ким
всемилостивым вельможей,  как  и  подобает  благовоспитанному  человеку,
взявшему  на  себя  к  тому  же  миссию  привлекать  на   свою   сторону
"буржуазию".  Он  поцеловал  пани  Бигель  руку,   сказав   ее   супругу
добродушно-покровительственным тоном:
   - По нынешним временам каждому лестно посетить дом такого человека, а
мне особенно, поскольку мой племянник, занявшись коммерцией, стал  вашим
компаньоном.
   - Поланецкий - дельный человек,  -  ответил  Бигель  просто,  пожимая
протянутую ему руку в перчатке.
   Дамы прошли в дом снять шляпы и, так как было  совсем  тепло,  тотчас
вернулись на веранду.
   - Что, пана Поланецкого нет еще? - спросила пани Эмилия.
   - Он здесь с самого утра, - отвечала пани Бигель, -  а  сейчас  пошел
навестить  Краславскую.  Это  тут  рядом,  -  объяснила  она  Марыне,  -
полуверсты не будет... Тут вокруг много дач, а эти дамы - наши ближайшие
соседки.
   - Я видела Терезу Краславскую на  карнавале,  -  заметила  Марыня.  -
Помнится, она всегда очень бледная была.
   - Она и сейчас малокровьем страдает. Хотя и провела  прошлую  зиму  в
По.
   Меньшие Бигели увлекли тем временем Литку, которую обожали, под сосны
поиграть. Девочки стали ей показывать свои маленькие садики, разбитые на
песке, в которых, собственно, всерьез ничего не росло. Осмотр то и  дело
прерывался поцелуями: девчурки, встав на цыпочки, чмокали Литку в  щеку,
а она, наклоняя русую головку, с нежностью целовала их в ответ.
   Мальчики тоже не хотели отставать. Сначала вытоптали всю клумбу перед
домом, выбирая для Литки георгины покрасивей, потом заспорили, какие она
любит игры, и направились к пани Эмилии за разрешением спора.
   - Я знаю, больше всего она любит  серсо,  -  закричал  Эдик,  имевший
обыкновение говорить очень громко, закрывая при этом глаза, - но  мы  не
знаем, можно ли ей...
   - Можно, только бегать нельзя.
   - Хорошо, тетя Эмилия! Мы будем так бросать, чтобы кольца прямо к ней
летели. А Юзек, если не умеет, пусть не бросает.
   - Нет, я тоже хочу! - заныл Юзек.
   И при мысли, что может  лишиться  такого  удовольствия,  выгнул  губы
подковой, готовясь зареветь.
   - Юзек, я сама буду бросать  тебе  серсо,  часто-часто!  -  поспешила
Литка предотвратить взрыв отчаяния.
   И  глаза  Юзека,  уже  наполнившиеся  слезами,   мигом   просохли   и
заулыбались.
   - Не бойтесь, они ее не обидят, - успокаивал пани  Эмилию  Бигель.  -
Такие сорванцы, но удивительно, до чего с ней осторожны! Это  Поланецкий
им внушил заботиться о ней.
   - На редкость славные дети! - сказала пани Эмилия.
   Детвора сбилась в кучу, разбирая кольца и палки. Литка, самая старшая
и самая высокая, стояла в середине, и, хотя детей  Бигеля  никак  нельзя
было назвать некрасивыми, она со своим нежным, одухотворенным личиком  и
до неправдоподобия  тонкими  чертами  казалась  в  окружении  их  пухлых
здоровых мордашек существом с другой планеты.  Первой  обратила  на  это
внимание пани Бигель.
   - Смотрите, прямо королевна! Честное слово, не могу ею налюбоваться.
   - И сколько благородства, - прибавил Бигель.
   Пани Эмилия с бесконечной любовью смотрела на дочь. Дети разбежались,
образовав большой круг и разноцветными пятнами запестрев на блеклом фоне
опавшей хвои, будто яркие грибочки, выросшие под соснами-исполинами.
   Спустясь с веранды, Марыня встала рядом  с  Литкой  последить,  чтобы
девочка не слишком утомилась, бегая за кольцами.
   В это время  на  ведущей  к  даче  широкой  лесной  дороге  показался
Поланецкий. Дети заметили его не сразу, он же, окинув взглядом  веранду,
поляну перед домом и заметив светлое платье Марыни под соснами,  ускорил
шаг.
   Не  желая  волновать  мать,  которая  боялась  каждого  ее   быстрого
движения, Литка оставалась на месте, ловя только кольца, летевшие  прямо
на нее,  а  за  остальными  бегала  Марыня.  От  беготни  волосы  у  нее
растрепались, она поминутно их поправляла и, когда Поланецкий  входил  в
калитку, как раз стояла, подняв руки и откинувшись назад.
