но именно это искупало в его  глазах  все  ее  слабости.  Он  еще  не
понимал,  что  чувство,  ревниво  сосредоточенное   на   ком-то   одном,
очерствляет сердце и, открывая его для одного, замыкает для других;  что
это особый вид эгоизма, столь же грубый и отталкивающий,  как  и  всякий
прочий. Полюбив Линету, сам Завиловский чувствовал,  что  стал  лучше  и
великодушней, и полагал: человек любящий не может быть дурным, прощая во
имя их общей любви тетушке Бронич ее недостатки.
   Но едва доходило до Линеты, он  сразу  терял  свою  наблюдательность.
Недюжинные натуры  бывают  несчастливы  в  любви  оттого,  что,  окружив
женщину ореолом, не сознают потом, что они сами - источник того  блеска,
который их ослепляет. Такая же участь постигла и Завиловского. Линета  с
каждым днем все больше свыкалась с ним и со  своим  положением  невесты.
Сознание того, что он отличил ее, предпочел  другим,  полюбив  и  сделав
своей избранницей, переполнявшее вначале гордостью, льстившее самолюбию,
постепенно притупилось, потеряло прелесть новизны. Все, что  можно  было
извлечь лестного из своего  положения,  она  с  помощью  тетушки  Бронич
извлекла. Восторженный хор, по выражению Свирского, умолк, а  прекрасное
изваяние было так близко, что она принялась выискивать изъяны в мраморе,
вместо того чтобы им любоваться. Временами чье-то мнение или похвала еще
перевешивали, возвращая к прежнему  и  преисполняя  недоумения:  неужели
этот простой, влюбленный юноша,  заглядывающий  ей  в  глаза  и  готовый
исполнить  малейшее  ее  желание,  и  есть  Завиловский,  перед  которым
преклоняется даже Свирский, а Основский  считает  чуть  не  национальной
гордостью? А она вот может, когда захочется,  послать  его  принести  ей
клубники  или  вязанье!  Это  было  приятное  чувство,  которое  он  еще
доставлял ей, поражая властью над ним, в чем она иногда простодушно  ему
признавалась.
   Как-то, гуляя, забрели они на заболоченный луг, и Завиловский  принес
ей из дома калоши. Затем, опустившись на колени, сам  стал  ее  обувать,
целуя ей ноги.
   - Вы такой знаменитый - и калоши мне надеваете! - сказала она,  глядя
на его склоненную голову.
   Завиловского позабавили ее слова.
   - Потому что я очень, очень люблю тебя, - весело ответил он,  подымая
на нее глаза и не вставая с колен.
   - Хорошо, но интересно бы знать, что люди-то скажут?
   Это занимало ее, казалось, больше всего. Завиловский стал ее  укорять
за обращение на "вы", не заметив, каким небрежным тоном, будто речь  шла
о чем-то совсем неважном и давно известном, произнесла она это "хорошо".
И дальнейшие его слова тоже слушала краем уха,  а  говорил  он,  что  не
кичлив и не считает себя человеком  необыкновенным,  но  дарование  свое
ценит и самое большое счастье для него, служа высокому искусству, любить
просто, поземному. И в  подтверждение,  обвив  руками,  прижал  к  груди
предмет своей  "земной"  любви.  При  этом  его  выступающий  подбородок
выдвинулся еще больше вперед, как обычно, когда он воодушевлялся. Линета
попросила его отучиться от этой дурной привычки, придающей  ему  суровое
выражение: она любит видеть вокруг себя лица веселые. А  как  тяжело  он
дышал вчера, катая ее по  пруду  на  лодке,  припомнила  она  заодно,  -
наверно, от усталости. Но это "действует ей на нервы", хотя тогда она  и
промолчала. Ей вообще многое "действует на нервы",  но  больше  всего  -
когда громко сопят при ней.
   И с этим заявлением она сняла шляпу и стала обмахиваться. Светлые  ее
волосы развевались по воздуху, и в зеленоватой тени  ольховника,  сквозь
листву которого там и сям пробивались солнечные лучи, она была  сказочно
хороша. Завиловский упивался ее красотой, а слова ее  принял  за  каприз
очаровательной девочки. Что там было в них  еще  -  он  не  искал  и  не
находил, потому что любовь его была проста, хотя и велика.
   Но  в  простоте  своей  и  возвышенна.  И  Лианочка,  которая  легкой
паутинкой обвивалась вкруг крыльев орла, невольно уносилась вместе с ним
в горные выси, где каждый удар  сердца  требовалось  услышать,  малейшее
движение души угадать и понять и, дабы удержаться, приходилось напрягать
весь  свой  ум.  А  она,  по  собственному  ее  выражению,  была   такая
"ленивица"! А "орлу" и невдомек было, что у нее на такой  высоте  голова
кружится и усталость берет.
   И в последнее время,  просыпаясь  по  утрам  и  думая  о  предстоящей
встрече с женихом и необходимости настраиваться на его высокий лад,  она
все чаще испытывала чувство ученика, которому задали трудный урок.  Урок
этот она однажды уже выучила, ответила, что знала, и смотрела теперь  на
свое положение невесты как на каникулы, сытая  по  горло  собственной  и
чужой незаурядностью, оригинальными  суждениями,  меткими  словечками  -
всем, что до сих пор служило ей оружием.  Она  чувствовала,  что  запасы
истощены и колодец вычерпан до дна.  Оставалось  только  демонстрировать
свою артистичность, и несносный "Игнась" мог бы  удовольствоваться  тем,
что она, указывая ему время от  времени  на  широко  раскинувшийся  луг,
полоску леса, на золотистую, словно напоенную солнцем рожь,  восклицает:
"Какая красота!" Для нее это труда не составляло.  Правда,  надо  отдать
ему справедливость, он не уставал восхищаться ее художественным  чутьем,
которое выражается в одном этом слове "красота"; но если  так,  чего  же
ему еще надо? К чему тогда понуждать ее делать над собой ненужные усилия
всеми этими разговорами и манерой изъяснять свои чувства, наконец, самой
любовью? А не подозревает, чего ей это стоит, делает бессознательно, тем
хуже: нельзя же быть таким заумным, не отдавая себе даже отчета в  этом.
Пусть беседует в таком случае