   Поланецкий не мог оторвать от нее глаз, никого не  видя,  кроме  нее;
казавшаяся на просторной поляне чуть ниже ростом и моложе, она была  так
девственно прекрасна, словно самой природой  создана  для  того,  чтобы,
заключив ее в объятия, прижать  к  груди  как  женщину  и  вместе  самое
дорогое на свете существо. Ни разу еще не ощущал он с такой  силой,  как
страстно ее любит.
   Увидев его, дети  побросали  кольца  и  палки  и  с  визгом  кинулись
навстречу. Игра прекратилась. Литка тоже устремилась было  за  ними,  но
внезапно остановилась, переводя свои  большие  глаза  с  Поланецкого  на
Марыню и обратно.
   - А ты  не  хочешь  разве  побежать  навстречу  пану  Поланецкому?  -
спросила Марыня.
   - Нет...
   - Почему, Литуся?
   - Потому что...
   Бедная девочка слегка покраснела, но не смогла или не посмела сказать
вслух, что думала: "Потому что он любит тебя больше, чем меня, и смотрит
только на тебя".
   Поланецкий шел, отбиваясь от детей и твердя:
   - Отстаньте, сорванцы, не то всех сейчас на землю уложу!
   И, приблизясь, протянул сначала руку Марыне - в его  глазах  читалась
просьба улыбнуться ему приветливо, встретить хоть чуточку теплее;  потом
спросил у Литки:
   - Ну что, котенок, здоров?
   Увидев его и услышав, девочка позабыла о своем горе  и  потянулась  к
нему обеими руками.
   - Здоров, здоров! Вы к нам не пришли вчера, пан Стах,  и  было  очень
скучно, идите за это к маме на расправу.
   Спустя минуту все были на веранде.
   - Ну, что Краславские? - спросила пани Эмилия.
   - Здоровы, собираются зайти после обеда, - ответил Поланецкий.
   К самому обеду приехал Васковский  с  Букацким,  который  вернулся  в
Варшаву накануне. Коротко знакомый с Бигелями,  он  мог  позволить  себе
явиться без приглашения, к тому же слишком  большим  искушением  было  и
присутствие пани Эмилии. Впрочем, поздоровался он с ней в обычной  своей
шутливой манере, безо  всяких  сантиментов.  Она  обрадовалась  ему:  он
развлекал ее своими экстравагантными суждениями.
   - Вы, кажется, собирались в Мюнхен, а потом в Италию? - спросила  она
Букацкого, когда все сели за стол.
   - Да, - отвечал он, - но я забыл разрезательный нож и вернулся за ним
с дороги.
   - О, это, конечно, уважительная причина!
   - Ну да, всегда все объясняют важными  причинами,  терпеть  этого  не
могу. И почему это надо важным  причинам  оказывать  предпочтение  перед
неважными? Впрочем, вчера я по чистой случайности  сделал  действительно
важное дело:  последний  долг  отдал  своему  другу.  Был  на  похоронах
Лисовича.
   - Это маленький такой, худощавый спортсмен? - спросил Бигель.
   - Да, - сказал  Букацкий.  -  И  никак  не  могу  прийти  в  себя  от
удивления: он, всю жизнь занимавшийся этой чепухой, вдруг  отважился  на
такой  серьезный  поступок,  как  смерть.  Просто  не  узнаю   Лисовича!
Неожиданности на каждом шагу.
   - Кстати, - сказал Поланецкий,  -  от  Краславских  я  слышал,  будто
Плошовский, кумир всех варшавянок, застрелился в Риме.
   - Он мне родня, - заметил Плавицкий.
   Больше всего взволновало это известие пани Эмилию. Самого Плошовского
она не знала, но видела несколько раз его тетку, - старший брат ее мужа,
прожив свое состояние, служил у нее управляющим. И ей известно было, как
Плошовская привязана к племяннику.
   - Господи, какое несчастье! - ахнула она.  -  Неужели  правда?  Такой
молодой, богатый и одаренный человек... Бедная тетушка Плошовская!
   - И такое огромное состояние без  наследника!  -  добавил  Бигель.  -
Имение их здесь,  под  Варшавой,  так  что  кое-что  я  о  них  знаю.  У
Плошовской не было никого, кроме одной дальней родственницы,  Кромицкой,
и племянника Леона. И вот обоих нет больше в живых.
   Теперь взволновался Плавицкий.  Он  и  впрямь  приходился  Плошовской
дальней родней и даже видел ее раза  два-три,  хотя  вспоминал  об  этих
встречах с содроганием, ибо она неизменно резала ему всю правду в  глаза
- проще говоря, ругала напропалую. И он  впоследствии  всячески  избегал
ее, и они не поддерживали отношений, что не мешало ему в светской беседе
ввернуть словечко о знатной,  богатой  родне.  Плавицкий  принадлежал  к
категории людей, весьма у нас многочисленной, которые убеждены, что  сам
господь бог придумал для них этот легкий  способ  разбогатеть:  получить
наследство, - и едва забрезжит хоть малейшая надежда, они уже  принимают
ее за очевидность.
   - А может, небо рассудило, что другие руки сумеют лучше распорядиться
этим  состоянием,   -   сказал   он,   торжествующим   взглядом   обведя
присутствующих.
   -  Мы  встретились  как-то  с  Плошовским  за  границей,  -   заметил
Поланецкий, - он показался мне человеком незаурядным.  Помню  его  очень
хорошо.
   - Говорят, прекрасный и  милейший  был  человек,  -  отозвалась  пани
Бигель.
   - Да простит ему бог, - сказал Васковский. - Я тоже его  знавал:  это
был истинный ария!
   - Озория, - поправил Плавицкий.
   - Ария, - настаивал Васковский.
   - Озория... - подчеркнул Плавицкий с достоинством.
   И  оба  старика  на  потеху  Букацкому  уставились  друг  на   друга,
недоумевая, о чем, собственно, спорят.
   - Ну так как же:  ария  или  Озория?  -  спросил  Букацкий,  вставляя
монокль.
   Конец  недоразумению  положил  Поланецкий,  объяснив,  что  Озория  -
название герба Плошовских,  а  следовательно,  можно  одновременно  быть
арией и Озорией, с чем Плавицкий не очень согласился, заметив  вскользь,
что честное имя носить не стыдно и незачем переиначивать его.
   -  Я  приемлю  только  один  род  самоубийства,   -   обычным   своим
безразличным  тоном  сказал  Букацкий,  обращаясь  к  пани   Эмилии,   -
самоубийство из-за несчастной любви, почему и пытаюсь вот уже  несколько
лет решиться на это, но пока не могу.
   - Говорят, самоубийство - признак трусости, - заметила Марыня.
   - Выходит, я не лишаю себя жизни от избытка храбрости.
   - Давайте лучше о жизни, а не о смерти поговорим, - предложил Бигель,
- и о том, что в жизни всего важнее, -  о  здоровье.  За  здоровье  пани
Эмилии!
   - И Литки! - прибавил Поланецкий и, обратясь к Марыне: - За  здоровье
наших общих друзей!
   - С удовольствием! - ответила Марыня.
   - Видите ли, - продолжал он, понижая голос, - я их не только друзьями
считаю, но... как бы это лучше выразиться?.. Заступницами своими. Литка,
она, конечно, еще дитя, но  пани  Эмилия  не  будет  приближать  к  себе
недостойных,  и  если  кто-то  предубежден  против  меня,  пускай   даже
справедливо, - если я  поступил  не  так  или  просто  нехорошо  и  этот
"кто-то" видит, как я мучаюсь этим, ему не может не прийти в голову: раз
пани Эмилия искренне расположена ко мне, значит, не такой  уж  я  плохой
человек.
   Марыня смешалась, ей стало жаль его, а он докончил еще тише:
   - А я и правда мучаюсь! Меня все это очень тяготит!
   Но прежде чем она успела ответить,  Плавицкий  провозгласил  тост  за
здоровье пани Бигель,  произнеся  по  этому  поводу  целую  речь,  смысл
которой сводился к следующему: женщина - венец творения и перед ней  все
должны склонять голову, как перед королевой, и сам он всегда  склонял  и
склоняет голову перед женщинами вообще, а перед  пани  Бигель  сейчас  в
особенности.
   Поланецкий от души пожелал ему провалиться. Такой удобный момент - он
чувствовал, Марыня уже готова была сменить гнев  на  милость,  -  и  вот
упущен. Марыня, подойдя к пани Бигель, обняла ее, а вернувшись  на  свое
место,  не  поддержала  начатого  разговора.   Прямо   же   переспросить
Поланецкий не решался.
   Сразу после обеда прибыли Краславские: мать, женщина лет  пятидесяти,
живая, самоуверенная и очень разговорчивая, и дочь - в противоположность
ей чопорная, холодная и сухая,  которая  вместо  "так"  говорила  "тэк",
впрочем,  с  довольно  красивым,  хотя  и  бледным  лицом,  напоминающим
гольбейновских мадонн.
   Поланецкий начал развлекать ее со злости, нет-нет, да и поглядывая на
Марыню, на ее свежее румяное личико и голубые глаза, и твердя про  себя:
"Хоть бы словечко доброе сказала! Ох ты... ох ты, бессердечная!"
   Так злился, распалялся он все больше и, когда  девица  вместо  "мама"
проронила "меме", переспросил довольно нелюбезно:
   - Кто?
   А "меме" вываливала  меж  тем  запас  новостей,  вернее,  домыслов  о
самоубийстве Плошовского.
   - Вообразите, господа, - с жаром тараторила она, - он из-за Кромицкой
застрелился; я сразу подумала. Вот уж кокетка была,  упокой  господи  ее
душу, - никогда я ее не любила. Вовсю с ним кокетничала, я даже избегала
бывать с Терезой там, где они могли повстречаться, - дурной ведь  пример
для  молодой  девушки.  Упокой  господи  душу  ее...  Тереза   ее   тоже
недолюбливала.
   - Ах, пани, но я слышала, это был сущий  ангел!  -  воскликнула  пани
Эмилия.
   А  Букацкий,  никогда  в  жизни  не  видевший  Кромицкую,  подтвердил
флегматично:
   - Манате, это  архангел  был,  je  vous  donne  ma  parole  d'honneur
.
   Краславская смолкла на минуту, не найдясь, что ответить, и, сердясь в
душе, чуть было не отплатила колкостью; остановило ее то обстоятельство,
что Букацкий,  человек  состоятельный,  -  хорошая  партия  для  Терезы.
Поланецкий пользовался ее благосклонностью по  тем  же  соображениям,  -
из-за них решила она поддержать этим летом знакомство с  Бигелями,  что,
впрочем, не мешало ей не узнавать их на улице.
   - Для вас, мужчин, - заявила она, - каждая красивая женщина  -  ангел
или архангел. А я вот не люблю, даже когда мне про Терезу так говорят. А
Кромицкая, может, и добрая была, но бестактная, это уж верно!
   На этом разговор о Плошовском прекратился, тем более что  Краславскую
отвлекал Поланецкий, который любезничал с Терезой. Любезничал он отчасти
со злости на себя, отчасти назло Марыне, стараясь внушить себе, что  ему
с Терезой хорошо и она не лишена даже  известной  привлекательности,  но
нашел, что шея у нее тонка и глаза маленькие я тусклые,  которые  как-то
вдруг, ни с тоге ни с сего оживляются и вопросительно смотрят  на  него.
Отметил он про себя  также,  что  она  -  тихий  деспот:  стоило  матери
заговорить громче, она подносила к глазам лорнет, пристально смотрела на
нее, пока та под действием  этого  магнетического  взгляда  не  понижала
голоса или вовсе не умолкала. В общем она порядком  ему  надоела,  и  он
продолжал оказывать ей внимание единственно от отчаяния, силясь  вызвать
хоть некое подобие ревности у Марыни. Неудачи в любви даже  умных  людей
вынуждают  порой  прибегать  к  самым  неумным  приемам.  Ибо  результат
получается обратный: с одной стороны, чувство разгорается лишь  у  того,
кто к ним прибегает; с другой  -  они  плодят  новые  недоразумения,  не
облегчая, а осложняя сближение. Дошло до того,  что  истосковавшийся  по
Марыне Поланецкий готов был  уже  любую  ее  резкость  снести,  лишь  бы
подойти и поговорить, но сделать  это  казалось  еще  трудней,  чем  час
назад.
   И он вздохнул с облегчением, когда наступил вечер и  гости  собрались
уходить. Однако перед тем Литка шепнула что-то матери, обняв ее за  шею,
и та, кивнув, сказала Поланецкому:
   - Пан Станислав, если вы не  думаете  здесь  заночевать,  поедемте  с
нами. Литка сядет между мной и Марыней, так что места хватит.
   - Благодарю. Это очень кстати, так как остаться я не могу,  -  сказал
Поланецкий и, догадавшись,  кому  принадлежала  эта  идея,  обернулся  к
Литке: - Ах ты, котеночек мой дорогой...
   А та, прижимаясь к матери и подняв на него глаза, печальные и  вместе
счастливые, спросила тихо:
   - Вы рады, пан Стах?
   Через несколько минут они отправились в путь. Чудесный день  сменился
чудесной ночью, немного  прохладной,  но  ясной,  озаренной  серебристым
лунным сиянием. После тягостного и пустого для него  времяпрепровождения
Поланецкий наконец почувствовал себя свободным и почти  счастливым:  два
дорогих, близких ему  существа  сидели  напротив  и  одно  -  бесконечно
любимое. Лицо Марыни в лунном  свете  казалось  исполненным  кротости  и
покоя. И Поланецкому подумалось, что и чувства  ее  должны  быть  сейчас
такими же мягкими и умиротворенными - и, может быть,  неприязнь  к  нему
растаяла в этом разлитом вокруг безмятежном спокойствии.
   Литка уселась поглубже и, казалось, задремала. Поланецкий прикрыл  ей
ноги шалью пани Эмилии, и некоторое время они ехали молча.
   Затем пани Эмилия заговорила о Плошовском, - ее потрясло  известие  о
его смерти.
   - За всем этим, несомненно, таится драма, - сказал  Поланецкий,  -  и
пани Краславская, наверно, отчасти права,  утверждая,  что  между  двумя
этими смертями есть какая-то связь.
   - Ужасно, что, осуждая самоубийство, а его должно осуждать, мы как бы
заодно отказываемся сочувствовать несчастью.
   - Сочувствовать надо тем, кто способен чувствовать, то есть живым,  -
отозвался Поланецкий.
   Разговор прекратился, и снова  несколько  минут  прошло  в  молчании.
Когда проезжали мимо стоящего в глубине парка дома с освещенными окнами,
Поланецкий указал на него:
   - Вилла Краславских.
   - Не  могу  ей  простить,  как  она  отзывалась  об  этой  несчастной
Кромицкой, - заметила пани Эмилия.
   - А она очень жестокой может быть, - сказал Поланецкий. -  И  знаете,
почему? Из-за дочки. Окружающий мир для нее  -  только  фон,  а  чем  он
черней, тем ярче на нем выделяется ее  Тереза.  Мамаша,  может  статься,
имела свои виды на Плошовского,  а  Кромицкую  считала  помехой,  вот  и
возненавидела ее.
   - Тереза - красивая девушка, - заметила Марыня.
   - Для некоторых, кроме светских  отношений,  существуют  еще  другие,
более глубокие; а для Терезы этими светскими все начинается и кончается.
Она - сущий автомат, и сердце у нее начинает  биться,  лишь  когда  мать
заведет его ключиком. Впрочем, таких много, и даже  те,  кто  производят
лучшее впечатление, на деле ничем от них не отличаются,  Вечная  история
Галатеи... И представьте, в куклу эту,  в  погашенную  эту  свечку,  без
памяти влюбился несколько лет назад один  мой  знакомый,  молодой  врач.
Дважды он делал ей предложение и дважды получал отказ, как видно, мама с
дочкой метили выше.  Тогда  он  завербовался  на  службу  в  голландские
колонии - и умер, наверно, там от лихорадки, потому что  поначалу  часто
писал  мне,  справляясь  о  своем  автомате,  потом   письма   перестали
приходить.
   - А она об этом знает?
   - Знает, я, встречаясь с ней, всегда о  нем  поминаю.  И,  что  самое
удивительное, такое упоминание ни на минуту не смущает ее покоя.  Она  о
нем говорит, как о  любом  другом  знакомом.  И  если  бедняга  надеялся
смертью своей пробудить у  нее  жалость,  он  глубоко  заблуждался...  Я
покажу вам как-нибудь одно его письмо. Я попытался открыть ему глаза  на
предмет его страсти, а он ответил: "Я ее не идеализирую,  но  ничего  не
могу с собой поделать..." А, между прочим, скептиком был,  позитивистом,
одним словом, сыном своего века... Но что любви разные  там  философские
школы и веяния. Все проходит, а она была,  есть  и  будет...  Он  как-то
сказал мне: "Я предпочел бы быть несчастливым с ней,  чем  счастливым  с
другой..." Да что тут толковать! Самый что ни  на  есть  трезвый  ум  не
может с сердцем совладать, и дело с концом!
   Опять наступило молчание. Они ехали по обсаженной каштанами дороге, и
мелькающие стволы в свете каретных фонарей казались розоватыми.
   - Несчастен - значит, терпи! - как бы подытожил Поланецкий вслух свои
мысли.
   Пани Эмилия склонилась над Литкой.
   - Ты спишь, деточка? - спросила она.
   - Нет, мамочка, - ответила девочка.

ГЛАВА XIV

   - Никогда я не  стремился  разбогатеть,  но  если  провидению  угодно
отдать нам хотя бы часть этого огромного состояния,  я  противиться  его
неисповедимой воле не стану... - сказал Плавицкий. -  Мне-то  оно  ни  к
чему, мне, кроме четырех досок да тихих дочерних слез, скоро  ничего  не
нужно будет; но тут речь о Марыне, ради которой я жид.